Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только
разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и быстротой
познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам логики,
без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным
способом. Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом,
что верным признаком того, что что-нибудь было не ладно между ей и мужем,
для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать,
говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером,
начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре.
С того самого времени, как они остались одни и Наташа с широко
раскрытыми, счастливыми глазами подошла к нему тихо и вдруг, быстро схватив
его за голову, прижала ее к своей груди и сказала: "Теперь весь, весь мой,
мой! Не уйдешь!" -- с этого времени начался этот разговор, противный всем
законам логики, противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о
совершенно различных предметах. Это одновременное обсуждение многого не
только не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком
того, что они вполне понимают друг друга.
Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво,
кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном
всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство,
которое руководит ими.
Наташа рассказывала Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала,
а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как
Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа призналась искренно в
том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это,
требовала от Пьера, чтобы он все-таки предпочитал ее Мари и всем другим
женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел много женщин в
Петербурге, повторил бы ей это.
Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо было для
него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.
-- Я совсем разучился говорить с дамами, -- сказал он, -- просто
скучно. Особенно, я так был занят.
Наташа пристально посмотрела на него и продолжала:
-- Мари, это такая прелесть! -- сказала она. -- Как она умеет понимать
детей. Она как будто только душу их видит. Вчера, например, Митенька стал
капризничать...
-- Ах, как он похож на отца, -- перебил Пьер.
Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве Митеньки с
Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и хотелось
знать об этом мнение Наташи.
-- У Николеньки есть эта слабость, что если что не принято всеми, он ни
за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем, чтобы ouvrir un
carrière, [9] -- сказала она, повторяя слова, раз сказанные
Пьером.
-- Нет, главное для Николая, -- сказал Пьер, -- мысли и рассуждения --
забава, почти препровождение времени. Вот он собирает библиотеку и за
правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, -- и
Сисмонди, и Руссо, и Монтескье, -- с улыбкой прибавил Пьер. -- Ты ведь
знаешь, как я его... -- начал было он смягчать свои слова; но Наташа
перебила его, давая чувствовать, что это не нужно.
-- Так ты говоришь, для него мысли забава...
-- Да, а для меня все остальное забава. Я все время в Петербурге как во
сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное забава.
-- Ах, как жаль, что я не видала, как ты здоровался с детьми, --
сказала Наташа. -- Которая больше всех обрадовалась? Верно, Лиза?
-- Да, -- сказал Пьер и продолжал то, что занимало его. -- Николай
говорит, мы не должны думать. Да я не могу. Не говоря уже о том, что в
Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня все это
распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и
потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны
противудействовать тому-то и тому-то. Мы можем ошибаться. А я говорю:
возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя
-- деятельная добродетель. Князь Сергий славный человек и умен.
Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была великая мысль, но
одно смущало ее. Это было то, что он был ее муж. "Неужели такой важный и
нужный человек для общества -- вместе с тем мой муж? Отчего это так
случилось?" Ей хотелось выразить ему это сомнение. "Кто и кто те люди,
которые могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?" -- спрашивала
она себя и перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень
уважаемы Пьером. Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не
уважал, как Платона Каратаева.
-- Ты знаешь, о чем я думаю? -- сказала она, -- о Платоне Каратаеве.
Как он? Одобрил бы тебя теперь?
Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.
-- Платон Каратаев? -- сказал он и задумался, видимо, искренно стараясь
представить себе суждение Каратаева об этом предмете. -- Он не понял бы, а
впрочем, я думаю, что да.
-- Я ужасно люблю тебя! -- сказала вдруг Наташа. -- Ужасно. Ужасно!
-- Нет, не одобрил бы, -- сказал Пьер, подумав. -- Что он одобрил бы,
это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье,
спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас. Вот ты говоришь -- разлука.
А ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебо имею после разлуки...
-- Да, вот еще... -- начала было Наташа.
-- Нет, не то. Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить
нельзя; а это особенно... Ну, да... -- Он не договорил, потому что
встретившийся взгляд их договорил остальное.
-- Какие глупости, -- сказала вдруг Наташа, -- медовый месяц и что
самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое лучшее. Ежели бы ты
только не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я была виновата.
Всегда я. И о чем мы ссорились -- я не помню даже.
-- Все об одном, -- сказал Пьер, улыбаясь, -- ревно...
-- Не говори, терпеть не могу, -- вскрикнула Наташа. И холодный, злой
блеск засветился в ее глазах. -- Ты видел ее? -- прибавила она, помолчав.
-- Нет, да и видел бы, не узнал.
Они помолчали.
-- Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела на тебя, --
заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее облако. -- Ну, две
капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так называла сына.) Ах, пора
к нему идти... Пришло... А жалко уходить.
Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и то же время
повернулись друг к другу и начали что-то говорить. Пьер начал с
самодовольствием и увлечением; Наташа -- с тихой, счастливой улыбкой.
Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.
-- Нет, ты что? говори, говори.
-- Нет, ты скажи, я так, глупости, -- сказала Наташа. Пьер сказал то,
что он начал. Это было продолжение его самодовольных рассуждений об его
успехе в Петербурге. Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать
новое направление всему русскому обществу в всему миру.
-- Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные
последствия, -- всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные
связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только
то же самое. Ведь как просто.
-- Да.
-- А ты что хотела сказать?
-- Я так, глупости.
-- Нет, все-таки.
-- Да ничего, пустяки, -- сказала Наташа, еще светлее просияв улыбкой,
-- я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его от меня,
он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне -- верно, думал, что спрятался.
Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! -- И она пошла из комнаты.
В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в его
спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли
отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех подушках,
и его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька, только что
проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел на своей
постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во сне
себя и Пьера в касках -- таких, которые были нарисованы в издании Плутарха.
Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено
из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые
летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. [10]
Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее.
Они -- он и Пьер -- неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг
нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя
Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.
-- Это вы сделали? -- сказал он, указывая на поломанные сургучи и
перья. -- Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется
вперед. -- Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был
отец -- князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и, видя его,
Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным,
бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все
ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.
"Отец, -- думал он. -- Отец (несмотря на то, что в доме было два
похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея в
человеческом образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, он
одобрял дядю Пьера. Что бы он ни говорил -- я сделаю это. Муций Сцевола сжег
свою руку. Но отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я знаю, они
хотят, чтобы я учился, И я буду учиться. Но когда-нибудь я перестану; и
тогда я сделаю. Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что
было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все
полюбят меня, все восхитятся мною". И вдруг Николенька почувствовал рыдания,
захватившие его грудь, и заплакал.
-- Êtes-vous indispose? [11] -- послышался голос Десаля.
-- Non, [12] -- отвечал Николенька и лег на подушку. "Он
добрый и хороший, я люблю его, -- думал он о Десале. -- А дядя Пьер! О,
какой чудный человек! А отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он
был доволен..."
Предмет истории есть жизнь народов и человечества. Непосредственно
уловить и обнять словом -- описать жизнь не только человечества, но одного
народа, представляется невозможным.
Все древние историки употребляли один и тот же прием для того, чтобы
описать и уловить кажущуюся неуловимой -- жизнь народа. Они описывали
деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала
для них деятельность всего народа.
На вопросы о том, каким образом единичные люди заставляли действовать
народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей, древние
отвечали: на первый вопрос -- признанием воли божества, подчинявшей народы
воле одного избранного человека; и на второй вопрос -- признанием того же
божества, направлявшего эту волю избранного к предназначенной цели.
Для древних вопросы эти разрешались верою в непосредственное участие
божества в делах человечества.
Новая история в теории своей отвергла оба эти положения.
Казалось бы, что, отвергнув верования древних о подчинении людей
божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая история
должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но
новая история не сделала этого. Отвергнув в теории воззрения древних, она
следует им на практике.
Вместо людей, одаренных божественной властью и непосредственно
руководимых волею божества, новая история поставила или героев, одаренных
необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей самых
разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами.
Вместо прежних, угодных божеству, целей народов: иудейского, греческого,
римского, которые древним представлялись целями движения человечества, новая
история поставила свои цели -- блага французского, германского, английского
и, в самом своем высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего
человечества, под которым разумеются обыкновенно народы, занимающие
маленький северо-западный уголок большого материка.
Новая история отвергла верования древних, не поставив на место их
нового воззрения, и логика положения заставила историков, мнимо отвергших
божественную власть царей и фатум древних, прийти другим путем к тому же
самому: к признанию того, что: 1) народы руководятся единичными людьми и 2)
что существует известная цель, к которой движутся народы и человечество.
Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на
их кажущееся разногласие и на кажущуюся новизну их воззрений, лежат в основе
эти два старые неизбежные положения.
Во-первых, историк описывает деятельность отдельных лиц, по его мнению,
руководивших человечеством (один считает таковыми одних монархов,
полководцев, министров; другой -- кроме монархов и ораторов -- ученых,
реформаторов, философов и поэтов). Во-вторых, цель, к которой ведется
человечество, известна историку (для одного цель эта есть величие римского,
испанского, французского государств; для другого -- это свобода, равенство,
известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою).
В 1789 году поднимается брожение в Париже; оно растет, разливается и
выражается движением народов с запада на восток. Несколько раз движение это
направляется на восток, приходит в столкновение с противодвижением с востока
на запад; в 12-м году оно доходит до своего крайнего предела -- Москвы, и, с
замечательной симметрией, совершается противодвижение с востока на запад,
точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы.
Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе -- до Парижа, и
затихает.
В этот двадцатилетний период времени огромное количество полей не
паханы; дома сожжены; торговля переменяет направление; миллионы людей
беднеют, богатеют, переселяются, и миллионы людей-христиан, исповедующих
закон любви ближнего, убивают друг друга.
Что такое все это значит? Отчего произошло это? Что заставляло этих
людей сжигать дома и убивать себе подобных? Какие были причины этих событий?
Какая сила заставила людей поступать таким образом? Вот невольные,
простодушные и самые законные вопросы, которые предлагает себе человечество,
натыкаясь на памятники и предания прошедшего периода движения.
За разрешением этих вопросов здравый смысл человечества обращается к
науке истории, имеющей целью самопознание народов и человечества.
Ежели бы история удержала воззрение древних, она бы сказала: божество,
в награду или в наказание своему народу, дало Наполеону власть и руководило
его волей для достижения своих божественных целей. И ответ был бы полный и
ясный. Можно было веровать или не веровать в божественное значение
Наполеона; но для верующего в него, во всей истории этого времени, все бы
было понятно и не могло бы быть ни одного противоречии.
Но новая история не может отвечать таким образом. Наука не признает
воззрения древних на непосредственное участие божества в делах человечества,
и потому она должна дать другие ответы.
Новая история, отвечая на эти вопросы, говорит: вы хотите знать, что
значит это движение, отчего оно произошло и какая сила произвела эти
события? Слушайте:
"Людовик XIV был очень гордый и самонадеянный человек; у него были
такие-то любовницы и такие-то министры, и он дурно управлял Францией.
Наследники Людовика тоже были слабые люди и тоже дурно управляли Францией. И
у них были такие-то любимцы и такие-то любовницы. Притом некоторые люди
писали в это время книжки. В конце 18-го столетия в Париже собралось десятка
два людей, которые стали говорить о том, что все люди равны и свободны. От
этого во всей Франции люди стали резать и топить друг друга. Люди эти убили
короля и еще многих. В это же время во Франции был гениальный человек --
Наполеон. Он везде всех побеждал, то есть убивал много людей, потому что он
был очень гениален. И он поехал убивать для чего-то африканцев, и так хорошо
их убивал и был такой хитрый и умный, что, приехав во Францию, велел всем
себе повиноваться. И все повиновались ему. Сделавшись императором, он опять
пошел убивать народ в Италии, Австрии и Пруссии. И там много убил. В России
же был император Александр, который решился восстановить порядок в Европе и
потому воевал с Наполеоном. Но в 7-м году он вдруг подружился с ним, а в
11-м опять поссорился, и опять они стали убивать много народа. И Наполеон
привел шестьсот тысяч человек в Россию и завоевал Москву; а потом он вдруг
убежал из Москвы, и тогда император Александр, с помощью советов Штейна и
других, соединил Европу для ополчения против нарушителя ее спокойствия. Все
союзники Наполеона сделались вдруг его врагами; и это ополчение пошло против
собравшего новые силы Наполеона. Союзники победили Наполеона, вступили в
Париж, заставили Наполеона отречься от престола и сослали его на остров
Эльбу, не лишая его сана императора и оказывая ему всякое уважение, несмотря
на то, что пять лет тому назад и год после этого все его считали разбойником
вне закона. А царствовать стал Людовик XVIII, над которым до тех пор и
французы и союзники только смеялись. Наполеон же, проливая слезы перед
старой гвардией, отрекся от престола и поехал в изгнание. Потом искусные
государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший сесть
прежде другого на известное кресло и тем увеличивший границы Франции)
разговаривали в Вене и этим разговором делали народы счастливыми или
несчастливыми. Вдруг дипломаты и монархи чуть было не поссорились; они уже
готовы были опять велеть своим войскам убивать Друг друга; но в это время
Наполеон с батальоном приехал во Францию, и французы, ненавидевшие его,
тотчас же все ему покорились. Но союзные монархи за это рассердились и пошли
опять воевать с французами. И гениального Наполеона победили и повезли на
остров Елены, вдруг признав его разбойником. И там изгнанник, разлученный с
милыми сердцу и с любимой им Францией, умирал на скале медленной смертью и
передал свои великие деяния потомству. А в Европе произошла реакция, и все
государи стали опять обижать свои народы".
Напрасно подумали бы, что это есть насмешка, карикатура исторических
описаний. Напротив, это есть самое мягкое выражение тех противоречивых и не
отвечающих на вопросы ответов, которые дает вся история, от составителей
мемуаров и историй отдельных государств до общих историй и нового рода
историй культуры того времени.
Странность и комизм этих ответов вытекают из того, что новая история
подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не
делает.
Если цель истории есть описание движения человечества и народов, то
первый вопрос, без ответа на который все остальное непонятно, -- следующий:
какая сила движет народами? На этот вопрос новая история озабоченно
рассказывает или то, что Наполеон был очень гениален, или то, что Людовик
XIV был очень горд или еще то, что такие-то писатели написали такие-то
книжки.
Все это очень может быть, и человечество готово на это согласиться; но
оно не об этом спрашивает. Все это могло бы быть интересно, если бы мы
признавали божественную власть, основанную на самой себе и всегда
одинаковую, управляющею своими народами через Наполеонов, Людовиков и
писателей; но власти этой мы не признаем, и потому, прежде чем говорить о
Наполеонах, Людовиках и писателях, надо показать существующую связь между
этими лицами и движением народов.
Если вместо божественной власти стала другая сила, то надо объяснить, в
чем состоит эта новая сила, ибо именно в этой-то силе и заключается весь
интерес истории.
История как будто предполагает, что сила эта сама собой разумеется и
всем известна. Но, несмотря на все желание признать эту новую силу
известною, тот, кто прочтет очень много исторических сочинений, невольно
усомнится в том, чтобы новая сила эта, различно понимаемая самими
историками, была всем совершенно известна.
Какая сила движет народами?
Частные историки биографические и историки отдельных народов понимают
эту силу как власть, присущую героям и владыкам. По их описаниям, события
производятся исключительно волей Наполеонов, Александров или вообще тех лиц,
которые описывает частный историк. Ответы, даваемые этого рода историками на
вопрос о той силе, которая движет событиями, удовлетворительны, но только до
тех пор, пока существует один историк по каждому событию. Но как скоро
историки различных национальностей и воззрений начинают описывать одно и то
же событие, то ответы, ими даваемые, тотчас же теряют весь смысл, ибо сила
эта понимается каждым из них не только различно, но часто совершенно
противоположно. Один историк утверждает, что событие произведено властью
Наполеона; другой утверждает, что оно произведено властью Александра; третий
-- что властью какого-нибудь третьего лица. Кроме того, историки этого рода
противоречат один другому даже и в объяснениях той силы, на которой основана
власть одного и того же лица. Тьер, бонапартист, говорит, что власть
Наполеона была основана на его добродетели и гениальности, Lanfrey,
республиканец, говорит, что она была основана на его мошенничестве и на
обмане народа. Так что историки этого рода, взаимно уничтожая положения друг
друга, тем самым уничтожают понятие о силе, производящей события, и не дают
никакого ответа на существенный вопрос истории.
Общие историки, имеющие дело со всеми народами, как будто признают
несправедливость воззрения частных историков на силу, производящую события.
Они не признают этой силы как власть, присущую героям и владыкам, а признают
ее результатом разнообразно направленных многих сил. Описывая войну или
покорение народа, общий историк отыскивает причину события не во власти
одного лица, но во взаимодействии друг на друга многих лиц, связанных с
событием.
По этому воззрению власть исторических лиц, представляясь произведением
многих сил, казалось бы, не может уже быть рассматриваема как сила, сама
себе производящая события. Между тем общие историки в большей части случаев
употребляют понятие о власти опять как силу, саму в себе производящую
события и относящуюся к ним как причина. По их изложению, то историческое
лицо есть произведение своего времени, и власть его есть только произведение
различных сил; то власть его есть сила, производящая события. Гервинус,
Шлоссер, например, и другие то доказывают, что Наполеон есть произведение
революции, идей 1789 года и т. д., то прямо говорят, что поход 12-го года и
другие не нравящиеся им события суть только произведения ложно направленной
воли Наполеона и что самые идеи 1789-го года были остановлены в своем
развитии вследствие произвола Наполеона. Идеи революции, общее настроение
произвело власть Наполеона. Власть же Наполеона подавила идеи революции и
общее настроение.
Странное противоречие это не случайно. Оно не только встречается на
каждом шагу, но из последовательного ряда таких противоречий составлены все
описания общих историков. Противоречие это происходит оттого, что, вступив
на почву анализа, общие историки останавливаются на половине дороги.
Для того, чтобы найти составляющие силы, равные составной или
равнодействующей, необходимо, чтобы сумма составляющих равнялась составной.
Это-то условие никогда не соблюдено общими историками, и потому, чтобы
объяснить силу равнодействующую, они необходимо должны допускать, кроме
недостаточных составляющих, еще необъясненную силу, действующую по
составной.
Частный историк, описывая поход ли 13-го года или восстановление
Бурбонов, прямо говорит, что события эти произведены волей Александра. Но
общий историк Гервинус, опровергая это воззрение частного историка,
стремится показать, что поход 13-го года и восстановление Бурбонов, кроме
воли Александра, имели причинами деятельность Штейна, Меттерниха, m-me
Staël, Талейрана, Фихте, Шатобриана и других. Историк, очевидно,
разложил власть Александра на составные: Талейрана, Шатобриана и т. д.;
сумма этих составных, то есть воздействие друг на друга Шатобриана,
Талейрана, m-me Staël и других, очевидно, не равняется всей
равнодействующей, то есть тому явлению, что миллионы французов покорились
Бурбонам. Из того, что Шатобриан, m-me Staël и другие сказали друг
другу такие-то слова, вытекает только их отношение между собой, но не
покорение миллионов. И потому, чтобы объяснить, каким образом из этого их
отношения вытекло покорение миллионов, то есть из составных, равных одному
А, вытекла равнодействующая, равная тысяче А, историк необходимо должен
допустить опять ту же силу власти, которую он отрицает, признавая ее
результатом сил, то есть он должен допустить необъясненную силу, действующую
по составной. Это самое и делают общие историки. И вследствие того не только
противоречат частным историкам, но и сами себе.
Деревенские жители, которые, смотря по тому, хочется ли им дождя или
ведра, не имея ясного понятия о причинах дождя, говорят: ветер разогнал тучи
и ветер нагнал тучи. Так точно общие историки: иногда, когда им этого
хочется, когда это подходит к их теории, говорят, что власть есть результат
событий; а иногда, когда нужно доказать другое, -- они говорят, что власть
производит события.
Третьи историки, называющиеся историками культуры, следуя по пути,
проложенному общими историками, признающими иногда писателей и дам силами,
производящими события, еще совершенно иначе понимают эту силу. Они видят ее
в так называемой культуре, в умственной деятельности.
Историки культуры совершенно последовательны по отношению к своим
родоначальникам, -- общим историкам, ибо если исторические события можно
объяснить тем, что некоторые люди так-то и так-то относились друг к другу,
то почему не объяснять их тем, что такие-то люди писали такие-то книжки? Эти
историки из всего огромного числа признаков, сопровождающих всякое живое
явление, выбирают признак умственной деятельности и говорят, что этот
признак есть причина. Но, несмотря на все их старания показать, что причина
события лежала в умственной деятельности, только с большой уступчивостью
можно согласиться с тем, что между умственной деятельностью и движением
народов есть что-то общее, но уже ни в каком случае нельзя допустить, чтобы
умственная деятельность руководила деятельностью людей, ибо такие явления,
как жесточайшие убийства французской революции, вытекающие из проповедей о
равенстве человека, и злейшие войны и казни, вытекающие из проповеди о
любви, не подтверждают этого предположения.
Но, допустив даже, что справедливы все хитросплетенные рассуждения,
которыми наполнены эти истории; допустив, что народы управляются какой-то
неопределимой силой, называемой идеей, -- существенный вопрос истории
все-таки или остается без ответа, или к прежней власти монархов и к
вводимому общими историками влиянию советчиков и других лиц присоединяется
еще новая сила идеи, связь которой с массами требует объяснения. Возможно
понять, что Наполеон имел власть, и потому совершилось событие; с некоторой
уступчивостью можно еще понять, что Наполеон, вместе с другими влияниями,
был причиной события; но каким образом книга Contrat Social [13]
сделала то, что французы стали топить друг друга, -- не может быть понято
без объяснения причинной связи этой новой силы с событием.
Несомненно, существует связь между всем одновременно живущим, и потому
есть возможность найти некоторую связь между умственной деятельностью людей
и их историческим движением, точно так же, как эту связь можно найти между
движением человечества и торговлей, ремеслами, садоводством и чем хотите. Но
почему умственная деятельность людей представляется историками культуры
причиной или выражением всего исторического движения -- это понять трудно. К
такому заключению историков могли привести только следующие соображения: 1)
что история пишется учеными, и потому им естественно и приятно думать, что
деятельность их сословия есть основание движения всего человечества, точно
так же, как это естественно и приятно думать купцам, земледельцам, солдатам
(это не высказывается только потому, что купцы и солдаты не пишут истории),
и 2) что духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея --
все это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно
употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому легко
подставляемые под всякие теории.
Но, не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть,
они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории культуры, к
которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны
тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные,
философские, политические учения как причины событий, всякий раз, как им
только приходится описать действительное историческое событие, как,
например, поход 12-го года, описывают его невольно как произведение власти,
прямо говоря, что поход этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким
образом, историки культуры невольно противоречат самим себе или доказывают,
что та новая сила, которую они придумали, не выражает исторических событий,
а что единственное средство понимать историю есть та власть, которой они
будто бы не признают.