Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не
хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела,
а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись
произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер
говорит; que son génie n'avait jamais rien imaginé de plus
profond, de plus habile et de plus admirable [10] и относительно
которого Тьер, вступая в полемику с г-м Феном, доказывает, что составление
этого гениального плана должно быть отнесено не к 4-му, а к 15-му октября,
план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел
близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть
la Mosquée [11] (так Наполеон назвал церковь Василия
Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем
только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы,
чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился
ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона,
представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли
шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и,
кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту
шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и
справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным
преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны:
Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая
половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило
грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом
муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или
сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством
посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три
священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но
одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про
другого доносил следующее французский чиновник: "Le prêtre, que j'avais
découvert et invité à recommencer à dire la messe, a
nettoyé et fermé l'église. Cette nuit on est venu de nouveau
enfoncer les portes, casser les cadenas, déchirer les livres et
commettre d'autres désordres". [12]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и
всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников
не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали
с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не
удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись,
потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые
ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов,
собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации,
которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но
серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в
то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить
дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
"Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их.
Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю
законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то
награбленные вещи".
"La partie de mon arrondissement continue à être en proie au
pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux
réfugiés dans des souterrains le peu qui leur reste, ont même
la férocité de les blesser à coups de sabre, comme j'en ai vu
plusieurs exemples".
"Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de
piller. Le 9 octobre".
"Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans
notre district qu'il faudra faire arrêter par de fortes gardes. Le 11
octobre". [13]
"Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления
остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров,
возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее,
нежели когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С
соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять
его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени
простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для
армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных
офицеров, ругали их и били".
"Le grand maréchal du palais se plaint vivement, -- писал
губернатор, -- que malgré les défenses réitérées,
les soldats continuent à faire leurs besoins dans toutes les cours et
même jusque sous les fenêtres de l'Empereur". [14]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который
мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем
лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх,
произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским
сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на
смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как
говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все
войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было
награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный trésor. 15
Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но
он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это
сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски
и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что
экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного,
чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные
маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и
до уничтожения этого войска -- все равно, что изучать значение предсмертных
прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое
животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед,
назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением
всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился
вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять
назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному,
опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как
диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею
корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку,
который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он
правит.
6-го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад,
остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой
собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане,
ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда-то в город и опять возвращалась.
Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не
имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат-сказочник звал ее
Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание
ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета,
казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем
твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто
она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно
одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было
предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то
грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с
щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки,
единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для
тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой
шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст,
хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе.
Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на
голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было
твердое, спокойное и оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде
взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде,
заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор --
подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились
повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что
она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с
удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными,
толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые
ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих
босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и
воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по
утрам -- так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью
утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот
волшебно-хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке
виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И
оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви,
и углы дальнего белого дома -- все это неестественно-отчетливо, тончайшими
линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины
полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно-зелеными еще
кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом,
отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком,
неподвижном блеске, казался чем-то успокоительно-прекрасным.
Французский капрал, по-домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой
трубкой в зубах, вышел из-за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к
Пьеру.
-- Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы).
On dirait le printemps. [16] -- И капрал прислонился к двери и
предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда
Пьер отказывался.
-- Si l'on marchait par un temps comme celui-là... [17]
-- начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что
почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В
балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен,
и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал,
что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный
госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только
может случиться, все предвидено начальством.
-- Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'à dire un mot au
capitaine, vous savez. Oh, c'est un... qui n'oublie jamais rien. Dites au
capitaine quand il fera sa tournée, il fera tout pour vous...
[18]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с
Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
-- Vois-tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un
homme qui a de l'instruction, qui parle français; c'est un seigneur
russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le...
S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a
fait ses études, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il
faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de
l'autre jour si ce n'était grâce à vous, ça aurait fini
mal. [19]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся
намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами,
в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных
слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он
сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал
сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и
оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы
ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли
балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и
роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
-- Готово, готово, соколик! -- сказал Каратаев, выходя с аккуратно
сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и
в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают
мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще
круглее и миловиднее.
-- Уговорец -- делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал,
-- говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро
скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на
голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с
цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на
него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не
сказал ни слова.
-- Вишь, в самый раз, -- приговаривал Платон, обдергивая рубаху.
Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку
и рассматривал шов.
-- Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а
сказано: без снасти и вша не убьешь, -- говорил Платон, кругло улыбаясь и,
видимо, сам радуясь на свою работу.
-- C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de
reste? [20] -- сказал француз.
-- Она еще ладнее будет, как ты на тело-то наденешь, -- говорил
Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. -- Вот и хорошо и
приятно будет.
-- Merci, merci, mon vieux, le reste?.. -- повторил француз, улыбаясь,
и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, -- mais le reste... [21]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и,
не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал
любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера
перевести то, что он говорил.
-- На что же ему остатки-то? -- сказал Каратаев. -- Нам подверточки-то
важные бы вышли. Ну, да бог с ним. -- И Каратаев с вдруг изменившимся,
грустным лицом достал из-за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него,
подал французу. -- Эхма! -- проговорил Каратаев и пошел назад. Француз
поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто
взгляд Пьера что-то сказал ему.
-- Platoche, dites donc, Platoche, -- вдруг покраснев, крикнул француз
пискливым голосом. -- Gardez pour vous, [22] -- сказал он, подавая
обрезки, повернулся и ушел.
-- Вот поди ты, -- сказал Каратаев, покачивая головой. -- Говорят,
нехристи, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука торовата,
сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. -- Каратаев, задумчиво
улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. -- А подверточки,
дружок, важнеющие выдут, -- сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то,
что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский,
он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы
лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному
сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности
благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было
сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно
свое положение. И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и
довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей
жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того,
что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, -- он искал этого в
филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском
подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого
путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не
думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только
через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те
страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда
из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде
казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни
о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его,
что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. "России да лету
-- союзу нету", -- повторял он слова Каратаева, и эти слова странно
успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение
убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере
Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было
посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что
ему было за дело до того, что эта женщина вела там где-то ту жизнь, которая
ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают
или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне
соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь
Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он
говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал
другую мысль -- о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью
положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас.
Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие
страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора
занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и
высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне
оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить,
сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком,
когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение
потребностей -- хорошая пища, чистота, свобода -- теперь, когда он был лишен
всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть
жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким
делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие
удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода,
которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете,
что эта-то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает
самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет
свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом
думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и
радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о
совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и
увидал сначала темные купола, кресты Ново-Девичьего монастыря, увидал
морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся
над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил
прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле
галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл
край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все
заиграло в радостном свете, -- Пьер почувствовал новое, не испытанное им
чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но,
напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его
положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более
поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его
вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим
знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей
простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три
рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая
гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с
товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и,
ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и
высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он
жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны -- его сила,
пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, -- здесь, между
этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот
взгляд обязывал его.