Меню
Назад » »

Логос (196)

Гомер

Гомер (OmhroV). — Третье тысячелетие доживает имя Г.; любознательность и остроумие продолжают неустанно работать над решением множества соединенных с ним вопросов — и все же многовековая загадка ждет своего Эдипа. Именем Г. открывается история литературы не эллинской только, но и прочих европейских, подобно тому как нарисованные Г. картины быта открывают собою историю европейской гражданственности и образованности вообще. Со времени Платона, а наиболее решительно — в школе александрийских грамматиков, выделены были из множества эпических произведений «Илиада» и «Одиссея», как единственные достойные имени Г., царя поэтов. Тогда же раздавались было голоса скептиков (chorizontes) против присвоения Г. «Одиссеи»; но авторитет величайшего в древности литературного критика, Аристарха, восстановил нарушенное на время единомыслие по вопросу об авторстве обеих поэм. До конца XVIII века античная традиция сохранялась неприкосновенной и в литературе безраздельно господствовало убеждение, что жившая в глубокой древности реальная единая личность, силою необыкновенного дарования и всестороннего опыта, задумала по определенным планам и чудесно исполнила две бессмертные поэмы, целиком, от начала до конца. Родоначальником поэзии, вождем всех поэтов является Г. и в Божественной комедии. В греческой и римской древности, а также и в новой Европе имя Г. вызывало, впрочем, не одни восторги и поклонение; не было недостатка и в суровых критиках и хулителях его (Зоил); даже почитатели Г., к числу коих относится и знаменитая александрийская триада — Генодот, Аристофан, Аристарх — не всем одинаково восхищались в «Илиаде» и «Одиссеи», исправляя одно, заподазривая другое, отвергая третье, как не подлинное. «Одиссею» Аристофан заканчивал 296 стихом XXIII песни; Х. п. «Илиады», так называмая Долония, почиталась вставкою Пизистрата и т.п. Однако, во всех подобных случаях не возникало сомнение ни в существовании гениальнейшего из поэтов, ни в способности его создать эти поэмы целиком, ни в возможности согласовать с этим убеждением наличность в поэмах слабых или сомнительных стихов и даже целых песен. Конечно, древним критикам недоставало глубины и точности анализа, в котором изощрились последующие поколения: но зато положение их не было чуждо некоторых выгод, сравнительно с положением новых критиков. Эти последние слишком удалены от того родника, из которого выходили произведения подобные Илиаде и Одиссее, и от тех условий, исторических и национальных, в кот. совершалась деятельность не только Г. или Гезиода, но даже Эсхила или Сократа. Новым критикам присуща наклонность, большею частью совершенно ими не сознаваемая и находящая себе известное оправдание в крайней скудости наших фактических сведений о древнейшем состоянии Эллады, — наклонность предъявлять к произведениям литературы, удаленной от нас на многие века и нам чуждой, такие требования, которые составляют продукт новых литературных явлений, новых понятий о поэтическом творчестве, об особенностях различных видов поэзии и т.п. Действительно, в истории гомеровского вопроса, представляющей собою с конца XVIII в. до наших дней длинную вереницу гипотез, сомнений в построений, можно было бы проследить отражения преобладавших в различные эпохи и в разных странах настроений мысли, методов научного изыскания и взглядов на искусство. При чтении анализа Г. поэм в соч. Лахмана, Кехли, Кирхгофа, Бергка, Христа, Круазе, и при ознакомлении с попытками их восстановить первоначальную, подлинно гомеровскую композицию той и другой поэмы, с выделением из них всего, что, по убеждению критиков, принадлежало или продолжателям поэтам, распространявшим первоначальные песни, или редакторам, озабоченным объединением и согласованием между собою древнейших и позднейших частей, нельзя не удивляться остроумию и проницательности авторов и не признавать весьма правдоподобными их построения; нельзя не замечать вместе с ними разного рода слабых мест или даже явных противоречий и несообразностей. Так, например, в «Илиаде» книги II-Х не имеют прямого отношения к сюжету поэмы — к раздражению Ахилла, с его печальными последствиями для ахеян. При этом IX кн. содержать в себе удовлетворение оскорбленного вождя мирмидонян, после чего не должно бы оставаться места продолжению поэмы, т.е. целым 16 книгам; она противоречит, притом, XVI кн., где Ахилл всячески усиливается получить от Агамемнона то, что в IХ кн. ему предлагали раньше послы ахеян. Вождь пафлагонян Пилемен, убитый в сражении, позже изображается в числе живых. В I кн. Афина нисходит в лагерь ахеян, тогда как другое место книги говорит о пребывании богини в это самое время в земле эфиопов. Много несообразностей в так называемом перечне кораблей и проч. и проч. В истории критики «Одиссеи» главное место занимают Кирхгоф, под влиянием кот. складывались гипотезы Бергка, Зитля, Джеба, Дюнцера, Виламовиц-Меллендорфа, Магафи, Круазе и др. В I кн. решение Зевса послать Гермеса к Калипсо, насильно удерживающей у себя Одиссея, остается невыполненным, и потому совещание олимпийцев повторяется и продолжается в другом месте, причем непосредственным продолжением первых стихов I кн. служат ст. 29 и сл. V кн. Отправляясь в Спарту и Пилось на разведки за отцом, Телемах предполагает пробыть в отсутствии не более 12 дней; в IV кн. он торопится выехать из Спарты в Пилос к товарищам; между тем в последующем изложении оказывается, что Телемах оставался еще в Спарте не менее 30 дней. Путешествие Телемаха должно было первоначально составлять поэму отдельную от «Одиссеи», следы чего и сохранились в подобных недочетах композиции; отрывки Телемахии разбросаны и в дальнейших частях поэмы, особенно в XIII кн. На вопрос царицы Ареты, обращенный к Одиссею, о его происхождении к проч., ответ дается только в IX кн., ст. 19. Целый экскурс посвящен Кирхгофом вопросу о том, почему Одиссей в 13 и 16 кн. изображается превращенным в старца-нищего с помощью жезла Афины, а в кн. 19 и 23 никакого превращения нет. Наличность противоречия объясняется или введением мотива превращения редактором, или соединением в нынешней Одиссее двух версий, с превращением и без него и т.д. и т.д. Этих немногих примеров достаточно для иллюстрации нескончаемых споров чуть не о каждом стихе «Илиады» и «Одиссеи». Насколько преуспела атомистическая критика в этом направлении, можно видеть из сличения, напр., мнений Фр.А. Вольфа, О. Мюллера, Дж. Грота о несравненных достоинствах Одиссеи, как поэмы единой в цельной по первоначальному замыслу и плану, с выводами Кирхгофа, и потом из сопоставления Кирхгофа с Бергком или Круазе, дающими весьма неблагоприятную оценку «Одиссеи». Неоспоримы заслуги немецкой критики, увлекающей за собою в франц., и английск. филологов, в выяснении композиции гомеровских поэм и взаимного отношения между частями каждой из них, в выделении стихов и более значительных мест, ослабляющих или нарушающих силу и единство впечатления, напрасно задерживающих развитие основной темы и т.п. Как ни велики эти и подобные заслуги «раздробительной» критики, не менее важны и внушительны обратные усилия ученых отстоять традиционное убеждение в существовании единого Г., в создании им «Илиады» и «Одиссеи» в том приблизительно виде, в каком мы имеем их теперь, и в наличности определенного плана в каждой из поэм. Наиболее выдающиеся имена в этом направлении: — Ницш, Лерс, Фридлендер, Каммер; из русских ученых решительно примыкает к нему профессор Ф.Ф. Соколов («Гомеровский вопрось», «Ж. М. Н. Пр.», 1862). Характеристическим образчиком вполне зависимого от Кирхгофа и Виламовица решения гомеровского вопроса в русской литературе служит труд С. Шестакова: «О происхождении поэм Гомера», вып. 1; «О происхождении Одиссеи» (Казань, 1892). В настоящее время в филологической литературе все больше входит в силу направление среднее между раздробительным и единительным. По смыслу этого направления, во главе коего должно поставить Г. Германа («De interpolationibos Ноmeri», 1832, вып. V, 52-77), и позднейшими представителями коего являются Кирхгоф, Дюнцер, Грот, Бергк, Низе, Набер, Магафи, Джеб, Христ, Виламовиц, , Круазе, в IX или Х в. до Р. Хр. великий поэт, именуемый Г., создал цельную художественную поэму, предметом которой была распря между Ахиллом и Агамемноном и соединенные с нею перипетии борьбы ахеян и троянцев; значительно позже составлена была «Одиссея», как цельная повесть о возвращении героя на родину из под Трои. Нынешняя «Илиада» в 15693 стиха сокращается у Зитля, в своем первичном виде, до 4000 стихов, а на первичную «Одиссею» отводится им же не больше 4000 стихов. Первичная «Илиада» Низе еще короче: I книга без заключения, часть II-ой, конец XV, начало XVI и некоторые части дальнейших книг до XXII, а равно часть ХIII-ой. По мнению Джеба, в состав «Илиады» входили только книги I, XI и XVI-XXII. Бергк и многие другие критики считают недостойными Гомера такие знаменитые эпизоды, как беседа Приама с Еленою у городской стены, прощание Гектора с Андромахою, встреча Приама с Ахиллом в ахейском стане и проч. Словом, существуют бесконечные разногласия между гомеровскими критиками, как скоро они пытаются начертить схему постепенного образования той или другой поэмы из первичного зерна. Массою критических замечаний заслоняются высокие достоинства бессмертных произведений. Безнадежное, по-видимому, положение вопроса происходит главным образом от того, что на отдаленнейшую, неведомую древность переносятся понятия другого времени и других обществ. Историческое сочинение Геродота не Х или IX, но V века до Р. Х., отличается таким энциклопедизмом и такою эпизодичностью, какие были бы совершенно немыслимы в новом историческом сочинении. В истории Геродота открывается не мало противоречий в оценке событий и личностей, и особенно в общих воззрениях автора на окружающее и в приемах изыскания. И тем не менее Геродот с полным правом носит имя отца истории, а труд его — действительно замечательное явление историографии, принадлежащее одному лицу и исполненное по определенному плану. Что сталось бы с знаменитыми «Музами» Геродота, если бы мы вздумали оценивать их литературные достоинства с точки зрения историографии нам современной, по мерке наших понятий об истории? Еще большая осторожность требуется в оценке и разъяснении произведений гораздо более далекого и гораздо менее известного времени. Наверное отец поэзии, единственный поэт, как именовали греки Г., руководствовался не теми правилами композиции, какие почитаются обязательными в наше время, имел перед собою не те требования и вкусы публики, к каким обращается поэт нашего времени. Те слабости композиции, кот. новая критика открывает в Гомеровых поэмах, не существовали, хотя бы в самой минимальной мере, ни для поэта, их создававшего, ни для публики, их воспринимавшей. Величайшие новоевропейские поэты-критики, Лессинг, Шиллер, Гете оставались в стороне от скептического отношения к Г. или даже протестовали против него, а Шиллер выражался, что человеку стоило бы родиться на свет только для того, чтобы прочитать XXIII песню «Илиады», заподазриваемую критиками-атомистами. Нельзя забывать и того, что родоначальник всей классической филологии, Фр.А. Вольф, удивлялся цельности построения «Одиссеи», а знаменитый историк Грот, знавший уже существенные возражения, писал, что гомеровский вопрос не возник бы совсем, если бы была у нас одна «Одиссея» и т.п. Из всего сказанного следует, что замечаемые новой критикой недостатки построения в «Илиаде» и в «Одиссее» несколько не исключают возможности составления каждой из них одним лицом за две с половиною тысячи и более лет до нашего времени, если, конечно, мы будем строго держаться исторической и позитивной точки зрения, а не субъективной, рационалистической: в этом последнем способе понимания давних литературных явлений лежит корень царящего в гомеровском вопросе разногласия и объяснение шаткости и ломкости всех положительных построений. Другое обстоятельство, необычайно затрудняющее разрешение вопроса и вносящее ложные представления о поэзии вообще и о Г. в частности — это убеждение в том, будто грандиозные эпопеи того времени, впоследствии действительно рассматривавшиеся как совершенные образцы эпического творчества, создавались и выслушивались или читались, как произведения вольной фантазии, сообразовавшейся только с эстетическими понятиями или какими-нибудь правилами, одинаково принятыми публикою и поэтом. «Илиада» в «Одиссея» представляли собою не только для первых слушателей их, но и для многих последующих поколений нечто гораздо более внушительное, серьезное и сложное. Поэмы Г. совмещали в себе все, во что веровал древний эллин и чем он руководствовался как идеалом в своих житейских отношениях и в суждениях о настоящем и прошлом: это — религия, философия, этика, история, бытописание древних эллинов, еще не знавших разделения поименованных областей сознания и чувства и незнакомых с другими способами выражения и удовлетворения потребностей религиозных, исторических и иных. Поэт, подобный творцу «Илиады» или «Одиссеи», смотрел на себя как на правдивого учителя в провозвестника тех знаний и правил поведения, которые ему самому и слушателям его казались наиболее верными и для жизни пригодными; вдохновенную речь свою поэт считал голосом самих божеств.

Ныне повидайте,

Музы, живущие в сенях Олимпа,

Вы, божества вездесущи, и знаете все в поднебесной;

Мы ничего не знаем, молву мы единую слышим:

Вы мне поведайте, кто и вожди, и владыки ахеян.

Основу поэм составляли многочисленные песни-былины предшествующих народных певцов, а также собственные наблюдения, размышления и выношенные в душе образы и положения; но во все это свято верил поэт, верили и его слушатели. Каким же образом мы можем требовать от подобного певца, чтобы он преследовал только задачи поэтического творчества, обособившегося от прочих видов умственной деятельности лишь много времени спустя? Древний поэт, верный служитель муз, направлял силы ума и фантазии не на то, главным образом, чтобы произведения его были тесно, до мельчайших подробностей, согласованы во всех частях своих, а на то, чтобы сообщить слушателям, по преданы ли, со слов свидетелей, или по личному опыту, наиболее верные представления о предметах, достойных внимания. Руководствоваться здесь нашими понятиями о поэзии, значит заподазривать подлинность или древность таких стихов и частей поэм, которые были особенно дороги и для древнего поэта, и для его публики. Путеводною нитью в Гомеровском вопросе должен служить тот непререкаемый факт, что, начиная с первых лет VIII в. до Р. Х., «Илиаде» и «Одиссея» в течение ряда веков были предметом восхищения и восторгов или осуждения в критики, как произведения цельные, созданные одним или, наибольше, двумя гениальными поэтами.

Открывая собою историю европейских литератур, «Илиада» и «Одиссея», в свою очередь, подготовлены была многочисленными опытами певцов, типическими представителями коих являются в Гомеровских поэмах Фамирис, Демодок, Фемий; имя Г., таким образом, завершает продолжительный период творчества, в котором сложились образы богов и героев, составились в большом числе песни о современных и прошлых событиях и личностях, был разработан язык для литературных целей, установлены стихотворные размер и разнообразные принадлежности и особенности так называемого эпического вида поэзии. Из множества сказаний троянские пользовались особенною любовью народа и вниманием певцов; они же были чаще и старательнее прочих обработаны. На готовой основе хорошо известных эпизодов и любимых в народе песен Г. впервые задумал и исполнил обширные повествования, каждое из них объединено главной темой, последовательной характеристикой действующих лиц, одинаковыми, в сущности, представлениями о ходе событие, о поведении богов в людей. Аристарху были прекрасно известны важнейшие возражения против принадлежности «Одиссеи» Г., но он, в сочинении против Ксенона, находил возможным рассматривать обе поэмы, как произведения одного Г. Если новая критика и склоняется в сторону древних «разделителей», то все же нельзя забывать главного довода в пользу единства автора — единства языка и характеристики героев. Относительно особенностей каждой поэмы, исчисленных критикою с большим старанием, следует помнить, что отличие по сюжету и всей обстановки героев обязывало поэта пользоваться сказаниями и песнями иного характера, выражавшими иное настроение певцов и иную точку зрения на предметы. Не забудем, что одни и те же афинские трагики сочиняли и шуточные, т.н. сатирские драмы, что в «Одиссее» и «Илиаде» изображаются две стороны идеального гражданина-эллина: сила и мужество, мудрость и находчивость во всяком положении. Зачатки гомеровского эпоса сложились до переселения ионян в М. Азию, еще в европейской Элладе, преимущественно в Фессалии и Аргосе; быть может, с этого времени в эпическом языке ионийском сохранилось значительное число эолийских форм. Однако, создание «Илиады» и «Одиссеи» совершилось в М. Азии, вероятнее всего — в Смирне, с смешанным, эоло-ионийским населением. Время жизни Г. определялось в древности различно, начинаясь 1193 г. до Р. Х. и кончая эпохою Кира и Креза. Пели находит возможным приурочивать Г. ко времени Пелопонесской войны. Вероятнее всего, что Г. жил в Х -IX в. до Р. Х. Древнейшие киклические поэты, писавшие свои поэмы с 1-ой олимп., имели перед собою «Илиаду» и «Одиссею» приблизительно в теперешнем виде. Поворот в Гомеровском вопросе к античной традиции виден и из того, что некоторыми из новых критиков допускается весьма раннее существование письменности у греков (с начала XI в. до Р. Х.), хотя первое установление текста, с изготовлением официальных списков, имело место только при Пизистрате в Афинах. Эта же редакция легла в основу критических работ александрийских грамматиков. В римскую эпоху особенно важные труды о Гомере принадлежали Аристонику, Дидиму, Геродиану, Никандру.

Ф. Мищенко.

Гомилетика

Гомилетика — учение о христианском церковном проповедничестве. Главный вопрос, которым прежде всего занимается Г., — это вопрос о существе, или природе проповеди. Одно ли и то же, по своей природе, проповедь церковная и ораторское искусство вообще, составляет ли церковная проповедь лишь вид ораторства вообще? В каком взаимоотношении находятся естественные способности к ораторству и благодать — при проповеди? Когда древняя христианская церковь отказывалась принимать в свою среду риторов и даже к крещению допускала их не иначе, как после формального торжественного отречения их от ораторства, — значит ли это, что Церковь безусловно отрицала ораторское искусство вообще, или только осуждала софистов и так называемых сикофантов? Когда Церковь, начиная с половины III в., дозволяет проповедь только священникам и не допускает до проповеднической кафедры мирян, сколько бы они ни были благочестивы и учены в богословии, — значит ли это, что Церковь считала проповедь для не священников невозможною? Такие и подобные вопросы ставятся в первой части Г. фундаментальной или принципиальной Г. Вопрос о нормальном содержании проповеди, рассматривается во 2-й части Г. — Г. материальной. Еще апостолы предупреждали основанные ими Церкви против лжеименного разума против чуждых Церкви учений и приемов учения. Подобные же предостережения делали отцы Церкви II в. Особенное значение этот вопрос получил в конце средних веков, когда увлечение философами и поэтами, греческими и латинскими в Западной Церкви было так велико, что темы из Аристотеля или Овидия в проповедях стали предпочитаться текстам Евангелия. Дошло до того, что, как говорит Лютер, стали стыдиться в проповеди произносить самое имя Христа. В эпоху Петрарки и Боккаччо темы для проповедей охотнее всего брали из народных и уличных песен, и проповеди принимали характер прямо скабрезный. Из биографии Виклефа известен факт, что архиепископ кентерберийский говорил проповедь на слова из уличной песни о прекрасной Алисе. В XVIII ст. в Гермами находились гомилеты (Шпальдинг, Штейнбарт, Рейнгардт), требовавшие удаления из церковной проповеди христианского учения и замены его философскими доктринами. Во Франции в эпоху Лиги с церковных кафедр слышались политические памфлеты, оправдание от имени религии цареубийств и т. п. Против всех подобных увлечений и направлена материальная Г. Третью часть составляет формальная или конструктивная Г., трактующая о построении проповеди и ее изложении, о произношении, о мимике проповедника. Гомилетика евангельская, т. е. учение о проповеди, содержащееся в Евангелии, главным образом трактует о природе проповеди (Иоан. I, 17; VIII, 32; XIV, 6; XVII, 3, 17), ее продуктивной силе (Иоан. XIV, 26, Матф. X, 19 — 20), но, в общих чертах, определяет также главный предмет проповеди, существенные черты ее содержания (Матф. X, 17 и др.) и метода (Матф. XIII, 62; V, 17). Г. апостольская, кроме более подробного, чем в Евангелии, разъяснения силы, действующей в проповеднике; определяет место пастырского учительства в общем составе учреждения Церкви. Еще апостолы учили, что проповедь должна быть преимущественно словом премудрости и словом разума, тем не менее до половины III века в Церкви существовало убеждение, что проповедь церковного учителя — исключительно дело вдохновения от Св. Духа. Ориген первый восстал против такой односторонности; не отрицая участия благодати Св. Духа, он, на основании 1 Кор. ХII, 31, доказывал, что должны иметь место и самодеятельность проповедника, для чего ему необходимо образование. Своею собственною проповедническою практикою в теорией Ориген закрепил, так сказать, проповедь за св. Писанием, которое с его времени стало исходным пунктом проповеди и главным источником ее содержания. Вместе с тем, однако, он в своих гомилиях развивает не столько веру Церкви, сколько свое спекулятивно философское, мистико-аллегорическое миросозерцание. Сочинение блаж. Августина: «De doctrina Christiana» считается первою по времени Г. Главные положения Августина: общая риторика — предмет общего образования, и в этом смысле не бесполезна для проповедника, хотя отнюдь не необходима; проповеднику достаточно изучить св. Писание и произведения литературы церковной. Как для оратора вообще, так и для проповедника нужна мудрость (sapientia); к проповедническому служению более способен тот, кто может рассуждать «мудро», хотя бы и не мог говорить красноречиво. Тем не менее, Августин находит возможным преподать проповеднику свое учение о слоге и изложении в проповедях (но не о расположении и построении); на основании образцов, взятых из творений ап. Павла и пророка Амоса, из св. Киприана и Амвросия, он предлагает учение о слоге низком, среднем и высоком. Вообще сочинение Августина — главным образом Г. формальная, иначе говоря — христианская риторика. Содержание проповеди, по Августину, должно быть заимствуемо из св. Писания; проповедь должна заключать в себе учете догматическое или нравственное, а лучше — и то и другое. Содействие благодати пастырям-учителям Августин отличает от проповеди, всецело проникнутой вдохновением Св. Духа (в век апостольский).

В сочин. Григория Двоеслова «Пастырское правило» (regulae pastoralis liber), которое представляет завершение Г. отцов Церкви, новым элементом является проповедническая казуистика — учение о видоизменении содержания проповеди по так называемым status, т. е. применительно к полу, возрасту, характерам, способностям, общественному положению и т. д. (всех status насчитывается 30). К внутренним условиям успеха проповеди Григорий относит святость жизни проповедника (то же что у Квинтилиана: nemo orator, nisi vir bonus) и специально проповедническое образование. Ни в «Ars praedicatoria» Алэна Лильского, ни в «Tractatus de officiis clericorum» Бертольда Констанцского, ни даже в позднейшем «Ars concionandi» знаменитого Бонавентуры (умер в 1274) не было сказано ничего существенно нового. С течением времени проповедь на Западе все больше подвергалась порче. Вошло в правило у проповедников ridendo dicere verum; утратив характер священной важности, проповедь ничем не отличалась от непристойно юмористических и грубо сатирических произведений светской литературы. Благородное проповедничество таких людей, как Бернард Клервоссий и Таулер, представляет редкое исключение. Энергический протест против искажения нормального вида проповеди раздался впервые из уст так называемых реформаторов до Реформации и особенно Виклефа. Еще больше имели значения гуманисты, которые, с одной стороны, познакомили современный им западный мир с высокими образцами проповеди святоотеческой, с другой — занялись составлением руководств к проповедничеству. Так, Рейхлин издал «Liber congestorum de arte praedicandi» (1504), Эразм Роттердамский — «Ecclesiastes, sive concionator evangelicus» (1635). Из двух направлений Г., дотоле параллельных: профетического, настаивавшего на вдохновенном происхождении проповеди, и риторического, трактовавшего проповедь как вид ораторства искусственного, — гуманисты явились горячими сторонниками второго; Г. у них приурочивается к риторике, понимается как церковная риторика, подчиненная, наравне со всякой риторикой, законам Цицерона и Квинтилиана.

Настоящая и истинная реформа Г. на Западе произведена была Лютером. Единственно законное, нормальное содержание проповеди, по его учению, — объяснение св. Писания, буквальное; назначенное для простых людей и т. п. Цельного курса Г. Лютер не составил; но в своих сочинениях, особенно проповедях (главным образом в Tischreden), он так часто высказывался о нормальных качествах проповеди, что уже в 1586 г. некто Порта составил, на основании его проповедей, книгу: «Pastorale Lutheri». В виду того значения, какое имеет храмовое проповедничество в протестантстве, понятно, что сочинений по Г. в Германии явилось чрезвычайно много: один перечень их составил бы целую книгу. Совершенно правильный взгляд Лютера на проповедь не имел решающей силы для непосредственных его последователей. В то самое время, как он боролся против риторики и схоластики в проповеди, Меланхтон издал ряд сочин. («De officio concionatoris»; «De rhethorica»; «Unterricht der Visitatoren an die Pfarrern»), в которых, следуя Рейхлину и Эразму, ставил христианскую Г. в рабское подчинение античным риторикам и сводил все учение о проповеди к Г. формальной. Как противовес этой односторонности, явились сочинения А. Гиперия: «De formandis concioni bus sacris, sive de interpretatione scripturarum populari» (1553) в «Topica theologica» (1564). Святоотеческие идеи о проповеди скомбинированы здесь со взглядами Лютера на св. Писание, как единственный нормальный источник проповеди. В сочинении Веллера: «De modo et ratione concionandi» (1562) компилируются в одно целое идеи о проповеди Лютера и Меланхтона. Панкрацус («Modus concionandi, monstrans verum et necessarium artis rhetoricae in ecclesia usum», 1571), Л. Озиандер («Tractatus de ratione concionandi», 1595), Э. Гунний («Methodus concionandi, praeceptis et exemplis evangeliorum comprehensa», 1608) являются горячими поборниками риторического или ораторско-художественного типа проповедничества. В продолжение всего XVII ст. Г. развивалась в Германии в том же исключительно формальном направлении, еще более, чем прежде, утрированном, с полным пренебрежением гомилетики фундаментальной и категориальной. Все внимание теоретиков гомилетов сосредоточено на разнообразных «методах» проповеди: Балдуин насчитывает их семь, Ребган — двадцать пять, Карпцов — до ста; Хемниц («Methodus concionandi sive rhethorica ecclesiastica», 1658) рассуждает о трояком анализе текста — грамматическом, риторическом и логическом. Среди этого необузданного отыскивания «методов» светлыми явлениями в области Г. были: известный проповедник Арндт (умер в 1621), автор книги «Об истинном христианстве», Иоанн Андреэ (умер в 1654), Люткеман (умер в 1666), Скриве (умер в 1693), Г. Мюллер (умер в 1675) и Гергардт (умер в 1637), который в замен разнообразных бесчисленных методов проповедывания предлагал таковых всего лишь два: cathecheticus — объяснение катихизиса в ряде проповедей, и mysticus.

Совершенный переворот в западной Г. произведен Шпенером (умер в 1705) и пиэтизмом. Шпенер отрицает Г. риторическую и схоластическую. Кто живет в св. Писании, как у себя дома, тому не нужна никакая ars oratoria. Молитва — душа всей теологии, и благоговейное настроение плодотворнее для дела проповеди, чем научное образование. Хотя проповеднику прилично знать основания всех гуманитарных наук, но для того, чтобы иметь способность к проповеди, ему нужно быть личностью облагодатствованною и возрожденною. Каждая проповедь, соответственно своему специальному содержанию, должна иметь и свою индивидуальную форму; не материя проповеди должна быть располагаема по такому или иному методу, а метод — избираем такой или иной сообразно характеру материи. Между последователями взглядов Шпенера, составившими свои системы гомилетики, некоторые не утратили значения даже в настоящее время; таковы: Ланге («Oratoria sacra ab artis homileticae vanitate purgata» и «De concionum forma»); Рамбах, («Erlaueterung ueber die praecepta homiletica»), Рейнбек, который в своей Г. сделал существенную поправку к теории Шпенера, утверждая, что все истинное может быть доказываемо (принцип Лейбница), почему и проповедь не должна ограничиваться выражением и возбуждением чувствований (как думал пиэтизм), но должна иметь в ceбе и логическую доказательность. Проповедь должна действовать и на разум, почему должна разъяснять понятия и давать полные и точные определения предметов.

Новую эру в истории Г. отмечает сочинение Лоренца Мозгейма: «Anweisung еrbaulich zu predigen», изд. 1763 и 1771 г. В нем, по примеру первобытной Церкви, учение проповедническое строго отграничивается от учения научно теологического. Цель проповеди, по Мозгейму — назидание, состоящее в просвещении ума истиной и в воздействии на волю. Для воздействия на ум она должна содержать в себе рассуждение, для воздействия на волю приложение или увещание. Все правила относительно составления проповеди сводятся к двум: нужно основательно и правильно доказывать, и быть правильным и ясным в слововыражении. Философия может иметь место в проповеди, но не как самостоятельный, а как вспомогательный предмет. После Мозгейма в немецкой Г. появляется рационализм, который опять, как было в эпоху Возрождения, стремится изменить самую природу церковной проповеди. Шпальдинг (в соч. «Von der Nutzbarkeit der Predigeramts», 1772) прямо требует исключения из проповеди специально христианского содержания и замены его учением о способах достигать в жизни счастья. Штейнварт (1777) настаивает на изложении в проповеди учения евдемонизма; Вегшейдер (1787) старается сделать предметом проповеди с церковное кафедры принципы философии Канта; Теллер (1799) рекомендует исключительно теоретическое содержание проповеди, с устранением морализации. Из гомилетов этого рода особенно знаменит Рейнгардт, который в сочинении: «Theorie der Beredsamkeit» (1812) является отчасти сторонником Мозгейма, но главным образом — умеренным рационалистом. По его учению философия может быть сама по себе самостоятельным предметом проповеди; главный же предмет последней — житейская мудрость. Рационалистические крайности этой группы вызвали в германской Г. реакцию и крутой поворот от философского рационализма к конфессиональному (в протестантском смысле) христианству. Таков характер гомилетики Сикеля, «Halieutica oder Anweisung durch Predigten die Menschen fuer das Reich Gottes zu gewinnen» (1829); Штира, «Keriktik oder Homiletik» (1830); Гауппа, «Praktische Theologie; II, Homiletik» (1848). Заслуживает внимания ряд Г., посвященных решению вопроса об отношении проповеди к ораторству вообще и Г. к риторике. Таковы Г. : Аммона («Anleitung zur Kanzelberedsamkeit», 1799), Шотта (1807), Хюсселя (1822) и особенно Ницша («Ad theologiam practicam felicius excolendam observationes», 1841). Самое сильное влияние на протестантскую Г. в XIX столетии принадлежит Шлейермахеру. Взгляд его на существо проповеди, ее содержание и метод органически связан с его понятием о существе религии. Религия, по Шлейермахеру, не есть ни образ мышления и теоретического миросозерцания, ни сумма внешних правил для деятельности. Она внутри нас, в чувстве и ощущении бытия бесконечного. Лучший способ выражения религиозного чувства — живая речь; проповедь, поэтому, есть необходимая часть культа. Проповедь — не поучение; поучать можно лишь понятиям, а религиозность относится всецело к области чувствовательной, чувствование возникает в душе самобытно и свободно; проповедовать — значит выражать религиозное чувство перед слушателями, которые сами обладают этим чувством, чтобы привести им в ясность их собственное духовное состояние назидать и укреплять их в христианском убеждении. Шлейермахер требует искусства, художественности от внешней формы проповеди, — но искусства не риторического, а состоящего в органическом развитии целой речи или ее идеи и в изяществе языка, что зависит, с одной стороны, от силы религиозного убеждения, с другой — от литературно-научного образования. На началах Шлейермахеровой теории проповеди построен ряд Г., пользующихся большою известностью: Маргейнеке (1811, 1837); Теремипа, «Die Beredsamkeit — eine Tugend» (1814); Клейна, «Die Beredsamkeit des Geistlichen als eine Nachfolge Christi» (1818); Пальмера (1841); Густава Баура (1848); Швейцера (1848); Ф. Гарнака, «Geschichte und Theorie der Predigt und der Seelesorge» (1878), и наконец Бассермана, «Handbuch der geistlichen Beredsamkeit» (1886). Исчисленные гомилеты во многом, одни больше, другие меньше, отступают от учения Шлейермахера, но, вообще говоря, строят свои гомилетические теории на его началах.

Католическая литература по Г. очень скудна и большею частью имеет характер практических элементарных руководств для обучения проповедничеству. Кроме устаревших трактатов «о красноречии» Блера и Фенелона, известно сочинение кардинала Мори: «Essai sur l'eloquence de la chaire» (несколько изданий, начиная с 1809 г.); Брандта, «Handbuch der geistlichen Beredsamkeit» (1836); Царбля, «Handbuch der Katholischen Homiletik» (1836); Финка, «Die Katholische Pastoral», (1850); Лютца, «Handbuch der Kathol. Kanzel beredsamkeit» (1851); Эрнести, «Anleitung zur geistlichen Beredsamkeit» (1882). Единственная научная Г. у католиков — это сочинение Юнгмана: «Theorie der geistlichen Beredsamkeit» (1883).


Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar