Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он
умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от
всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не
тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и
далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей
своей жизни, теперь для него было близкое и -- по той странной легкости
бытия, которую он испытывал, -- почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное
чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком
вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что
перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно,
как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот
цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не
боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые
он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной
любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все,
всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить,
значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом
любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту
страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он,
это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил
себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та,
которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими,
радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце
и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить
ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина,
он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли
он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла:
это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи.
Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой
смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще
дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний,
покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком
лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у
стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
"А, это она вошла!" -- подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами
вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это
физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему,
заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать
чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет
ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании
чулка есть что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали
изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был
ясно виден ему. Она сделала движенье -- клубок скатился с ее колен. Она
вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и
точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего
движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и
осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели
бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его
опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
"Могло или не могло это быть? -- думал он теперь, глядя на нее и
прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. -- Неужели только затем так
странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась
истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в
мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?" -- сказал он, и он вдруг
невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих
страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и
вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и
нагнулась.
-- Вы не спите?
-- Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто,
как вы, но дает мне той мягкой тишины... того света. Мне так и хочется
плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
-- Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
-- А я? -- Она отвернулась на мгновение. -- Отчего же слишком? --
сказала она.
-- Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по
всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
-- Я уверена, я уверена! -- почти вскрикнула Наташа, страстным
движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
-- Как бы хорошо! -- И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что
этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
-- Однако вы не спали, -- сказала она, подавляя свою радость. --
Постарайтесь заснуть... пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в
прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей
навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она
не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал
недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, -- о
жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
"Любовь? Что такое любовь? -- думал он. -- Любовь мешает смерти. Любовь
есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все
есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею.
Любовь есть бог, и умереть -- значит мне, частице любви, вернуться к общему
и вечному источнику". Мысли эти показались ему утешительны. Но это были
только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное,
умственное -- не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он
заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в
действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных,
равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о
чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно
припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие
заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-то пустые, остроумные
слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется
одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы
задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет
запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он
знает, что не успеет запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает все
свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх
смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно-неловко
подползает к двери, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая,
ломится в нее. Что-то не человеческое -- смерть -- ломится в дверь, и надо
удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия --
запереть уже нельзя -- хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и,
надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия
тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть.
И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит,
и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
"Да, это была смерть. Я умер -- я проснулся. Да, смерть --
пробуждение!" -- вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих
пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал
как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость,
которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа
подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее,
посмотрел на нее странным взглядом.
Это-то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи.
С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной
характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела
эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна --
пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось
ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности
сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно-медленном,
пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и
Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не
содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его
уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем -- за
его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя,
страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они
не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между
собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они
понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался
от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему
привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы
ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только
потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему
сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как
будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна
Марья и Наташа были тут.
-- Кончилось?! -- сказала княжна Марья, после того как тело его уже
несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла,
взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не
поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
"Куда он ушел? Где он теперь?.."
Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к
нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его
сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет
больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло
сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего
личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души
перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося
перед ними.
[(сноска 1)] Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор
сказал, что это грудная болезнь. -- Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!
-- Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.
[(сноска 2)] Старый граф очень трогателен, говорят. Он
заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный. -- О, это была
бы большая потеря. Такая прелестная женщина. -- Вы говорите про бедную
графиню... Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного
лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире.
Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по
ее заслугам. Она так несчастна.
[(сноска 3)] Ваши известия могут быть вернее моих... но я из
хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек.
Это лейб-медик королевы испанской.
[(сноска 4)] Я нахожу, что это прелестно!
[(сноска 5)] героем Петрополя.
[(сноска 6)] Император отсылает австрийские знамена, дружеские
и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.
[(сноска 7)] Прелестно, прелестно.
[(сноска 8)] Это варшавская дорога, может быть.
[(сноска 9)] Какая сила! Какой слог!
[(сноска 10)] Вы увидите.
[(сноска 11)] грудной ангины
[(сноска 12)] лейб-медик королевы испанской
[(сноска 13)] визитов соболезнования
[(сноска 14)] впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине
души.
[(сноска 15)] нашим всемилостивейшим повелителем. -- Ред.
[(сноска 16)] пламя которой освещало его путь
[(сноска 17)] горя
[(сноска 18)] Какие известия привезли вы мне? Дурные,
полковник?
[(сноска 19)] Очень дурные, ваше величество, оставление
Москвы.
[(сноска 20)] Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?
[(сноска 21)] Неприятель вошел в город?
[(сноска 22)] Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в
настоящее время. Я оставил его в пламени.
[(сноска 23)] Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что
провидение требует от нас больших жертв... Я готов покориться его воле; но
скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю
столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?
[(сноска 24)] Государь, позволите ли вы мне говорить
откровенно, как подобает настоящему воину?
[(сноска 25)] Полковник, я всегда этого требую... Не скрывайте
ничего, я непременно хочу знать всю истину.
[(сноска 26)] игры слов
[(сноска 27)] Государь! Я оставил всю армию, начиная с
начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном
страхе...
[(сноска 28)] Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед
неудачей... Никогда!..
[(сноска 29)] Государь, они боятся только того, чтобы ваше
величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят
нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни,
насколько они вам преданы...
[(сноска 30)] А! Вы меня успокоиваете, полковник.
[(сноска 31)] Ну, так возвращайтесь к армии.
[(сноска 32)] Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим
подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни
одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и
истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше,
нежели думают мои враги... Но если бы предназначено было божественным
провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих
предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду
до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян,
нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы
которого я умею ценить!..
[(сноска 33)] Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал
здесь; может быть, мы когда-нибудь вспомним об этом с удовольствием...
Наполеон или я... Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь,
и он меня больше не обманет...
[(сноска 34)] хотя иностранец, но русский в глубине души...
восхищенным всем тем, что он услышал
[(сноска 35)] Государь! Ваше величество подписывает в эту
минуту славу народа и спасение Европы!
[(сноска 36)] лучше поздно, чем никогда.
[(сноска 37)] дурным тоном
[(сноска 38)] мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за
белокурой.
[(сноска 39)] На все есть манера.
[(сноска 40)] которого он спас из пламени. -- Ред.
[(сноска 41)] тот, который не говорит своего имени
[(сноска 42)] Кто вы такой?
[(сноска 43)] Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не
видал вас. -- Это русский шпион.
[(сноска 44)] -- Нет, ваше высочество... Нет, ваше высочество,
вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы. -- Ваше
имя? -- Безухов. -- Кто мне докажет, что вы не лжете? -- Ваше высочество!
[(сноска 45)] Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?
[(сноска 46)] Вы не то, что вы говорите.
[(сноска 47)] Да, разумеется!
[(сноска 48)] Стрелки 86-го, вперед!
[(сноска 49)] Это их научит поджигать.
[(сноска 50)] Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.
[(сноска 51)] Спасибо, милый друг, что приехала.