Разрешение вопроса о свободе и необходимости для истории -- перед
другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, -- имеет то
преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли
человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных
условиях.
История по разрешению этого вопроса становится к другим наукам в
положение науки опытной к наукам умозрительным.
История своим предметом имеет не самую волю человека, а наше
представление о ней.
И потому для истории не существует, как для богословия, этики и
философии, неразрешимой тайны о соединении двух противоречий свободы и
необходимости. История рассматривает представление о жизни человека, в
котором соединение этих двух противоречий уже совершилось.
В действительной жизни каждое историческое событие, каждое действие
человека понимается весьма ясно и определенно, без ощущения малейшего
противоречия, несмотря на то, что каждое событие представляется частию
свободным, частию необходимым.
Для разрешения вопроса о том, как соединяются свобода и необходимость и
что составляет сущность этих двух понятий, философия истории может и должна
идти путем, противным тому, по которому шли другие науки. Вместо того чтобы,
определив в самих себе понятия о свободе и о необходимости, под составленные
определения подводить явления жизни, -- история из огромного количества
подлежащих ей явлений, всегда представляющихся в зависимости от свободы и
необходимости, должна вывести определение самих понятий о свободе и о
необходимости.
Какое бы мы ни рассматривали представление о деятельности многих людей
или одного человека, мы понимаем ее не иначе, как произведением отчасти
свободы человека, отчасти законов необходимости.
Говоря ли о переселении народов и набегах варваров, или о распоряжениях
Наполеона III, или о поступке человека, совершенном час тому назад и
состоящем в том, что из нескольких направлений прогулки он выбрал одно, --
мы не видим ни малейшего противоречия. Мера свободы и необходимости,
руководившей поступками этих людей, ясно определена для нас.
Весьма часто представление о большей или меньшей свободе различно,
смотря по различной точке зрения, с которой мы рассматриваем явление; но --
всегда одинаково -- каждое действие человека представляется нам не иначе,
как известным соединением свободы и необходимости. В каждом рассматриваемом
действии мы видим известную долю свободы и известную долю необходимости. И
всегда, чем более в каком бы то ни было действии мы видим свободы, тем менее
необходимости; и чем более необходимости, тем менее свободы.
Отношение свободы к необходимости уменьшается и увеличивается, смотря
по той точке зрения, с которой рассматривается поступок; но отношение это
всегда остается обратно пропорциональным.
Человек тонущий, хватаясь за другого и потопляя его, или изнуренная
кормлением ребенка голодная мать, крадущая пищу, или человек, приученный к
дисциплине, по команде в строю убивающий беззащитного человека, --
представляются менее виновными, то есть менее свободными и более подлежащими
закону необходимости, тому, кто знает те условия, в которых находились эти
люди, и более свободными тому, кто не знает, что тот человек сам тонул, что
мать была голодна, солдат был в строю и т. д. Точно так же человек, двадцать
лет тому назад совершивший убийство и после того спокойно и безвредно живший
в обществе, представляется менее виновным; поступок его -- более подлежавшим
закону необходимости для того, кто рассматривает его поступок по истечении
двадцати лет, и более свободным тому, кто рассматривал тот же поступок через
день после того, как он был совершен. И точно так же каждый поступок
человека сумасшедшего, пьяного или сильно возбужденного представляется менее
свободным и более необходимым тому, кто знает душевное состояние того, кто
совершил поступок, и более свободным и менее необходимым тому, кто этого не
знает. Во всех этих случаях увеличивается или уменьшается понятие о свободе
и, соответственно тому, уменьшается или увеличивается понятие о
необходимости, -- смотря по той точке зрения, с которой рассматривается
поступок. Так что, чем большая представляется необходимость, тем меньшая
представляется свобода. И наоборот.
Религия, здравый смысл человечества, наука права и сама история
одинаково понимают это отношение между необходимостью и свободой.
Все без исключения случаи, в которых увеличивается и уменьшается наше
представление о свободе и о необходимости, имеют только три основания:
1) Отношение человека, совершившего поступок, к внешнему миру,
2) ко времени и
3) к причинам, произведшим поступок.
Первое основание есть большее или меньшее видимое нами отношение
человека к внешнему миру, более или менее ясное понятие о том определенном
месте, которое занимает каждый человек по отношению ко всему, одновременно с
ним существующему. Это есть то основание, вследствие которого очевидно, что
тонущий человек менее свободен и более подлежит необходимости, чем человек,
стоящий на суше; то основание, вследствие которого действия человека,
живущего в тесной связи с другими людьми в густонаселенной местности,
действия человека, связанного семьей, службой, предприятиями, представляются
несомненно менее свободными и более подлежащими необходимости, чем действия
человека одинокого и уединенного.
Если мы рассматриваем человека одного, без отношения его ко всему
окружающему, то каждое действие его представляется нам свободным. Но если мы
видим хоть какое-нибудь отношение его к тому, что окружает его, если мы
видим связь его с чем бы то ни было -- с человеком, который говорит с ним, с
книгой, которую он читает, с трудом, которым он занят, даже с воздухом,
который его окружает, с светом даже, который падает на окружающие его
предметы, -- мы видим, что каждое из этих условий имеет на него влияние и
руководит хотя одной стороной его деятельности. И настолько, насколько мы
видим этих влияний, -- настолько уменьшается наше представление о его
свободе и увеличивается представление о необходимости, которой он подлежит.
2) Второе основание есть: большее или меньшее видимое временное
отношение человека к миру; более или менее ясное понятие о том месте,
которое действие человека занимает во времени. Это есть то основание,
вследствие которого падение первого человека, имевшее своим последствием
происхождение рода человеческого, представляется, очевидно, менее свободным,
чем вступление в брак современного человека. Это есть то основание,
вследствие которого жизнь и деятельность людей, живших века тому назад, и
связанная со мною во времени, не может представляться мне столь свободною,
как жизнь современная, последствия которой мне еще неизвестны.
Постепенность представления о большей или меньшей свободе и
необходимости в этом отношении зависит от большего или меньшего промежутка
времени от совершения поступка до суждения о нем.
Если я рассматриваю поступок, совершенный мной минуту тому назад, при
приблизительно тех же самых условиях, при которых я нахожусь теперь, -- мой
поступок представляется мне несомненно свободным. Но если я обсуживаю
поступок, совершенный месяц тому назад, то, находясь в других условиях, я
невольно признаю, что, если бы поступок этот не был совершен, -- многое
полезное, приятное и даже необходимое, вытекшее из этого поступка, не имело
бы места. Если я перенесусь воспоминанием к поступку еще более отдаленному,
за десять лет и далее, то последствия моего поступка представятся мне еще
очевиднее; и мне трудно будет представить себе, что бы было, если бы не было
поступка. Чем дальше назад буду переноситься я воспоминаниями или, что то же
самое, вперед суждением, тем рассуждение мое о свободе поступка будет
становиться сомнительнее.
Точно ту же прогрессию убедительности об участии свободной воли в общих
делах человечества мы находим и в истории. Совершившееся современное событие
представляется нам несомненно произведением всех известных людей; но в
событии более отдаленном мы видим уже его неизбежные последствия, помимо
которых мы ничего другого не можем представить. И чем дальше переносимся мы
назад в рассматривании событий, тем менее они нам представляются
произвольными.
Австро-прусская война представляется нам несомненным последствием
действий хитрого Бисмарка и т. п.
Наполеоновские войны, хотя уже сомнительно, но еще представляются нам
произведениями воли героев; но в крестовых походах мы уже видим событие,
определенно занимающее свое место и без которого немыслима новая история
Европы, хотя точно так же для летописцев крестовых походов событие это
представлялось только произведением воли некоторых лиц. В переселении
народов, никому уже в наше время не приходит в голову, чтобы от произвола
Атиллы зависело обновить европейский мир. Чем дальше назад мы переносим в
истории предмет наблюдения, тем сомнительнее становится свобода людей,
производивших события, и тем очевиднее закон необходимости.
3) Третье основание есть большая или меньшая доступность для нас той
бесконечной связи причин, составляющей неизбежное требование разума и в
которой каждое понимаемое явление, и потому каждое действие человека, должно
иметь свое определенное место, как следствие для предыдущих и как причина
для последующих.
Это есть то основание, вследствие которого действия свои и других людей
представляются нам, с одной стороны, тем более свободными и менее
подлежащими необходимости, чем более известны нам те выведенные из
наблюдения физиологические, психологические и исторические законы, которым
подлежит человек, и чем вернее усмотрена нами физиологическая,
психологическая или историческая причина действия; с другой стороны, чем
проще самое наблюдаемое действие и чем несложнее характером и умом тот
человек, действие которого мы рассматриваем.
Когда мы совершенно не понимаем причины поступка: в случае ли
злодейства, добродетели или даже безразличного по добру и злу поступка, --
мы в таком поступке признаем наибольшую долю свободы. В случае злодейства мы
более всего требуем за такой поступок наказания; в случае добродетели --
более всего ценим такой поступок. В безразличном случае признаем наибольшую
индивидуальность, оригинальность, свободу. Но если хоть одна из бесчисленных
причин известна нам, мы признаем уже известную долю необходимости и менее
требуем возмездия за преступление, менее признаем заслуги в добродетельном
поступке, менее свободы в казавшемся оригинальным поступке. То, что
преступник был воспитан в среде злодеев, уже смягчает его вину.
Самоотвержение отца, матери, самоотвержение с возможностью награды более
понятно, чем беспричинное самоотвержение, и потому представляется менее
заслуживающим сочувствия, менее свободным. Основатель секты, партии,
изобретатель менее удивляют нас, когда мы знаем, как и чем была подготовлена
его деятельность. Если мы имеем большой ряд опытов, если наблюдение наше
постоянно направлено на отыскание соотношений в действиях людей между
причинами и следствиями, то действия людей представляются нам тем более
необходимыми и тем менее свободными, чем вернее мы связываем последствия с
причинами. Если рассматриваемые действия просты и мы для наблюдения имели
огромное количество таких действий, то представление наше об их
необходимости будет еще полнее. Бесчестный поступок сына бесчестного отца,
дурное поведение женщины, попавшей в известную среду, возвращение к пьянству
пьяницы и т. п. суть поступки, которые тем менее представляются нам
свободными, чем понятнее для нас причина. Если же и самый человек, действие
которого мы рассматриваем, стоит на самой низкой степени развития ума, как
ребенок, сумасшедший, дурачок, то мы, зная причины действия и несложность
характера и ума, уже видим столь большую долю необходимости и столь малую
свободу, что как скоро нам известна причина, долженствующая произвести
действие, мы можем предсказать поступок.
Только на этих трех основаниях строятся существующая во всех
законодательствах невменяемость преступлений и уменьшающие вину
обстоятельства. Вменяемость представляется большею или меньшею, смотря по
большему или меньшему знанию условий, в которых находился человек, поступок
которого обсуживается, по большему или меньшему промежутку времени от
совершения поступка до суждения о нем и по большему или меньшему пониманию
причин поступка.
Итак, представление наше о свободе и необходимости постепенно
уменьшается и увеличивается, смотря по большей или меньшей связи с внешним
миром, по большему или меньшему отдалению времени и большей или меньшей
зависимости от причин, в которых мы рассматриваем явление жизни человека.
Так что, если мы рассматриваем такое положение человека, в котором
связь его с внешним миром наиболее известна, период времени суждения от
времени совершения поступка наибольший и причины поступка наидоступнейшие,
то мы получаем представление о наибольшей необходимости и наименьшей
свободе. Если же мы рассматриваем человека в наименьшей зависимости от
внешних условий; если действие его совершено в ближайший момент к настоящему
и причины его действия нам недоступны, то мы получим представление о
наименьшей необходимости и наибольшей свободе.
Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изменяли нашу точку
зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится человек с
внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли
или укорачивали период времени, как бы понятны или непостижимы ни были для
нас причины -- мы никогда не можем себе представить ни полной свободы, ни
полной необходимости.
1) Как бы мы ни представляли себе человека исключенным от влияний
внешнего мира, мы никогда не получим понятия о свободе в пространстве.
Всякое действие человека неизбежно обусловлено и тем, что окружает его,
самым телом человека. Я поднимаю руку и опускаю ее. Действие мое кажется мне
свободным; но, спрашивая себя: мог ли я по всем направлениям поднять руку,
-- я вижу, что я поднял руку по тому направлению, по которому для этого
действия было менее препятствий, находящихся как в телах, меня окружающих,
так и в устройстве моего тела. Если из всех возможных направлений я выбрал
одно, то я выбрал его потому, что по этому направлению было меньше
препятствий. Для того чтобы действие мое было свободным, необходимо, чтобы
оно не встречало себе никаких препятствий. Для того чтобы представить себе
человека свободным, мы должны представить его себе вне пространства, что
очевидно невозможно.
2) Как бы мы ни приближали время суждения ко времени поступка, мы
никогда не получим понятия свободы во времени. Ибо если я рассматриваю
поступок, совершенный секунду тому назад, я все-таки должен признать
несвободу поступка, так как поступок закован тем моментом времени, в котором
он совершен. Могу ли я поднять руку? Я поднимаю ее; но спрашиваю себя: мог
ли я не поднять руки в тот прошедший уже момент времени? Чтобы убедиться в
этом, я в следующий момент не поднимаю руки. Но я не поднял руки не в тот
первый момент, когда я спросил себя о свободе. Прошло время, удержать
которое было не в моей власти, и та рука, которую я тогда поднял, и тот
воздух, в котором я тогда сделал то движение, уже не тот воздух, который
теперь окружает меня, и не та рука, которой я теперь не делаю движения. Тот
момент, в который совершилось первое движение, невозвратим, и в тот момент я
мог сделать только одно движение, и какое бы я ни сделал движение, движение
это могло быть только одно. То, что я в следующую минуту не поднял руки, не
доказало того, что я мог не поднять ее. И так как движение мое могло быть
только одно, в один момент времени, то оно и не могло быть другое. Для того
чтобы представить его себе свободным, надо представить его себе в настоящем,
в грани прошедшего и будущего, то есть вне времени, что невозможно, и
3) Как бы ни увеличивалась трудность постижения причины, мы никогда не
придем к представлению полной свободы, то есть к отсутствию причины. Как бы
ни была непостижима для нас причина выражения воли в каком бы то ни было
своем или чужом поступке, первое требование ума есть предположение и
отыскание причины, без которой немыслимо никакое явление. Я поднимаю руку с
тем, чтобы совершить поступок, независимый от всякой причины, но то, что я
хочу совершить поступок, не имеющий причины, есть причина моего поступка.
Но даже если бы, представив себе человека, совершенно исключенного от
всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок настоящего и не
вызванный никакой причиной, мы бы допустили бесконечно малый остаток
необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной
свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний внешнего
мира, находящееся вне времени и не зависящее от причин, уже не есть человек.
Точно так же мы никогда не можем представить себе действия человека без
участия свободы и подлежащего только закону необходимости.
1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех пространственных условий, в
которых находится человек, знание это никогда не может быть полное, так как
число этих условий бесконечно велико так же, как бесконечно пространство. И
потому как скоро определены не все условия влияний на человека, то и нет
полной необходимости, а есть известная доля свободы.
2) Как бы мы ни удлиняли период времени от того явления, которое мы
рассматриваем, до времени суждения, период этот будет конечен, а время
бесконечно, а потому и в этом отношении никогда не может быть полной
необходимости.
3) Как бы нн была доступна цепь причин какого бы то ни было поступка,
мы никогда не будем знать всей цепи, так как она бесконечна, и опять никогда
не получим полной необходимости.
Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наименьшей свободы
равным нулю, мы бы признали в каком-нибудь случае, как, например, в
умирающем человеке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие свободы, мы бы
тем самым уничтожили самое понятие о человеке, которое мы рассматриваем; ибо
как только нет свободы, нет и человека. И потому представление о действии
человека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка
свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии
человека.
Итак, для того чтобы представить себе действие человека, подлежащее
одному закону необходимости, без свободы, мы должны допустить знание
бесконечного количества пространственных условий, бесконечного великого
периода времени и бесконечного ряда причин.
Для того чтобы представить себе человека совершенно свободного, не
подлежащего закону необходимости, мы должны представить его себе одного вне
пространства, вне времени и вне зависимости от причин.
В первом случае, если бы возможна была необходимость без свободы, мы бы
пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью, то есть к
одной форме без содержания.
Во втором случае, если бы возможна была свобода без необходимости, мы
бы пришли к безусловной свободе вне пространства, времени в причин, которая
по тому самому, что была бы безусловна и ничем не ограничивалась, была бы
ничто или одно содержание без формы.
Мы бы пришли вообще к тем двум основаниям, из которых складывается все
миросозерцание человека, -- к непостижимой сущности жизни и к законам,
определяющим эту сущность.
Разум говорит: 1) Пространство со всеми формами, которые дает ему
видимость его -- материя, -- бесконечно и не может быть мыслимо иначе. 2)
Время есть бесконечное движение без одного момента покоя, и оно не может
быть мыслимо иначе. 3) Связь причин и последствии не имеет начала и не может
иметь конца.
Сознание говорит: 1) Я один, и все, что существует, есть только я;
следовательно, я включаю пространство; 2) я меряю бегущее время неподвижным
моментом настоящего, в котором одном я сознаю себя живущим; следовательно, я
вне времени, и 3) я вне причины, ибо я чувствую себя причиной всякого
проявления своей жизни.
Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает сущность
свободы.
Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в сознании
человека. Необходимость без содержания есть разум человека с его тремя
формами.
Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то, что
рассматривает. Свобода есть содержание. Необходимость есть форма.
Только при разъединении двух источников познавания, относящихся друг к
другу, как форма к содержанию, получаются отдельно, взаимно исключающиеся и
непостижимые понятия о свободе и о необходимости.
Только при соединении их получается ясное представление о жизни
человека.
Вне этих двух взаимно определяющихся в соединении своем, -- как форма с
содержанием, -- понятий невозможно никакое представление жизни.
Все, что мы знаем о жизни людей, есть только известное отношение
свободы к необходимости, то есть сознания к законам разума.
Все, что мы знаем о внешнем мире природы, есть только известное
отношение сил природы к необходимости или сущности жизни к законам разума.
Силы жизни природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы называем
эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животной силой и т. д.; но
сила жизни человека сознаваема нами, и мы называем ее свободой.
Но точно так же, как непостижимая сама в себе сила тяготения, ощущаемая
всяким человеком, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы
необходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы,
до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила свободы,
сознаваемая каждым, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы
необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек
умирает, и до знания самых сложных экономических или исторических законов).
Всякое знание есть только подведение сущности жизни под законы разума.
Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что сила эта
сознаваема человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой другой
силы. Сила тяготенья, электричества или химического средства только тем и
отличаются друг от друга, что силы эти различно определены разумом. Точно
так же сила свободы человека для разума отличается от других сил природы
только тем определением, которое ей дает этот разум. Свобода же без
необходимости, то есть без законов разума, определяющих ее, ничем не
отличается от тяготенья, или тепла, или силы растительности, -- она есть для
разума только мгновенное, неопределимое ощущение жизни.
И как неопределимая сущность силы, двигающей небесные тела,
неопределимая сущность силы тепла, электричества, или силы химического
средства, или жизненной силы составляют содержание астрономии, физики,
химии, ботаники, зоологии и т. д., точно так же сущность силы свободы
составляет содержание истории. Но точно так же, как предмет всякой науки
есть проявление этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность может
быть только предметом метафизики, -- точно так же проявление силы свободы
людей в пространстве, времени и зависимости от причин составляет предмет
истории; сама же свобода есть предмет метафизики.
В науках опытных то, что известно нам, мы называем законами
необходимости; то, что неизвестно нам, мы называем жизненной силой.
Жизненная сила есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы
знаем о сущности жизни.
Точно так же в истории: то, что известно нам, мы называем законами
необходимости; то, что неизвестно, -- свободой. Свобода для истории есть
только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни
человека.