В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре
недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два
чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев
остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и
олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на
рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглого
подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою
французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно
круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда
собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие
нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его
рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не
знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его,
ярко-белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами,
когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного
седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид
гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение
невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная
особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо,
никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте
и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена,
что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день
утром а вечером он, ложась, говорил: "Положи, господи, камушком, подними
калачиком"; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: "Лег
-- свернулся, встал -- встряхнулся". И действительно, стоило ему лечь, чтобы
тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без
секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши,
берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он
пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по
ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не
так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы,
очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как
необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали
тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень
серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все
напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему,
крестьянскому, народному складу.
-- Солдат в отпуску -- рубаха из порток, -- говаривал он. Он неохотно
говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что
он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно
рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний
"христианского", как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые
наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие
поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения,
которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают
вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил
прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил
хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру
казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в
том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не
замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он
любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (все одни и те же) один
солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он
радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы,
клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему
рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев
не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь,
и в особенности с человеком -- не с известным каким-нибудь человеком, а с
теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил
товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер
чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему
(которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не
огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к
Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным
солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним,
посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую
ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды,
таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он
говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить
сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, --
так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там
было: "родимая, березанька и тошненько мне", но на словах не выходило
никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно
взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением
неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он
сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл
только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и
действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно,
как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения
отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в
Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же
собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно,
возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее
обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата,
но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она
поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья
объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что
он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и
опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли
из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и
повозки. С ней ехали m-lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня,
три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому
окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань,
Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень
труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже
опасен.
Во время этого трудного путешествия m-lle Bourienne, Десаль и прислуга
княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже
всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли
остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее
спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала
лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не
волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною
частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время
княжна Марья убедилась, -- хотя она никогда ясно словами определенно не
говорила себе этого, -- убедилась, что она была любима и любила. В этом она
убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить
о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на
то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между
ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что
он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней -- осторожные,
нежные и любовные -- не только не изменились, но он, казалось, радовался
тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее
выражать ей свою дружбу-любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья
знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что
она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей
силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в
одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему
чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из
Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное
лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы
путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли
ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала
только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но,
подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и
уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до
крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят
Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы
большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны,
которое высунулось ему из окна.
-- Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме
купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, -- сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно-вопросительно смотрела на его лицо, не понимая
того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос:
что брат? M-lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
-- Что князь? -- спросила она.
-- Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
"Стало быть, он жив", -- подумала княжна и тихо спросила: что он?
-- Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило "все в том же положении", княжна не стала спрашивать и
мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед
нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор,
пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где-то.
Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода -- река большая, справа было
крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая-то румяная, с большой черной
косой, девушка, которая неприятно-притворно улыбалась, как показалось княжне
Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся
девушка сказала: -- Сюда, сюда! -- и княжна очутилась в передней перед
старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением
быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала
целовать ее.
-- Mon enfant! -- проговорила она, -- je vous aime et vous connais
depuis longtemps. [50]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была
графиня и что надо было ей сказать что-нибудь. Она, сама не зная как,
проговорила какие-то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором
были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
-- Доктор говорит, что нет опасности, -- сказала графиня, но в то
время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом
жесте было выражение, противоречащее ее словам.
-- Где он? Можно его видеть, можно? -- спросила княжна.
-- Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? -- сказала она,
обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. -- Мы все поместимся, дом
большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m-lle Bourienne.
Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну.
Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела
княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он
казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно
оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После
разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо,
потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в
жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно
желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей
одного хочется -- увидать его, -- ее занимают и притворно хвалят ее
племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала
необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она
вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не
досадовала на них.
-- Это моя племянница, -- сказал граф, представляя Соню, -- вы не
знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе
враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело
оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в
ее душе.
-- Где он? -- спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
-- Он внизу, Наташа с ним, -- отвечала Соня, краснея. -- Пошли узнать.
Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела
опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались
легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела
почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве
так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что
это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей
навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде
княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось
княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно
выражение -- выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему
тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за
других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно
было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не
было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с
горестным наслаждением плакала на ее плече.
-- Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, -- проговорила Наташа, отводя ее в
другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она
чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
-- Что... -- начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она
почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза
Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении --
сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала,
что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца,
нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг
дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав,
закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все-таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
-- Но как его рана? Вообще в каком он положении?
-- Вы, вы... увидите, -- только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы
перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
-- Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось?
-- спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного
состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного --
антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль,
рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и
доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка.
Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
-- Но два дня тому назад, -- начала Наташа, -- вдруг это сделалось...
-- Она удержала рыданья. -- Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
-- Ослабел? похудел?.. -- спрашивала княжна.
-- Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош,
он не может, не может жить... потому что...
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед
себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья.
Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в
силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: с ним случилось
это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг
смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она,
подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она
знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него
и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей
тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она
не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно
было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к
горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала
его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с
ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он
был худ и бледен. Одна худая, прозрачно-белая рука его держала платок,
другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его
смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг
умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и
рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела
и почувствовала себя виноватой.
"Да в чем же я виновата?" -- спросила она себя. "В том, что живешь и
думаешь о живом, а я!.." -- отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти
враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
-- Здравствуй, Мари, как это ты добралась? -- сказал он голосом таким
же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным
криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
-- И Николушку привезла? -- сказал он также ровно и медленно и с
очевидным усилием воспоминанья.
-- Как твое здоровье теперь? -- говорила княжна Марья, сама удивляясь
тому, что она говорила.
-- Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, -- сказал он, и, видимо
сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было,
что он вовсе не думал того, что говорил): -- Merci, chère amie,
d'être venue. [51]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее
руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось
с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом --
холодном, почти враждебном взгляде -- чувствовалась страшная для живого
человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал
теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не
потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что-то
другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его
всего.
-- Да, вот как странно судьба свела нас! -- сказал он, прерывая
молчание и указывая на Наташу. -- Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий,
нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и
которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким
холодно-оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что
умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно
объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все
равно оттого, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
-- Мари проехала через Рязань, -- сказала Наташа. Князь Андрей не
заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так,
в первый раз сама это заметила.
-- Ну что же? -- сказал он.
-- Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы...
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия,
чтобы слушать, и все-таки не мог.
-- Да, сгорела, говорят, -- сказал он. -- Это очень жалко, -- и он стал
смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
-- А ты встретилась с графом Николаем, Мари? -- сказал вдруг князь
Андрей, видимо желая сделать им приятное. -- Он писал сюда, что ты ему очень
полюбилась, -- продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать
всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. --
Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо... чтобы вы женились,
-- прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он
долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели
для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как
страшно далек он был теперь от всего живого.
-- Что обо мне говорить! -- сказала она спокойно и взглянула на Наташу.
Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
-- André, ты хоч... -- вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся
голосом, -- ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так
знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не
нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья
употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
-- Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца,
но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и,
очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату,
поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
-- Ты об Николушке? -- сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
-- Мари, ты знаешь Еван... -- но он вдруг замолчал.
-- Что ты говоришь?
-- Ничего. Не надо плакать здесь, -- сказал он, тем же холодным
взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что
Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался
вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
"Да, им это должно казаться жалко! -- подумал он. -- А как это просто!"
"Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их", -- сказал он
сам себе и хотел то же сказать княжне. "Но нет, они поймут это по-своему,
они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми
они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они
-- не нужны. Мы не можем понимать друг друга". -- И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он
ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания,
наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после
приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение
той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее
понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к
Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными
глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней
головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо
сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он,
казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к
ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало
ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его
жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но
беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому,
которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.