Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди
снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и
хряск сучьев.
-- Ребята, ведмедь, -- сказал один солдат. Все подняли головы,
прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг
за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что-то на
непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в
офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел
сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком
по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой
рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель
и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его
денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно
развеселился и начал не переставая говорить что-то не понимавшим его
солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра,
бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал
протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал
солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский,
подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе
отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник
велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел
идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал
его.
-- Что? Не будешь? -- насмешливо подмигнув, сказал один солдат,
обращаясь к Рамбалю.
-- Э, дурак! Что врешь нескладно! То-то мужик, право, мужик, --
послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили,
подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял
шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
-- Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voilà des hommes!
oh, mes braves, mes bons amis! [5] -- и, как ребенок, головой
склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися
глазами, обвязанный по-бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую
шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него,
пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за
бока, глядя на него.
-- Ну-ка, ну-ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. -- говорил
шутник-песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti [6] --
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable à quatre...
-- Виварика! Виф серувару! сидябляка... -- повторил солдат, взмахнув
рукой и действительно уловив напев.
-- Вишь, ловко! Го-го-го-го-го!.. -- поднялся с разных сторон грубый,
радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
-- Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'être un vert galant... [7]
-- A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
-- Кю... -- с усилием выговорил Залетаев. -- Кью-ю-ю... -- вытянул он,
старательно оттопырив губы, -- летриптала, де бу де ба и детравагала, --
пропел он.
-- Ай, важно! Вот так хранцуз! ой... го-го-го-го! -- Что ж, еще есть
хочешь?
-- Дай ему каши-то; ведь не скоро наестся с голоду-то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок.
Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля.
Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с
другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой
взглядывали на Мореля.
-- Тоже люди, -- сказал один из них, уворачиваясь в шинель. -- И полынь
на своем кореню растет.
-- Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу... -- И все
затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в
черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о
чем-то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Войска французские равномерно таяли в математически правильной
прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано,
была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а
вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и
пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на
Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией
прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно
трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских
так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра
войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую
западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле
точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская
переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской
переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и
пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта
переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и
справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми
войсками (массой) образа действий, -- только следования за неприятелем.
Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею
энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и
нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство
переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные
солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, --
все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в
мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было
одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь
товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же
русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень
в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь
верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что
делать, несмотря на все желание русских спасти их, -- гибли от холода и
голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые
русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не
могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором
находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных,
нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но
просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только
исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были
сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это
совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности
после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались
особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников,
обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача
Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им,
презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее.
Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной
форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его
обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его
разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его
подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было
признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего
глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что
это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с
толпой бродяг, и т. п. Это все они уже слышали от него. И все, что он
говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все
это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что
очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные,
гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя
Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших
пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один
раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему
отдельно государю, следующее письмо:
"По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше
высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и
ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского
величества".
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин
Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь
великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя
императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь
император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном,
тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим
против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из
армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал
оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его
кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет
больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны,
он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, -- кончено, и
чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое
время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и
необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно -- в свою добрую Вильну, как он
говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой
уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен,
Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех
военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь
настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как
будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире,
нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей,
Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву,
но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею
смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою
облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11-м году для
заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже
заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит
Кутузову; этот-то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в
котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с
кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи
от города. То презрительно-почтительное отношение молодежи к выжившему из
ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего
уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что
отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
-- C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger... Je puis au
contraire vous fournir de tout dans le cas même où vous voudriez
donner des dîners, [8] -- вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым
словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и
Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой,
проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: -- Ce n'est que pour vous
dire ce que je vous dis. [9]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть
войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и
физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался
делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя,
предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой -- графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым
и другими, 7-го декабря из Петербурга, государь 11-го декабря приехал в
Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на
сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной
парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя,
прокричал: "Едет!" Коновницын бросился в сени доложить Кутузову,
дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме,
со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом,
перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки
перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в
руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза
устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя
и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало
на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и
враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза,
подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным,
заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье
нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял
старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к
задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на
Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще
раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое
неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на
Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не
делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное
выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя
на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой,
опустив голову, пошел по зале, чей-то голос остановил его.
-- Ваша светлость, -- сказал кто-то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который,
с какой-то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов,
казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его
пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший
на блюде. Это был Георгий 1-й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь
удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1-й степени;
государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против
фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь
показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не
годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе
государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена,
государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые
слышали: "старый комедиант".
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в
особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать
значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам:
"Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу", -- все уже тогда поняли, что
война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о
том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а
только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на
которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю
невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о
возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только
помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход,
состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при
Барклае, вынуть из-под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о
том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила
штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын,
Ермолов -- получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал
стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место
тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в
казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда,
когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто
теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый,
требовавшийся деятель.
Война 1812-го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного
значения, должна была иметь другое -- европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать
движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый
деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими
побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для
восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был
Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он
не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг
был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей
славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего.
Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть
физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти
напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он
приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в
Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как
говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его,
пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не
оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную,
то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах,
в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил
тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои
хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою
неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он
видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив
более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле,
в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру,
между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже
давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал,
что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только
поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в
какое-нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то
странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в
Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя
своих двух людей, приехавших из Москвы, -- Терентия и Ваську, и старшую
княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и
болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от
сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому,
что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не
отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще
долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал
те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя
Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы -- той полной, неотъемлемой, присущей
человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом
привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его
выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от
внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась
и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него
ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у
него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее
уже не было.
-- Ах, как хорошо! Как славно! -- говорил он себе, когда ему подвигали
чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на
мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет
больше. -- Ах, как хорошо, как славно! -- И по старой привычке он делал себе
вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе:
ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни,
теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно
не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее
нет и не может быть. И это-то отсутствие цели давало ему то полное,
радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, -- не веру в
какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда
ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это
искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не
словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж
говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в
Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами
Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у
себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю
жизнь свою смотрел туда куда-то, поверх голов окружающих людей, а надо было
не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в
чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всем
близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское,
бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль,
туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему
великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему
представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия,
филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум
его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское,
бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во
всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его
созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы
людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую,
непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был
спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный
вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос --
зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот
бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.