Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого
движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся
дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их
несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими
государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они
чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с
той же исходной точки движения -- Парижа. Совершается последний отплеск
движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми
дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого
периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит
во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности,
никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека,
которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и
смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на
своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и
лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и
показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда
невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
-- Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а
Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь
Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока
на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во
главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не
затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над
сотоварищами -- государями того времени; нужна кроткая и привлекательная
личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в
Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми
случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными
начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и
Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но
как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный
момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к
цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на
вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся
только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в
своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и
потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в
изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил
человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и
почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти,
отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей
и говорит только:
-- "Не нам, не нам, а имени твоему!" Я человек тоже, как и вы; оставьте
меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.
Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и
вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, -- так
и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для
того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и
говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется
пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во
впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает
цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в
собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела
собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее
состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью
двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит
цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела
содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в
этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни
другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем
выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для
него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы
с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.
Свадьба Наташи, вышедшей в 13-м году за Безухова, было последнее
радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич
умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя
Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини -- все это, как удар за
ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и
чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно
согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые
бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно
оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал
обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не
сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших
и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через
несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни,
несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не
раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она
давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний
день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья
-- главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и
особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших
отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все
эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз
смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и
умиления, как бы оправдываясь перед кем-то, говорили: "Да, там как бы то ни
было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь... А у
кого ж нет своих слабостей?.."
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было
себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он
неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие
о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск
и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа
совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких
долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое
больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай
в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца
и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством
уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем
неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная
доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает,
соревнование -- кто прежде получит, -- и те самые люди, которые, как
Митенька и другие, имели безденежные векселя -- подарки, явились теперь
самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и
те, которые, по-видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если
были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними
молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка
было продано за полцены, а половина долгов оставалась все-таки не
уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для
уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги.
А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали
кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира,
нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю
приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу
людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он
взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с
матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о
положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него
свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому,
что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был
содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она
не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без
привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как
это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было,
чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то
денег, чтобы сделать подарок-сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух,
переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать
от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай
чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она
делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался
отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком
совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что
ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он
чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на
слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с
нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным-давно забыто и ни
в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы
откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не
откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из
его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой
наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна.
Другой выход из его положения -- смерть матери -- никогда не приходила ему в
голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души
испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего
положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и
предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и
развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей
матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он
как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором
одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она
узнала о положении Ростовых и о том, как "сын жертвовал собой для матери",
-- так говорили в городе.
"Я и не ожидала от него другого", -- говорила себе княжна Марья,
чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои
дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала
своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в
Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако,
через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить
только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо
выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло
невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай
спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из
комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно
торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее
замечания о здоровье графини. "Вам какое дело? Оставьте меня в покое", --
говорил его взгляд.
-- И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти
любезности! -- сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою
досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
-- Ах, как можно так говорить, Nicolas! -- сказала Соня, едва скрывая
свою радость. -- Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне.
Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз
заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала
желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе,
когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его
раздражало графиню.
-- Она очень достойная и прекрасная девушка, -- говорила она, -- и тебе
надо к ней съездить. Все-таки ты увидишь кого-нибудь; а то тебе скука, я
думаю, с нами.
-- Да я нисколько не желаю, маменька.
-- То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не
понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
-- Да я не говорил, что мне скучно.
-- Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень
достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие-то резоны.
Все от меня скрывают.
-- Да нисколько, маменька.
-- Если б я тебя просила сделать что-нибудь неприятное, а то я тебя
прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует... Я тебя просила
и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
-- Да я поеду, если вы хотите.
-- Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь
внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же
разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема,
сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не
желая ехать первая к Ростовым.
"Я ничего и не ожидала другого, -- говорила она себе, призывая на
помощь свою гордость. -- Мне нет никакого дела до него, и я только хотела
видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим
обязана".
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на
раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то,
что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она
чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она
спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была
признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон
не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал
что-то. Это что-то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала,
что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника,
когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать
своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m-lle Bourienne и с
ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только
для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том
самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних
новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после
которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m-lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в
самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить
о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано
радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив
вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он
поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее
рассеянности, сказал несколько слов m-lle Bourienne и опять взглянул на
княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось
страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть,
он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось
помочь ей, сказать ей что-нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы
сказать ей.
-- Прощайте, княжна, -- сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело
вздохнула.
-- Ах, виновата, -- сказала она, как бы проснувшись. -- Вы уже едете,
граф; ну, прощайте! А подушку графине?
-- Постойте, я сейчас принесу ее, -- сказала m-lle Bourienne и вышла из
комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
-- Да, княжна, -- сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, --
недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз
виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, -- а я бы дорого
дал, чтобы воротить это время... да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он
говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов,
который бы объяснил ей его чувство к ней.
-- Да, да, -- сказала она, -- но вам нечего жалеть прошедшего, граф.
Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать
ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь...
-- Я не принимаю ваших похвал, -- перебил он ее поспешно, -- напротив,
я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый
разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна
уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и
говорила теперь только с этим человеком.
-- Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, -- сказала она. --
Мы так сблизились с вами... и с вашим семейством, и я думала, что вы не
почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, -- сказала она. Голос ее
вдруг дрогнул. -- Я не знаю почему, -- продолжала она, оправившись, -- вы
прежде были другой и...
-- Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово
почему). Благодарю вас, княжна, -- сказал он тихо. -- Иногда тяжело.
"Так вот отчего! Вот отчего! -- говорил внутренний голос в душе княжны
Марьи. -- Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну
красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую,
самоотверженную душу, -- говорила она себе. -- Да, он теперь беден, а я
богата... Да, только от этого... Да, если б этого не было..." И, вспоминая
прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг
поняла причину его холодности.
-- Почему же, граф, почему? -- вдруг почти вскрикнула она невольно,
подвигаясь к нему. -- Почему, скажите мне? Вы должны сказать. -- Он молчал.
-- Я не знаю, граф, вашего почему, -- продолжала она. -- Но мне тяжело,
мне... Я признаюсь вам в этом. Вы за что-то хотите лишить меня прежней
дружбы. И мне это больно. -- У нее слезы были в глазах и в голосе. -- У меня
так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря... Извините
меня, прощайте. -- Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
-- Княжна! постойте, ради бога, -- вскрикнул он, стараясь остановить
ее. -- Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу,
и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
......
Осенью 1814-го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью
и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и,
получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820-му году, Николай так устроил свои денежные
дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о
выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к
хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным
занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности
английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими
сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов
дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У
него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь
отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не
кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то
главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и
назем, и плуг -- то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и
стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его
внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он
сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он
считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и
приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и
суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и
стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его
речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело
управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность,
исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые
блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то
дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей,
которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и
начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические
свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил
насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал
это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в
самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых
он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за
своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны
и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и,
как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать
какое-нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было
наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только
когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это
без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он
никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его -- он
это знал -- будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому
только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека
потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем
состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его
душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче или беспорядке: "С
нашим русским народом", -- и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому
только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые
приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не
могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений,
доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять,
отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и
проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса
или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про
богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей
возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли
одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону,
улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал
теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча
уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и
горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: "Ну еще
денек, и мое и крестьянское все будет в гумне".
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его
всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние,
когда она передавала ему просьбы каких-нибудь баб или мужиков, обращавшихся
к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно
отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она
чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими-то
законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге,
состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал:
"Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот
чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, -- все это благо ближнего.
Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше
состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна
строгость... Вот что!" -- говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. "И
справедливость, разумеется, -- прибавлял он, -- потому что если крестьянин
гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не
сработает".
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что
он делает что-нибудь для других, для добродетели, -- все, что он делал, было
плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили
просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась
набожная память об его управлении. "Хозяин был... Наперед мужицкое, а потом
свое. Ну и потачки не давал. Одно слово -- хозяин!"