Марк Туллий Цицерон ФИЛОСОФСКИЕ ТРАКТАТЫ О ЗАКОНАХ Книга III (3)

(XV, 33) Далее следует положение о голосовании, которое, по моему мнению, должно быть «известно оптиматам, а для народа должно быть свободным».

АТТИК. — На это я, клянусь Геркулесом, обратил внимание, но не понял достаточно хорошо, что хочет сказать этот закон, вернее, эти слова.

МАРК. — Скажу тебе это, Тит, и остановлюсь на трудном, подолгу и часто разбиравшемся вопросе о том, как лучше подавать голоса при предоставлении полномочий магистрату, при вынесении приговора подсудимому, при принятии закона или предложения, — тайно или открыто.

КВИНТ. — Разве и это вызывает сомнения? Я, пожалуй, снова не соглашусь с тобой.

МАРК. — Этого не будет, Квинт! Ведь я придерживаюсь такого мнения, какого, как мне известно, всегда придерживался и ты, — что при голосовании самым лучшим было громогласное заявление92; но достижимо ли это, следует еще подумать.

(34) КВИНТ. — Но я все же скажу с твоего позволения, брат мой! Именно такая точка зрения и вводит неискушенных людей в глубокое заблуждение; весьма часто государству вредит, когда какую-нибудь меру называют правильной и справедливой, но заявляют, что провести ее, то есть оказать противодействие народу, невозможно. Ведь противодействие встречают прежде всего тогда, когда поступают сурово; затем, быть побежденным силой в правом деле лучше, чем уступить в дурном. Кто не понимает, что закон о голосовании подачей табличек уничтожил весь авторитет оптиматов? Народ, пока был свободен, никогда не нуждался в этом законе; но будучи угнетен владычеством и господством первенствовавших людей, он потребовал его издания. По этой причине по делам самых могущественных людей более суровые приговоры выносятся открытым голосованием, а не подачей табличек. Вот почему и надо было вырвать из рук могущественных людей этот непомерный произвол при голосовании по сомнительным делам, а не давать народу лазейку, благодаря которой — когда честные люди не знают, каково мнение каждого, — табличка скрывает злостное голосование. Поэтому среди честных людей никогда нельзя было найти ни человека, который согласился бы внести такое предложение, ни человека, который согласился бы его отстаивать.

(XVI, 35) Ведь существуют четыре закона о голосовании подачей табличек93. Первый из них касался предоставления магистратур. Это Габиниев закон, внесенный человеком малоизвестным и подлым. Двумя годами позже был издан Кассиев закон о судебных приговорах народа, предложенный Луцием Кассием, человеком знатным, но — с позволения его ветви рода! — отвернувшимся от честных людей и, в расчете на благоволение народа, собиравшим всяческие пересуды. Третий — закон Карбона о принятии или непринятии законов, закон мятежного и бесчестного гражданина; ведь даже его возвращение на сторону честных людей не смогло оправдать его в их глазах94. (36) Открытое голосование, по-видимому, было оставлено для одного случая — для дел о государственной измене, и это исключение сделал сам Кассий. Но Гай Целий также и в этом суде ввел подачу табличек и потом всю жизнь сокрушался из-за того, что он, желая уничтожить Гая Попиллия95, причинил вред государству. А дед наш, человек редкостной доблести, в течение всей своей жизни выступал в нашем муниципии против Марка Гратидия96, на сестре которого, бабке нашей, он был женат. Гратидий предлагал закон о подаче табличек; ведь он, как говорится, «поднимал волны в ложке для жертвенных возлияний»; такие волны сын его Марий впоследствии вызвал в Эгейском море97. И деду нашему, когда дело было перенесено в сенат, консул Марк Скавр98 сказал: «О, если бы ты, Марк Цицерон, при твоем мужестве и доблести, вершил вместе с нами важнейшими государственными, а не муниципальными делами!»

(37) Поэтому, так как мы теперь не рассматриваем законов римского народа, но либо требуем восстановления тех из них, которые были отняты у нас, либо составляем новые законы, то ты, по моему мнению, должен назвать нам не то, чего можно было бы добиться с нашим народом, но то, что наилучшее. Ведь в издании Кассиева закона повинен также и твой Сципион99, по чьему замыслу он, говорят, и был предложен, а ты, если предложишь закон о подаче табличек, отвечать за него будешь сам. Ведь я не сторонник такого закона, как и наш Аттик, насколько можно судить по выражению его лица.

(XVII) АТТИК. — Мне лично никогда не нравилась ни одна мера в пользу народа, и я утверждаю, что наилучшее государственное устройство — то, которое было создано нашим собеседником в его консульство: когда у власти находятся наилучшие люди.

(38) МАРК. — А ведь вы, вижу я, и без таблички отвергли мой закон. Но я, хотя Сципион и достаточно сказал в свою пользу в тех книгах100, предоставлю народу эту свободу — с тем, однако, чтобы влиянием обладали и его оказывали наилучшие люди. Ведь закон о голосовании, прочитанный мною, гласил: «Голосование да будет оптиматам известно, для плебса да будет оно свободным». Цель этого закона в том, чтобы отменить все законы, которые всячески оберегают тайну голосования, не позволяя никому ни взглянуть на табличку, ни спросить голосующего, ни заговорить с ним. Ведь даже Мариев закон требовал, чтобы помосты были узкими101.

(39) Если все эти меры направлены против людей, склонных скупать голоса (как это и бывает в действительности), то я не порицаю их102; но если никакие законы все же не смогут уничтожить подкупа избирателей, то пусть народ сохраняет табличку, как бы защищающую его свободу, только бы ее показывали и добровольно предъявляли всем наилучшим и достойнейшим гражданам — с тем, чтобы свобода была именно в том, в чем народу дается власть — оказывать почет и доверие честным людям. Таким образом, теперь и происходит то, о тем ты, Квинт, только что упомянул, — подачей табличек осуждают меньшее число людей, чем их осуждали открытым голосованием, так как народ довольствуется уже тем, что обладает таким правом; с сохранением этого, в остальном воля народа — к услугам авторитетных и влиятельных людей. Итак (не стану говорить о голосах, недобросовестно приобретенных посредством подкупа), неужели ты не видишь, что — если только подкуп не пущен в ход — народ желает при голосовании знать мнение наилучших мужей? Поэтому наш закон и создает представление о свободе, сохраняет за лучшими людьми их авторитет, устраняет повод для соперничества… [Лакуна]

(XVIII, 40) Затем следует вопрос о людях, имеющих право обращаться с речью к народу или к сенату. Потом — важный и, по моему мнению, превосходный закон: «То, что обсуждается перед народом или перед „отцами”, да обсуждается с умеренностью», то есть с самообладанием и спокойно103. Ведь говорящий оказывает большое влияние не только на намерения и волю, но, пожалуй, и на выражение лиц тех, перед кем он говорит. Если это происходит в сенате, то достигнуть этого не трудно; ведь от самого сенатора зависит не подчиниться мнению других людей, но хотеть, чтобы они следовали именно его предложению. На него распространяются три требования: присутствовать, так как вопрос приобретает значение, когда в сборе все сословие; говорить в свою очередь, то есть когда ему предложат; говорить умеренно, а не без конца. Ведь краткость при изложении своего мнения — большая заслуга не только сенатора, но и оратора, и никогда не следует держать слишком длинную речь (это бывает весьма часто при соискании должностей); только в том случае, когда сенат не собрался в полном составе и ни один магистрат не приходит на помощь, полезно говорить в течение всего дня104, как и в том случае, когда вопрос столь важен, что от оратора требуется изобилие — либо с целью убеждения, либо с целью разъяснения. В обоих этих случаях бывает превосходен наш Катон105.

(41) Когда закон прибавляет: «Да будет он знаком с делами народа», — то это значит, что сенатор должен знать государственные дела, а это охватывает много вопросов: знать, сколько в государстве солдат, каково состояние эрария, кто союзники государства, кто его друзья, кто его данники, какие относительно них существуют законы, условия, договоры. Сенатор должен быть знаком с порядком принятия постановлений, знать примеры из прошлого. Вы теперь видите, как много надо знать, уметь и помнить такого, без чего сенатор никак не может быть подготовлен к своей деятельности106.

(42) Далее следует вопрос о речах перед народом. Первое и важнейшее правило гласит: «Применения силы да не будет!» Ибо нет ничего более пагубного для государства, ничего более противного праву и законам, ничего менее подобающего гражданину и менее человечного, чем насильно проводить что бы то ни было, живя в упорядоченном и устроенном государстве. Закон велит подчиняться интерцессии; это наилучший образ действия, так как лучше, чтобы хорошее дело встретило противодействие, чем было допущено дурное.

(XIX) А если я постановляю, чтобы «дурные последствия вменялись в вину лицу, выступавшему с речью», то я высказал все это в соответствии с мнением Красса107, мудрейшего человека; это мнение было одобрено сенатом, признавшим, — по докладу консула Гая Клавдия108 о мятеже Гнея Карбона, — что без воли того, кто обращался к народу с речью, мятеж возникнуть не может, так как это лицо всегда вправе распустить собрание, как только будет совершена интерцессия или начнутся беспорядки. Но тот, кто допускает, чтобы собрание продолжалось, когда обсуждать вопрос уже невозможно, стремится к насильственным действиям, за которые он, на основании этого закона, и должен нести ответственность.

Далее говорится: «Совершивший интерцессию по пагубному делу да считается гражданином, принесшим спасение!»109 (43) Кто же не придет со всей преданностью на помощь государству, когда закон превозносит его столь прекрасной хвалой110?

Затем подряд следуют правила, содержащиеся также и в официальных постановлениях и законах: «Да соблюдают они авспиции, да подчиняются [государственному] авгуру!» Долг добросовестного авгура — помнить, что во времена важнейших событий в государстве ему следует быть на месте и что он назначен советчиком и помощником Юпитеру Всеблагому Величайшему; он должен знать, что ему надлежит обучать тех людей, которым он повелит совершать авспиции, и что ему, по воле богов, доверены участки неба111, дабы он мог каждый раз получать оттуда помощь для государства. Далее речь идет о промульгации, о раздельном обсуждении вопросов112, о предоставлении частным лицам и магистратам возможности говорить перед народом.

(44) Далее следуют два превосходных закона, перенесенных из Двенадцати Таблиц113; один из них упраздняет привилегии114; другой позволяет вносить предложения о всей совокупности гражданских прав только в «величайшие комиции»115. И то, что уже в те времена, когда еще не находилось мятежных плебейских трибунов, когда о них еще даже не думали, предки наши проявили такое большое предвидение, изумительно. Издавать законы, направленные в ущерб интересам частных лиц, они не велели; ибо это — привилегия. Есть ли что-либо более несправедливое? Ведь смысл закона именно в том, что он принят и установлен для всех. Предки наши позволили проводить предложения, касающиеся отдельных лиц, только в центуриатских комициях. Ибо народ, когда он распределен на основании ценза, по сословиям и возрастам116, при голосовании проявляет осмотрительность большую, чем тогда, когда он созван вперемежку по трибам.

(45) Тем справедливее были слова Луция Котты117, мужа большого ума и необычайной мудрости, заявившего при обсуждении моего дела, что обо мне вообще не было принято никакого постановления118. Мало того, говорил он, что те комиции собирались в присутствии вооруженных рабов; трибутские комиции, утверждал он, решать вопрос о совокупности гражданских прав не правомочны и вообще никакие комиции не могут решать вопрос о привилегии. Поэтому я, по его мнению, не нуждался в издании закона, так как относительно меня вообще ничего не было совершено в соответствии с законами119. Но и я, и прославленные мужи предпочли, чтобы именно о том самом человеке, о котором, по утверждению самих рабов и грабителей, ими было принято какое-то постановление, свое суждение высказала вся Италия120.

(XX, 46) Далее следуют законы о взяточничестве и домогательстве должностей121. Так как преступления эти должны караться судебными приговорами в большей степени, чем словами, то прибавляется: «Кара да соответствует преступлению!» — дабы каждый нес наказание в соответствии со своим проступком: чтобы самоуправство каралось утратой гражданских прав, алчность — пеней, искательство почетных должностей — дурной славой.

Последние из законов у нас не применяются, но государству необходимы. Хранения записей законов у нас нет; поэтому законы у нас такие, каких желают наши прислужники: мы спрашиваем о них у наших письмоводителей, но официальными записями, заверенными в архивах, не располагаем. Греки заботились об этом больше: у них избирались «номофилаки» [хранители законов], и они следили не только за записями (это делалось также и во времена наших предков), но и за поступками людей, которых они заставляли соблюдать законы. (47) Заботу эту следует поручить цензорам, так как мы желаем, чтобы они всегда существовали в государстве. Магистраты, срок полномочий которых уже истек, должны сообщать и докладывать цензорам о своей деятельности во время магистратуры, а цензоры должны составлять себе предварительное суждение о ней. В Греции это делается при посредстве официально назначаемых обвинителей, но они могут быть строги только в том случае, если высказываются добровольно. Поэтому лучше, чтобы бывшие магистраты давали отчет и сообщали о своей деятельности цензорам, а применение закона было всецело предоставлено обвинителю и суду.

Но вопрос о магистратах уже рассмотрен достаточно. Или вы, быть может, хотите каких-либо дополнений?

АТТИК. — Как? Если мы молчим, то неужели сам вопрос не напоминает тебе, о чем именно тебе следует поговорить?

МАРК. — Мне? Я думаю — о судоустройстве, Помпоний! Ведь это связано с магистратурами.

(48) АТТИК. — Как? А о правах римского народа — так, как ты начал, — ты не считаешь нужным поговорить?

МАРК. — Какие же у тебя основания желать разъяснений по этому вопросу?

АТТИК. — У меня? Да ведь незнание этого людьми, занимающимися государственной деятельностью, я считаю позорнейшим. Ибо, подобно тому, как о законах справляются у письмоводителей, как ты только что сказал, так большинство магистратов, замечаю я, ввиду неосведомленности в своих правах, разбираются в них лишь настолько, насколько этого хотят их прислужники. Поэтому, если ты, предлагая законы относительно религии, счел нужным поговорить об отказе от священнодействий, то долг твой также — после того, как магистратуры установлены законным путем, — постараться рассмотреть вопрос о правах носителей власти.

(49) МАРК. — Я сделаю это вкратце, если смогу. Ибо об этом твоему отцу написал его товарищ Марк Юний122 более подробно и притом, — во всяком случае, по моему мнению, — со знанием дела и обстоятельно. Мы же должны о естественном праве размышлять и высказываться по своему разумению, а о правах римского народа говорить только то, что нам оставлено и передано.

АТТИК. — Вполне согласен с тобой и ожидаю именно того, о чем ты говоришь… [Лакуна]