Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми,
гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим
воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своего воспитанника идти вниз.
-- Non, monsieur Dessales, je demanderai à ma tante de rester,
[3] -- отвечал также шепотом Николенька Болконский.
-- Ma tante, позвольте мне остаться, -- сказал Николенька, подходя к
тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья поглядела
на него и обратилась к Пьеру.
-- Когда вы тут, он оторваться не может... -- сказала она ему.
-- Je vous le ramènerai tout-à-l'heure, monsieur Dessales;
bonsoir, [4] -- сказал Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь,
обратился к Николеньке. -- Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож
становится, -- прибавил он, обращаясь к графине Марье.
-- На отца? -- сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх глядя на
Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал
прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве; Наташа,
не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов вставали, спрашивали
трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за самоваром, и
расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими блестящими
глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая кудрявую
голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где
был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою, видимо
испытывая какое-то новое и сильное чувство.
Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего управления, в
которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней
политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по службе, с
радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались теперь в
Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на слова
Пьера.
-- Пг'ежде немцем надо было быть, тепег'ь надо плясать с Татаг'иновой и
madame Кг'юднег', читать... Экаг'стгаузена и бг'атию. Ох! спустил бы опять
молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг'ь повыбил. Ну на что похоже --
солдату Шваг'цу дать Семеновский полк? -- кричал он.
Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое было у
Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о
правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б.
генерал-губернатором туда-то и что государь сказал то-то, а министр то-то,
что все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим
и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не
выходил из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер.
Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер
давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою
задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург --
советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему
вопросом: что же его дело с князем Федором?
-- О чем это? -- спросил Николай.
-- Все о том же и о том же, -- сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. --
Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что
обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.
-- Что ж честные люди могут сделать? -- слегка нахмурившись, сказал
Николай. -- Что же можно сделать?
-- А вот что...
-- Пойдемте в кабинет, -- сказал Николай.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала
зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в
кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел
в тени, к окну, у письменного стола.
-- Ну, что ж ты сделаешь? -- сказал Денисов.
-- Вечно фантазии, -- сказал Николай.
-- Вот что, -- начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то
останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он
говорил. -- Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не
входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал
теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать только те
люди sans foi ni loi, [5] которые рубят и душат все сплеча:
Магницкий, Аракчеев и tutti quanti... [6] Ты согласен, что ежели бы
ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем жесточе
бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? -- обратился он к
Николаю.
-- Ну, да к чему ты это говоришь? -- сказал Николай.
-- Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика,
поселения, -- мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят!
Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно
лопнет, -- говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство,
вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят
люди). -- Я одно говорил им в Петербурге.
-- Кому? -- спросил Денисов.
-- Ну, вы знаете кому, -- сказал Пьер, значительно взглядывая
исподлобья, -- князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и
благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но
в настоящих обстоятельствах надо другое.
В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его сделалось
мрачно; он подошел к нему.
-- Зачем ты здесь?
-- Отчего? Оставь его, -- сказал Пьер, взяв за руку Николая, и
продолжал: -- Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы
стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут
неминуемого переворота, -- надо как можно теснее и больше народа взяться
рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное
притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого
почести, третьего тщеславие, деньги -- и они переходят в тот лагерь.
Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю:
расширьте круг общества; mot d'ordre [7] пусть будет не одна
добродетель, но независимость и деятельность.
Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и,
слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.
-- Да с какою же целью деятельность? -- вскрикнул он. -- И в какие
отношения станете вы к правительству?
-- Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное,
ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству,
но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном
значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел
зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное
поселение, -- мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего
блага и общей безопасности.
-- Да; но тайное общество -- следовательно, враждебное и вредное,
которое может породить только зло, -- возвышая голос, сказал Николай.
-- Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели
думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд
-- это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте
проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на
мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее,
потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все
это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это
выходило, -- всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную,
восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с
тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его
сердце, и он нервным движением пальцев ломал -- сам не замечая этого --
попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.
-- Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий
тугендбунд и тот, который я предлагаю.
-- Ну, бг'ат, это колбасникам хог'ошо тугендбунд. А я этого не понимаю,
да и не выговог'ю, -- послышался громкий, решительный голос Денисова. -- Все
сквег'но и мег'зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не
нг'авится -- так бунт, вот это так! Je suis vot'e homme! [8]
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и
стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся
опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер
доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и
изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше
рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то
сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
-- Я вот что тебе скажу, -- проговорил он, вставая и нервным движением
уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. -- Доказать я тебе не могу. Ты
говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но
ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший
мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы
противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг
повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и
рубить -- ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила,
защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее
была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно
враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.
Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру,
бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
-- Дядя Пьер... вы... нет... Ежели бы папа был жив... он бы согласен
был с вами? -- спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная
работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его
разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик
слышал его. Однако надо было ответить ему.
-- Я думаю, что да, -- сказал он неохотно и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он
наделал на столе, Он вспыхнул и подошел к Николаю.
-- Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, -- сказал он, показывая на
поломанные сургучи и перья.
Николай сердито вздрогнул.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья.
И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.
-- Тебе вовсе тут и быть не следовало, -- сказал он.
За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив,
затеялся самый приятный для Николая, -- о воспоминаниях 12-го года, на
который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные
разошлись в самых дружеских отношениях.
Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания
заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за
письменным столом: она что-то писала.
-- Что ты пишешь, Мари? -- спросил Николай. Графиня Марья покраснела.
Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.
Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада
была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.
-- Это дневник, Nicolas, -- сказала она, подавая ему синенькую
тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.
-- Дневник?.. -- с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки
тетрадку. Было написано по-французски:
"4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел
одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я
попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на
себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала,
что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной
рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла
успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня;
потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался,
целуя меня. С ним все можно сделать нежностью".
-- Что такое билетец? -- спросил Николай.
-- Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.
Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал
перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что
для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или наводя на
общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные
мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он теперь в
первый раз читал этот детский дневник.
5-го декабря было записано:
"Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали;
но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что
наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas".
Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза
вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло
быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей
женой.
"Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и
вовсе не нужно", -- думал Николай; но это неустанное, вечное душевное
напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, -- восхищало его.
Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что главное
основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда
это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным для
Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.
Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество
перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой
не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.
-- Очень и очень одобряю, мой друг, -- сказал он с значительным видом.
И, помолчав немного, он прибавил: -- А я нынче скверно себя вел. Тебя не
было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это
такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не держала его
за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург... Они там
устроили...
-- Да, я знаю, -- сказала графиня Марья. -- Мне Наташа рассказала.
-- Ну, так ты знаешь, -- горячась при одном воспоминании о споре,
продолжал Николай. -- Он хочет меня уверить, что обязанность всякого
честного человека состоит в том, чтобы идти против правительства, тогда как
присяга и долг... Я жалею, что тебя не было. А то на меня все напали, и
Денисов, и Наташа... Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком
держит, а чуть дело до рассуждений -- у ней своих слов нет -- она так его
словами и говорит, -- прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому
стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких.
Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно
было сказать о нем в отношении его жены.
-- Да, я это замечала, -- сказала графиня Марья.
-- Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал
доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?
-- По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит,
что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним.
Разумеется, он прав, -- говорила графиня Марья, -- но он забывает, что у нас
есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем
рисковать собой, но не детьми.
-- Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, -- подхватил Николай,
которому действительно казалось, что он говорил это самое. -- А он свое: что
любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, который тут
забрался в кабинет и переломал все.
-- Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, -- сказала
графиня Марья. -- Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю
его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он
вечно один с своими мыслями.
-- Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может
сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И
я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в каком-то
беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я
смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же сказал. Я
никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! --
повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему
всегда бы хотелось признавать славным.
-- Все не то, что мать, -- сказала графиня Марья, -- я чувствую, что не
то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно
будет общество.
-- Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, -- сказал
Николай. -- Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, -- продолжал он,
возвращаясь к разговору в кабинете, который, видимо, взволновал его. -- Ну
какое мне дело до всего этого там -- что Аракчеев нехорош и все, -- какое
мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в
яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты,
дети, дела. Разве я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и
по делам? Нет, я знаю, что я должен работать, чтоб успокоить мать, отплатить
тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.
Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет
человек, что он слишком много приписывает важности этим делам; но она знала,
что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и
поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих
мыслей и, подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.
-- Ты знаешь, Мари, -- сказал он, -- нынче приехал Илья Митрофаныч (это
был управляющий делами) из тамбовской деревни и рассказывает, что за лес уже
дают восемьдесят тысяч. -- И Николай с оживленным лицом стал рассказывать о
возможности в весьма скором времени выкупить Отрадное. -- Еще десять годков
жизни, и я оставлю детям десять тысяч в отличном положении.
Графиня Марья слушала мужа и понимала все, что он говорил ей. Она
знала, что когда он так думал вслух, он иногда спрашивал ее, что он сказал,
и сердился, когда замечал, что она думала о другом. Но она делала для этого
большие усилия, потому что ее нисколько не интересовало то, что он говорил.
Она смотрела на него и не то что думала о другом, а чувствовала о другом.
Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому человеку, который никогда не
поймет всего того, что она понимает, и как бы от этого она еще сильнее, с
оттенком страстной нежности, любила его. Кроме этого чувства, поглощавшего
ее всю и мешавшего ей вникать в подробности планов мужа, в голове ее
мелькали мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он говорил. Она думала
о племяннике (рассказ мужа о его волнении при разговоре Пьера сильно поразил
ее), различные черты его нежного, чувствительного характера представлялись
ей; и она, думая о племяннике, думала и о своих детях. Она не сравнивала
племянника и своих детей, но она сравнивала свое чувство к ним и с грустью
находила, что в чувстве ее к Николеньке чего-то недоставало.
Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от возраста; но
она чувствовала, что была виновата перед ним, и в душе своей обещала себе
исправиться и сделать невозможное -- то есть в этой жизни любить и своего
мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил
человечество. Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и
совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило
строгое выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом.
Николай посмотрел на нее.
"Боже мой! что с нами будет, если она умрет, как это мне кажется, когда
у нее такое лицо", -- подумал он, и, став перед образом, он стал читать
вечерние молитвы.