Марк Туллий Цицерон ФИЛОСОФСКИЕ ТРАКТАТЫ О ЗАКОНАХ Книга III (2)

АТТИК. — Такой человек, думается мне, найтись может — ну, хотя бы один из нас троих. Но продолжай, как ты начал.

(VII, 15) МАРК. — Итак, эти ученые поставили вопрос: должен ли быть в государстве один магистрат — с тем, чтобы остальные магистраты подчинялись ему? Так после изгнания царей, как я понимаю, и решили наши предки. Но ввиду того, что царский образ правления, когда-то находивший одобрение, впоследствии был отвергнут не столько из-за недостатков царской власти, сколько из-за пороков царя, то будет казаться отвергнутым только название «царь», а существо дела сохранится, если один магистрат будет приказывать всем остальным. (16) Поэтому Феопомп49 не без оснований противопоставил в Лакедемоне эфоров царям, а мы консулам — трибунов. Ведь консул обладает именно той властью, которая основана на праве: ему должны подчиняться все остальные магистраты за исключением трибуна, чья власть была учреждена позднее — для того, чтобы больше не могло совершаться то, что когда-то совершилось. Это прежде всего ограничило права консула, так как появился человек, на которого его власть не распространялась, и так как трибун мог оказать помощь другим людям — не только магистратам, но и частным лицам в случае их неповиновения консулу50.

(17) КВИНТ. — Ты говоришь о большом зле. Ибо, после возникновения этой власти, значение оптиматов уменьшилось, а сила толпы окрепла.

МАРК. — Это не так, Квинт! Ведь не одни только права консулов неминуемо должны были показаться народу оскорбительными и таящими в себе насилие. После того, как в них было внесено умеренное и мудрое ограничение51, … [Лакуна] Под действие закона должны подпадать все.

…Как сможет он защищать союзников, если ему нельзя будет выбирать между полезным и неполезным?

(VIII, 18) «Да возвращаются они домой с честью». И право, доблестные и бескорыстные люди не должны ни от врагов, ни от союзников приносить с собой ничего, кроме чести.

Далее совершенно очевидно, что нет ничего более позорного, чем легатство не по делам государства52. Не стану говорить, как себя ведут и вели те, кто под предлогом легатства получает наследство или взыскивает деньги по синграфам53. Это, пожалуй, порок, свойственный всем людям. Но я спрашиваю: что действительно может быть более позорным, чем положение, когда сенатор является легатом, но без определенного круга деятельности, без полномочий, без какого-либо поручения от государства? Я, в свое консульство, именно этот вид легатства, хотя сенатором он казался выгодным, все же — и притом с одобрения сената, собравшегося в полном составе, — упразднил бы, не соверши тогда интерцессии жалкий плебейский трибун54. Но я все-таки сократил срок легатства, ранее неограниченный: я сделал его годичным. Таким образом, позор остается, но продолжительность его уменьшена. Но теперь, если вы согласны, покинем провинции и возвратимся в Рим.

АТТИК. — Мы-то вполне согласны, но те, кто находится в провинциях, вовсе не согласны на это55.

(19) МАРК. — Однако, Тит, если они будут подчиняться законам, то самым дорогим для них будет Город, будет их дом и самым многотрудным и тягостным — управление провинцией56.

Далее следует закон, определяющий власть плебейских трибунов, существующую в нашем государстве. Говорить о ней подробно необходимости нет.

КВИНТ. — Наоборот, брат мой, лично я, клянусь Геркулесом, хочу знать твое мнение об этой власти. Ведь мне она представляется пагубной, так как возникла во время мятежа и для мятежа57. Она впервые возникла — если мы пожелаем вспомнить — во времена гражданской войны, когда части Города были осаждены и захвачены. Затем, после того, как она вскоре была убита58 (подобно тому, как, по законам Двенадцати Таблиц, убивают ребенка-урода59), она через некоторое время каким-то образом ожила и возродилась, еще более мерзкая и отвратительная.

(IX) И в самом деле, чего только не породила она? Ведь она сперва (этого можно было ожидать от нечестивого существа) лишила «отцов» всего почета, каким они пользовались, все низшее уравняла с высшим, все привела в беспорядок, перемешала. Но, принизив высокое положение первенствовавших людей, она все же не успокоилась. (20) Ибо — не буду говорить ни о Гае Фламинии, ни о событиях, кажущихся уже отдаленными вследствие давности60, — какие права оставил честным мужам трибунат Тиберия Гракха61? Впрочем, пятью годами ранее плебейский трибун Гай Куриаций, человек самого низкого происхождения и презреннейший, заключил в тюрьму консулов Децима Брута и Публия Сципиона62, — каких и сколь выдающихся мужей! — чего ранее никогда не бывало63. Что касается трибуната Гая Гракха, который, как он сам сказал, подбросил на форум кинжалы, чтобы граждане друг друга перерезали, то разве он не ниспроверг всего государственного строя64? А что сказать о Сатурнине65, о Сульпиции66, о других67? Ведь государство даже не смогло отразить их нападение, не прибегнув к мечу.

(21) Но зачем упоминать о событиях давних и касающихся других, а не о случившихся с нами и свежих в нашей памяти? Нашелся бы, говорю я, когда-либо человек, столь дерзкий и столь враждебный нам, что он замыслил бы поколебать наше положение, не наточив против нас кинжала какого-нибудь трибуна? Преступные и дурные люди, не находя такого человека, не говорю уже — ни в одном доме, нет, даже ни в одном роду, во мраке, опустившемся на государство, сочли нужным волновать роды. Но — обстоятельство, исключительно важное для нас и овевающее память о нас неумирающей славой, — ни за какую плату не удалось найти трибуна, который согласился бы действовать против нас, за исключением того, которому вообще нельзя было быть трибуном68. (22) И каких только потрясений не вызвал он! Это были, разумеется, потрясения, какие могло причинить бессмысленное и бесцельное бешенство отвратительного зверя, распаленное бешенством толпы.

Вот почему, — во всяком случае, в этом деле, — я горячо одобряю действия Суллы, который законом своим отнял у плебейских трибунов власть совершать беззакония, но оставил им власть оказывать помощь69, а Помпея нашего — за все его другие деяния — я всегда превозношу величайшими и высшими похвалами, но когда речь идет о власти трибунов, то я молчу70. Ведь порицать его мне не хочется, а хвалить его я не могу.

(X, 23) МАРК. — Недостатки трибуната ты, Квинт, видишь превосходно, но, когда что бы то ни было осуждают, несправедливо перечислять только дурные стороны и отмечать недостатки, не обратив внимания на хорошие стороны. Ведь таким образом возможно осудить даже консулат, если собрать проступки консулов, называть которых мне не хочется. Я лично признаю, что самая власть трибунов таит в себе некоторое зло, но без этого зла не было бы и того доброго начала, которого в ней искали. «Власть плебейских трибунов, — скажешь ты, — чрезмерна». Кто отрицает это? Но сила народа бывает гораздо более дика и необузданна, а ведь она, когда у народа есть вожак, иногда бывает более мягкой, чем при отсутствии вожака71. Ведь вожак помнит, что он действует на свою ответственность, народ же, в порыве своем, опасности не сознает. — «Но его иногда подстрекают». — А в то же время часто и успокаивают. (24) И в самом деле, найдется ли столь обезумевшая коллегия, чтобы в ней ни один из десяти членов не был в здравом уме, когда даже против Тиберия Гракха не преминул совершить интерцессию трибун, уже не говорю — отстраненный, нет, лишенный полномочий72? И что другое нанесло удар Тиберию Гракху, как не то, что он отнял у коллеги власть совершать интерцессию?

Но оцени проявившуюся в этом мудрость наших предков: после того, как «отцы» предоставили плебсу эту власть, он сложил оружие, мятеж прекратился, и было найдено разумное решение, благодаря которому простые люди могли считать себя равными первенствующим, а в этом одном было спасение государства.

«Но ведь Гракхов было двое». — А помимо них (хотя можно назвать многих, так как избиралось десять трибунов) ты не найдешь ни одного злокозненного трибуна. Людей ничтожных? Пожалуй, найдешь. Нечестных? Быть может, даже не одного. Но ведь если высшее сословие не навлекает на себя ненависти, то и плебс не вступает в опасную борьбу за свои права. (25) Поэтому либо не следовало изгонять царей, либо надо было — на деле, а не на словах — дать плебсу свободу. Между тем она была дана так, что плебс должен был, несмотря на многие превосходные установления, склоняться перед авторитетом первенствовавших людей.

(XI) Мы в деятельности своей, мой добрейший и любимый брат, правда, пострадали от власти трибуна, но вовсе не вступали в борьбу с трибунатом. Ведь к нашему положению не раздраженный плебс почувствовал ненависть; нет, были сняты оковы, и на нас были натравлены рабы, а к этому прибавилась и угроза со стороны войска73. И нам тогда пришлось бороться не с памятной всем пагубой74, а с тяжелейшим положением в государстве, и не склонись я перед ним, отечество не могло бы воспользоваться тем благодеянием, какое я ему оказал75. И это подтвердил исход событий. В самом деле, был ли, не говорю уже — свободный человек, нет, даже раб, достойный свободы, которому наше избавление не было бы по-сердцу?

(26) И если действия, которые мы совершили ради блага государства, привели к тому, что я не всем людям стал угоден, если нас изгнала разожженная ненависть бешеной толпы, а самоуправство возбудило против меня народ, — подобно тому, как Гракх возбудил его против Лената76, а Сатурнин против Метелла77, — то смирись с этим, брат мой, и пусть нас утешают не столько философы, жившие в Афинах и велящие так поступать, сколько прославленные мужи, которые, будучи изгнаны из нашего города, предпочли расстаться с неблагодарными согражданами, только бы не жить среди подлых78.

Что касается Помпея, чье поведение в одном этом деле ты не вполне одобряешь79, то ты, мне кажется, не обращаешь должного внимания на то, что ему приходилось считаться не только с тем, что было наилучшим, но и с тем, что было необходимым. Ведь он понял, что восстановление этой власти в нашем государстве дольше откладывать уже нельзя. Ибо как мог бы наш народ быть лишен власти, которую он познал, после того, как он, ее еще не зная, добивался ее так настойчиво? Ведь это был долг мудрого гражданина — не оставлять дела, отнюдь не пагубного и столь популярного, что противиться ему было невозможно, в руках гражданина, достигшего угрожающей популярности. Ты знаешь, брат мой, в беседе такого рода, дабы можно было перейти к другому вопросу, принято говорить: «Очень хорошо» или «Совершенно верно».

КВИНТ. — Я не вполне согласен с тобой, но ты все же продолжай, прошу тебя.

МАРК. — Значит, ты упорствуешь и остаешься при своем прежнем мнении?

АТТИК. — Да и я, клянусь Геркулесом, вовсе не расхожусь во мнении с нашим Квинтом; но послушаем дальше.

(XII, 27) МАРК. — Далее, всем магистратам были даны право авспиций80 и судебные права: судебные права — с тем, чтобы существовала власть народа, к которой была бы возможна провокация81; право авспиций — для того, чтобы оправдываемая отсрочка во многих случаях препятствовала созыву комиций, который могли бы принести вред82. Ведь бессмертные боги не раз пресекали авспициями незаконные стремления народа.

Что касается правила, что сенат должен составляться из бывших магистратов, то интересам народа вполне соответствует, чтобы высшего положения можно было достигнуть только по воле народа, с упразднением цензорской кооптации83. Но связанный с этим недостаток тут же исправляется, так как наш закон подтверждает авторитет сената. (28) Ведь далее говорится: «Его постановления да имеют силу»84. Ибо положение таково: если сенат главенствует в решениях по делам государства, то всякое его постановление должны защищать все, а если остальные сословия хотят, чтобы государство управлялось в соответствии с решениями первого сословия85, то это соразмерное и преисполненное согласия государственное устройство может держаться на основе такого распределения прав, когда власть принадлежит народу, а ответственность несет сенат, — особенно если останется в силе следующий закон, в котором говорится: «Сословие это да будет без порока; да служит оно для других сословий примером».

КВИНТ. — Закон этот, брат мой, — чтобы «сословие было без порока», — превосходен, но положение, что сословие должно быть без порока, может быть слишком широко истолковано и требует разъяснения со стороны цензора86.

(29) АТТИК. — Хотя сословие это и все на твоей стороне и с величайшей благодарностью вспоминает о твоем консульстве я, с твоего позволения, скажу: оно в состоянии доконать не только цензоров, но и всех судей87.

(XIII) МАРК. — Оставь это, Аттик! Ведь мы беседуем не о нынешнем сенате и не об этих людях, которые входят в его состав теперь, а о будущих — если найдутся желающие повиноваться этим законам. Ибо, так как закон велит, чтобы сенат был свободен от каких-либо пороков, то ни один человек, страдающий пороком, не должен вступать в это сословие. Но достигнуть этого трудно, разве только путем воспитания и обучения, о чем мы, пожалуй, еще поговорим, если будут повод и время.

(30) АТТИК. — Повод, разумеется, будет, так как порядок рассмотрения законов зависит от тебя. Что касается времени, то в твоем распоряжении весь день. А я, даже если ты пропустишь это, потребую от тебя рассмотрения вопроса о воспитании и обучении.

МАРК. — Конечно, Аттик; и этот, и другой, если я пропустил какой-нибудь еще. «Да служит оно для других сословий примером». Если мы будем верны этому положению, то мы сохраним все. Ведь если страсти и пороки первенствующих людей обыкновенно портят все государство, то их воздержностью оно очищается и исправляется. Великий муж и наш общий друг, Луций Лукулл88, когда его попрекнули великолепием его тускульской усадьбы, говорят, сказал (и это сочли удачнейшим ответом), что у него двое соседей: выше — римский всадник, ниже — вольноотпущенник, и так как их усадьбы великолепны, то и ему следует позволить то же, что позволено им, принадлежащим к более низкому сословию. Но разве ты, Лукулл, не видишь, что ты сам вызвал у них такое стремление? Ведь им этого не позволили бы, если бы и ты так не поступил. (31) В самом деле, кто стал бы терпеть поведение этих людей, видя, что их усадьбы забиты статуями и картинами, одни из которых принадлежат государству, а другие даже взяты из храмов и священных мест89? Кто не постарался бы сломить их алчность, не будь те, кто должен был ее сломить, одержимы такой же страстью?

(XIV) И зло не только в том, что проступки совершают первенствующие люди (хотя это само по себе — большое зло), сколько в том, что у них находится очень много подражателей. Ибо, если обратиться к прошлому, то оказывается, что государство было таково, каковы были люди, занимавшие в нем наивысшее положение, и какое бы изменение ни произошло в среде первенствовавших, такое же последовало и в народе. (32) И это гораздо справедливее, чем мнение нашего Платона; ведь, по его словам, с изменением музыкальных напевов изменяется и государственное устройство90. Я же полагаю, что с изменением всего образа жизни людей знатных изменяются и нравы в государствах. Порочные первенствующие люди причиняют государству ущерб тем больший, что они не только воспринимают пороки сами, но и распространяют их в государстве. Мешают они не только тем, что развращаются сами, но и тем, что развращают других, и примером своим они вредят больше, чем своими проступками. Впрочем, правило это, распространившееся на все сословие, можно также и ограничить: ведь немногие и даже совсем немногие, вознесенные почетом и славой, могут и развратить граждан, и исправить их нравы. Но на сегодня этого достаточно; это рассмотрено подробнее в упомянутых мною книгах91. Итак, перейдем к тому, что нам еще остается обсудить.