В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы
бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту
отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все
русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать
собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания
того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к
отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так
не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один
общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных,
человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в
действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее
общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен
даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого
внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами
настоящего. И эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и
геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества;
они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось
бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни,
как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п.
Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о
настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или
притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых
за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее
всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная
деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом
событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он
поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем
ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах,
отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали
Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая
отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее
пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети
жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и тому подобное...
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как
война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в
защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на
то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает
о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на
то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что,
должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах
ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том,
что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в
командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим
удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его
товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги,
бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не
переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение,
которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого
достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями;
когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни
с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные
дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в
первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало
его, -- это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было
десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем,
что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в
гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой
день, чисто-начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму,
поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который,
видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в
этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право
и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его.
Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был
маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на
те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в
городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади,
и обещал всякое содействие.
-- Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей
матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко
мне запросто, -- сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою
вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое
время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как
это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист-холостяк,
лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого
венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор
(как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив
немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым
он уже сошелся на "ты", по отвратительной дороге, в самом веселом
расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы
поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя
несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais,
[36] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали,
что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что
будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только
с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих
богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в
России, была заметна какая-то особенная размашистость -- море по колено,
трын-трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим
между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь
велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но
мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с георгиевским
кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным
графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец -- офицер
французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще
более возвышало значение его -- русского героя. Это был как будто трофей.
Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на
итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг
себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему
слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на
него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и
всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его
удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых
дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но
здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое
количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только
ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали
с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и
остепенить этого молодца-повесу гусара. В числе этих последних была сама
жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и
называла его "Nicolas" и "ты".
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и
начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все
губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой
в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот
вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и
mauvais genre [37] такую слишком развязную манеру танца; но здесь
он чувствовал потребность удивить их всех чем-нибудь необыкновенным,
чем-нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но
неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую,
полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем
наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены
для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько
заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили
этого, но знали, как славно они сойдутся -- то есть Николай с женой этого
мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно
обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так
безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа
Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все
румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как
будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она
увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле,
сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические
комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от
себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих
ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь,
в Воронеже, похитить одну даму.
-- Какую же?
-- Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на
собеседницу) голубые, рот -- кораллы, белизна... -- он глядел на плечи, --
стан -- Дианы...
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
-- А! Никита Иваныч, -- сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы
желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему
сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным
видом подошла к ним.
-- Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, -- сказала она, таким
голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало
понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. -- Пойдем, Nicolas. Ведь ты
позволил мне так называть тебя?
-- О да, ma tante. Кто же это?
-- Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы,
как ты спас ее... Угадаешь?..
-- Мало ли я их там спасал! -- сказал Николай.
-- Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой.
Ого! как покраснел! Что, или?..
-- И не думал, полноте, ma tante.
-- Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом
токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в
городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая
бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за
карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула
на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
-- Очень рада, мой милый, -- сказала она, протянув ему руку. -- Милости
прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не
любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее,
который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила
его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При
упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого
чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая
губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что
ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней
вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
-- Знаешь, mon cher, -- сказала губернаторша с серьезным выражением
маленького доброго лица, -- вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя
сосватаю?
-- Кого, ma tante? -- спросил Николай.
-- Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по-моему,
нет, -- княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право,
какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
-- Совсем нет, -- как бы обидевшись, сказал Николай. -- Я, ma tante,
как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, --
сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
-- Так помни же: это не шутка.
-- Какая шутка!
-- Да, да, -- как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. -- А
вот что еще, mon cher, entre autres. Vous êtes trop assidu auprès
de l'autre, la blonde. [38] Муж уж жалок, право...
-- Ах нет, мы с ним друзья, -- в простоте душевной сказал Николай: ему
и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени
могло бы быть для кого-нибудь не весело.
"Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! -- вдруг за ужином
вспомнилось Николаю. -- Она точно сватать начнет, а Соня?.." И, прощаясь с
губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: "Ну, так помни же",
-- он отвел ее в сторону:
-- Но вот что, по правде вам сказать, ma tante...
-- Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои
задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу)
этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве
ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для
него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям),
что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с
другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные
последствия.
-- Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне
мысль одна эта противна, жениться из-за денег.
-- О да, понимаю, -- сказала губернаторша.
-- Но княжна Болконская, это другое дело; во-первых, я вам правду
скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я
ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что
это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее
не случалось встречать, как-то все так случалось: не встречались. И во
время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было
думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда
Наташина свадьба расстроилась, ну и потом все... Да, вот что. Я никому не
говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
-- Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на
ней... Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, -- нескладно и
краснея говорил Николай.
-- Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а
ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет
ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет?
Мать в отчаянии, дела расстроены... Нет, mon cher, ты и Софи должны понять
это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
-- Все-таки, ma tante, этого не может быть, -- со вздохом сказал он,
помолчав немного. -- Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в
трауре. Разве можно об этом думать?
-- Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a manière
et manière, [39] -- сказала губернаторша.
-- Какая вы сваха, ma tante... -- сказал Nicolas, целуя ее пухлую
ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там
своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал
им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде,
беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание
племянника -- все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто
искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в
особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери
отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца,
прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее
чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым
подвергался ее брат -- единственный близкий человек, оставшийся у нее,
мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для
которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее
было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в
себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и
надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к
Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том,
что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном
сватовстве, все-таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга),
и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о
Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне,
-- княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее
согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения,
упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения
Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя
в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он
приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей;
то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей
приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие-то виды на нее и
Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это
предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью
могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда
еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и
памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала
те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти
казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение.
Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она
чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что
приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец
выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
-- Вы его видели, тетушка? -- сказала княжна Марья спокойным голосом,
сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как
бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то
время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами
встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной
улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила
голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M-lle
Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну
Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при
встрече с человеком, которому надо было понравиться.
"Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не
заметила. И главное -- этот такт и грация!" -- думала m-lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще
более, чем m-lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той
минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая-то новая сила жизни
овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо
ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с
неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного
фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою,
темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг
преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная
внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее
внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру,
покорность, любовь, самопожертвование -- все это светилось теперь в этих
лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он
чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем
все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне,
невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о
последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой
предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет,
как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях
России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий
ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил
это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью
замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали
его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо.
Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему
говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии
чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он
приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в
минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и
спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал
вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий
взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай
заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от
удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал
приличным бывать у них; но губернаторша все-таки продолжала свое дело
сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья,
и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для
этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея
перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого
объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то,
что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но
искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и
смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил
себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда-то. Он
знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что
он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал
тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь
во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает
ничего дурного, но делает что-то очень, очень важное, такое важное, чего он
еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно
оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою
прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так,
как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не
так, как он долго и когда-то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как
и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене,
примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый
капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их
отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли
ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали,
он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни.
Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только
становилось жутко.