Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и
ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в
Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране
брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать
отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов
не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но
ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как-то совестно и
неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не
знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять
станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо
приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено
молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал
к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью,
размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие
кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
-- Ты видел княжну? -- сказала она, головой указывая на даму в черном,
стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который
виднелся из-под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и
жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная
в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое
он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней,
духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное
выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с
Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к
ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к
ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей
душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий
свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и
радость.
-- Я одно хотел вам сказать, княжна, -- сказал Ростов, -- это то, что
ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в
газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению
сочувствующего страдания, которое было в его лице.
-- И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано
гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, --
говорил Николай. -- Надо надеяться на лучшее, и я уверен...
Княжна Марья перебила его.
-- О, это было бы так ужа... -- начала она и, не договорив от волнения,
грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и
благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с
тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил
дела, было уже поздно, чтобы ехать куда-нибудь, но было еще рано, чтобы
ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате,
обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То,
что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее
одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он
обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения,
впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той
особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней.
Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что
уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с
княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце,
чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это
бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные
движения и главное -- эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех
чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть
не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя
Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в
княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого
для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
"Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! -- говорил он сам с
собою. -- Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?" И невольно
ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в
другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так
высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был
свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его
женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие
ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе
будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это
было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя
было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только
любил.
Мечтания о Соне имели в себе что-то веселое, игрушечное. Но думать о
княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
"Как она молилась! -- вспомнил он. -- Видно было, что вся душа ее была
в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что
молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? --
вспомнил он. -- Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду
говорила, -- вспомнил он слова губернаторши, -- кроме несчастья, ничего не
будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman... дела...
путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо.
Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! -- начал он
вдруг молиться. -- Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так
молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался
сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я
не о пустяках молюсь теперь", -- сказал он, ставя в угол трубку и, сложив
руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он
начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в
горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими-то бумагами.
-- Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! -- сказал Николай,
быстро переменяя положение.
-- От губернатора, -- заспанным голосом сказал Лаврушка, -- кульер
приехал, письмо вам.
-- Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал
их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть
нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно
раскрылись.
-- Нет, это не может быть! -- проговорил он вслух. Не в силах сидеть на
месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал
письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он
остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о
чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву,
было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что-то
необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно
то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от
бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова,
был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным
письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря
почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания
графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и
холодность за последнее время -- все это вместе заставило ее решиться
отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
"Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или
раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, -- писала она, -- и
любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю
вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто
сильнее не может вас любить, как ваша Соня".
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом
описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния.
В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе
раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь
доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки,
ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни
Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать
слова: "Наташа ухаживает за ним"; но благодаря этому письму Николай вдруг
сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через
несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано
из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой
невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня
была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в
особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с
княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не
пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная
всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и
требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она,
пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы
разорвала свои связи с Николаем.
-- Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает
все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не
могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для
счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для
счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что
только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она
привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях
самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим
самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более
достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь
жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее
составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она
почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того,
чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не
испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и
заставлявшей других жертвовать себе и все-таки всеми любимой. И в первый раз
Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало
вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и
религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею
зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине,
избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы
в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в
Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в
практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя
Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к
Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она
была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного
князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные
вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда
Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться
на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни
и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства
провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из
которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше.
Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно
беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков.
Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь
Андрей с Наташей. Она из-за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты
князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не
замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой
руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
-- Наташа, что ты? Поди сюда, -- сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться
за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла
с ней в пустую комнату.
-- Соня, да? он будет жив? -- сказала она. -- Соня, как я счастлива и
как я несчастна! Соня, голубчик, -- все по-старому. Только бы он был жив. Он
не может... потому что, потому... что... -- И Наташа расплакалась.
-- Так! Я знала это! Слава богу, -- проговорила Соня. -- Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги -- и ее страхом и горем,
и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала,
утешала Наташу. "Только бы он был жив!" -- думала она. Поплакав, поговорив и
отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно
отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной
двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было
покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
-- Ах, Наташа! -- вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей
кузины и отступая от двери.
-- Что? что? -- спросила Наташа.
-- Это то, то, вот... -- сказала Соня с бледным лицом и дрожащими
губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще
того, что ей говорили.
-- Помнишь ты, -- с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, --
помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела... В Отрадном, на святках...
Помнишь, что я видела?..
-- Да, да! -- широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая,
что тогда Соня сказала что-то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
-- Помнишь? -- продолжала Соня. -- Я видела тогда и сказала всем, и
тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, -- говорила она, при
каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, -- и что он закрыл
глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, --
говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас
подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не
видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она
придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое
другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и
улыбнулся и был покрыт чем-то красным, она не только помнила, но твердо была
убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым,
именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
-- Да, да, именно розовым, -- сказала Наташа, которая тоже теперь,
казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную
необычайность и таинственность предсказания.
-- Но что же это значит? -- задумчиво сказала Наташа.
-- Ах, я не знаю, как все это необычайно! -- сказала Соня, хватаясь за
голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а
Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна,
обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала
письмо сыну.
-- Соня, -- сказала графиня, поднимая голову от письма, когда
племянница проходила мимо нее. -- Соня, ты не напишешь Николеньке? --
сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых,
смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими
словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то,
что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае
отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
-- Я напишу, maman, -- сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в
этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она
сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления
отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье,
она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования,
в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью
сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от
слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то
трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его,
обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось
в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный
человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что
для нового караула -- для офицеров и солдат -- он уже не имел того смысла,
который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом,
толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели
того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными
солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только
семнадцатого из содержащихся зачем-то, по приказанию высшего начальства,
взятых русских. Ежели и было что-нибудь особенное в Пьере, то только его
неробкий, сосредоточенно-задумчивый вид и французский язык, на котором он,
удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день
Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная
комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И
все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил
по-французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и,
вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На
третий день Пьера водили с другими в какой-то дом, где сидели французский
генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках.
Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие
слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с
подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая
возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах,
имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали,
чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к
обвинению. Как только он начинал говорить что-нибудь такое, что не
удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда
ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает
подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему
чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости
употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во
власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть
давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого
собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и
было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно
было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он
делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к
родителям ребенка, qu'il avait sauvé des flammes. [40] -- Для
чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита
оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что... Его
остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома,
на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что
делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел,
а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос,
на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может
сказать этого.
-- Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, -- строго сказал ему генерал
с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай
купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который,
казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер
тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти
пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре
дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все
содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала,
Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся
высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8-го сентября, -- дня, в который пленных повели на
вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.