Опальные рассказы
У нас есть библия труда, но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенко.
Единственного человека, который показал нам трудящегося, мы втоптали в
грязь. А я требую памятников для Зощенко по всем городам и местечкам
Советского Союза или по крайней мере, как для дедушки Крылова в Летнем Саду.
Осип Мандельштам
27 сентября 1930 года арестовали в Москве моего отца. В том же году я
впервые увидел М. М. Зощенко. В последний раз простился с ним на похоронах в
Ленинграде.
Для любого знакомства -- двадцать восемь лет, -- срок немалый. Он знал
меня ребенком, школьником-подростком, юношей, человеком зрелых лет.
Наезжая в Москву, Зощенко приходил в наш "опустелый дом". Михаил
Михайлович с нежностью относился к отцу, редактору его книг.
В те трудные расстрельные годы внимание постороннего к семье "врага
народа" рассматриваплось как наивысший критерий порядочности.
Я часто смотрю на последнюю прижизненную фотографию М. М. Зощенко, с
наслаждением перечитываю его нестареющие книги и всякий раз нахожу в них
своеобразную и неповторимую самобытность.
Михаил Михайлович Зощенко родился на Украине, в Полтаве -- 10 августа
1895 года. Отец потомственный дворянин -- художник огромного дарования. Его
изумительные полотна: акварели, рисунки, карандашные наброски хранятся в
запасниках Третьяковской галереи в Москве и в Русском музее в Ленинграде.
Шесть десятилетий они терпеливо ждут очереди пока их выставят для широкого
обозрения.
Мать Зощенко -- русская.
В 1913 году Михаил Зощенко окончил гимназию.
"Осенью 1914 года началась мировая войне, -- вспоминает Михаил
Михайлович, -- и я, бросив юридический факультет Петроградского
университета, ушел в армию, чтобы на фронте с достоинством умереть за свою
родину".
Он служил в Мингрельском полку Кавказской гренадерской дивизии. В
девятнадцать пет его произвели в поручики, за храбрость наградили боевыми
орденами и присвоили чин штабс-капитана. О подвигах молодого офицера писали
газеты и журналы. Два года на передовой. Бои, -- один страшнее другого.
Ранения. Контузии. Отравления газами. Тяжелые операции. Пришло то, чего он
больше всего боялся -- одиночество, меланхолия, надломленное сердце,
истощение нервной системы, неверие в собственные силы и это, пожалуй, самое
страшное для будущего писателя.
Михаил Зощенко вошел в литературу в самом начале двадцатых годов. Он
принес в искусство опыт человека прошедшего через три войны -- Первую
мировую, гражданскую и революцию. Его путь в искусстве был трудным и
сложным. Он перепробовал множество профессий: комендант почтамта, сапожник,
актер драматического театра, милиционер, телефонист, агент уголовного
розыска, инструктор по птицеводству, делопроизводитель, секретарь суда,
кондуктор трамвая, счетовод...
М. М. Зощенко начал с произведений очень сильных, уже первая его книга
"Рассказы Назара Ильича Синебрюхова" -- (1922) говорила о том, что в
литературу вошел писатель с особенным, ни на кого не похожим голосом. Герой
его рассказов Синебрюхов говорил:
"Каким ни на есть рукомеслом займусь -- все у меня в руках кипит и
вертится".
Стрелочник спрашивает Аполлона Переленчука, героя повести "Аполлон и
Тамара", собиравшегося покончить самоубийством:
" -- Знаешь ли какое ремесло?
-- Нет.
-- Это худо, -- сказал стрелочник, покачав головой- -- Как же это, брат
без рукомесла жить? Это, я тебе скажу, немыслимо худо! Человеку нужно
непременно понимать рукомесло..."
Стрелочник устраивает Аполлона Перепенчука на работу могильщика, и в
этом ясно звучит ирония автора по отношению к людям, занятым только
переживаниями и пустопорожними рассуждениями.
Комический сказ, созданный писателем обличал мещанина. Он прорывался
сквозь шквал жизненного уродства. Он вносил в ряды "уважаемых граждан" и
"нервных людей" смятение и беспорядок.
Получив иа фронте хроническое заболевание сердца М. М. Зощенко глубоко
заинтересовался вопросамм психоанализа. У букинистов Ленинграда, Москвы,
Киева, Харькова, Одессы, Воронежа он доставал книги Зигмунда Фрейда, изучал
йогов, читал Кафку, Пруста, Ницше. Собрал обширную литературу о Достоевском,
пытаясь проникнуть в его внутренний мир. Увлекся психиатрией, генетикой,
парапсихологией, философией, физиологией. У него завязались добрые,
дружеские отношения с академиком И. П. Павловым профессором Л. С. Штерн,
селекционером И. В. Мичуриным.
Двадцать лет он вынашивал замысел своей Главной Книги -- самой умной и
самой человечной, талантливой и мудрой.
В годы Второй мировой войны он находился в эвакуации в Алма-Ата.
Москвичи и ленинградцы, киевляне и одесситы, именитые деятели литературы и
искусства чаще всего встречались на толкучке, где можно было все продать и
все купить.
По вечерам, снедаемый тоской, М. М. Зощенко приходил в нетопленный
павильон киностудии, где полуголодный Сергей Михайлович Эйзенштейн снимал
"Ивана Грозного".
Художники подружились.
Они умели молчать и слушать тишину.
Михаил Михайлович пригласил Эйзенштейна, Виктора Шкловского, Елену
Булгакову и меня послушать только что законченную повесть.
-- Я не пророк, -- сказал Эйзенштейн, -- но по-хорошему завидую, книга
ваша переживет поколения.
Темпераментный Виктор Борисович Шкловский, почесав рукой затылок
отполированной головы, проговорил, захлебываясь скороговоркой:
-- Миша, ты написал лучшую свою книгу, но она не ко времени. Или ты
станешь великим, или же тебя обольют грязью.
Внимательная и заботливая Елена Сергеевна где-то раздобыла бутылку
водки и из своей комнатушки принесла большую, тарелку оладий. Все
набросились на еду. В одно мгновение опорожнили заветную бутылку. Эйзенштейн
в портфеле обнаружил полпачки чая и несколько кусочков пиленого сахара.
Елена Сергеевна тихо сказала:
-- Михаил Афанасьевич Булгаков вашу повесть, Мишенька, поставил бы на
полку с самыми любимыми книгами.
Зощенко благодарно кивнул, потом глухо проговорил:
-- Я всегда бережно относился к тому, что написал достойнейший из
писателей, Михаил Булгаков...
Ежемесячный литературно-художественный журнал "Октябрь" напечатал
повесть М. М. Зощенко "Перед восходом солнца" в шестом и седьмом номерах за
1943 год. В России она больше не переиздавалась. На второй день после выхода
в свет эти номера стали библиографической редкостью. Из библиотек --
районных, городских, областных, республиканских и прочих они давно изъяты и
преданы анафеме. Хотя литературоведы -- "зощенковеды", толкователи "юмора" и
"сатиры" не забывают на нее ссылаться и даже цитировать целые куски.
11 декабря 1943 года в ЦК ВКП (б) состоялось обсуждение повести М. М.
Зощенко. С резкой критикой выступил А. А. Фадеев. Собачий визг поднял в
печати Н. С. Тихонов, который в далекой молодости числился в "Серапионовых
братьях", а потом переквалифицировался, стал факельщиком и трубадуром
холодной войны. Словесным кастетом он бил живых и глумился над мертвыми.
Фрагмент из его статьи:
"Повесть Зощенко -- явление глубоко чуждое духу, характеру советской
литературы. В этой повести действительность показана с обывательской точки
зрения уродливо искаженной, опошленной, на первый план выдвинута мелкая
возня субъективных чувств".
Михаила Зощенко вызвал секретарь ЦК ВКП (б) Жданов. Красномордый
человек с крупными лошадиными зубами потребовал от него "беспрекословного
послушания". М. М. Зощенко стал обладателем "социального заказа" и строгих
напутствий. Так появились халтурно-убогие, никому не нужные повести и
карамельные, высосанные из пальца рассказы о Ленине, к которым он относился
весьма скептически.
Редакция журнала "Юность" поручила мне взять у М. М. Зощенко интервью.
В Ленинграде его не оказалось. С фотокорреспондентом Н. В. Уваровым мы
поехали к нему на дачу в Сестрорецк.
Его жена Вера Владимировна всячески пыталась оградить писателя от любых
интервьюеров.
М. М. Зощенко меня узнал. Грустные глаза его потеплели. Говорил он
тихо, спокойно, без нарочитого пафоса и без рисовки. На дворе стояло бабье
лето. Михаил Михайлович предложил нам пойти в сад. Утренняя свежесть
располагала к дружеской, непринужденной беседе. Меня поразил вид Зощенко.
Тонкие паутинки морщинок избородили его лицо, взгляд красивых глаз перестал
быть живым и острым. Грусть и тоска о навсегда ушедшем и невозвратимом
наложили на него свой беспощадный отпечаток. Старые раны и жизненные
потрясения давали о себе знать. Отсюда и отчужденность, и непроходящая
меланхолия, и апатия.
С собой мы привезли две бутылки армянского коньяка.
-- К сожалению, пить мне нельзя, -- сказал М. М. Зощенко. -- Врач
разрешает молоко, кефир, некрепкий кофе один раз в неделю и слабозаваренный
чай.
Русалочьей походкой вошла Вера Владимировна. Принесла поднос с
завтраком: молоко, простоквашу, брынзу, сыр, творог, масло, боржоми, мед,
тоненькие ломтики поджаренного хлеба.
После завтрака он проговорил тихим приглушенным голосом:
-- Вы хотите знать, что со мной произошло после гражданской войны и
революции? Только не перебивайте, а то я потеряю нить разговора. Этот
отрезок времени почему-то стал всех интересовать. Уверен, что писать будут
после моей смерти. Такова эволюция человеческой природы.
Зощенко передохнул. Фрукты он ел медленно. Из-за мнительности тщательно
разжевывал каждый кусок. Без конца протирал стерильной салфеткой ложки,
вилки, ножи. Боялся микробов.
-- Первая мировая война парализовала мое нутро. Я навсегда потерял
чувство ориентира. Иногда наступало затишье, а потом опять начинал
преследовать какой-то необъяснимый зловещий рок. Я нигде не мог найти
успокоения, словно Агасфер менял города, деревни, села, хутора. Как-то
забрел в Архангельск. Поморы бесхитростные люди. С ними хорошо, беззаботно,
весело. На побережье Ледовитого океана, в старинном русском городке Мезень
встретил синеокую красавицу Ладу. В двадцать три года она имела трех
сыновей. Муж ее с артелью рыбаков пошел в море за сельдью, никто из них не
вернулся. Лада не верила, что его поглотила морская пучина и каждый день
ждала своего нареченного. Таких красивых женщин мне еще не довелось видеть.
Я попросил Ладу разделить со мной одиночество.
-- А что будет потом? -- спросила она. -- Пройдет восторг первых ночей,
наступит обыденность, вас потянет в Ленинград или в Москву.
Я упорно твердил свое, что она не должна оставаться в заброшенном крае,
где кроме леденящего душу холода ничего нет.
-- Ошибаетесь, дорогой Михаил Михайлович, -- проговорила Лада протяжно,
чуть нараспев. -- У меня есть три сына, три богатыря -- Петр, Александр,
Николай; чтобы счастливыми были, нарекла их царскими именами. Кроме того
есть Вера в Бога, Библия, иконы, книги, скажите, разве этого мало?
Я ничего не мог с собой поделать, мне все нравилось в этой женщине: и
легкая воздушная походка, и певучая образная русская речь, и то, как она
работала -- убирала, стирала, готовила, стряпала. Лада никогда не роптала,
все делала с удовольствием. Поздно вечером, когда засыпали дети. Лада брала
старенькую гитару. Она знала множество старинных песен и романсов. Трудно
было понять, откуда у нее брались силы, какие соки напаивали ее светлую
душу?
Лада жила в крае вечной мерзлоты, где летом зима и весной зима. Однажды
она отправилась в лавочку за керосином. Стемнело. Захлестывала метель. Лада
ускорила шаг. В шуме ветра почувствовала, скорее интуитивно, что ее кто-то
тяжело нагоняет. Остановилась. В нескольких метрах от нее возвышалась
полутонная глыба белой медведицы, которая сверлила женщину пуговичными
глазками. Начался поединок. Лада кинжалом, с которым никогда не
расставалась, убила медведицу. Целый год в доме было мясо.
В тот вечер я спросил за ужином:
-- Лада, вот вы говорите про Веру в Бога, подчеркиваете свое с ним
единение, не забываете молиться, с детства совершаете обряды, приучили детей
молиться, а вот ОН забрал у вас любимого человека, вашего единственного
мужчину, отца ваших сыновей?
Женщина спокойно ответила:
-- Мой отец священник, последователь патриарха Тихона. Его с матушкой
расстреляли большевики. Мы псковичи. Сюда нас навечно сослали. Простите за
откровенность, если что не так...
Я поехал в Новгород, затем два месяца жил в монастыре под Псковом.
Ездил к Пушкину в Михайловское. Потом последовали Курск, Брянск, Клинцы,
Орел. Владимир, Суздаль, Тамбов, исколесил Смоленскую губернию и снова
вернулся в Петроград.
-- Удалось ли вам, Михаил Михайлович, хоть в какой-то степени найти в
писательстве внутренний покой?
-- Читательская масса в моих рассказах искала голый смех, попросту
говоря, им хотелось "поржать, да животики надорвать". Людские страдания,
нечистоплотность жизни, остались за кадром, даже маститые критики не хотели
понимать моей трагедии, моего душевного крика.
Писательский союз направил М. М. Зощенко в "творческую" командировку на
Беломорско-Балтийский канал. В Май-Губе на лагерном пункте он случайно
увидел Ладу.
-- Отравление газами и немытая Лада в продырявленной телогрейке --
самое тяжкое потрясение в моей жизни, --сказал писатель. -- Я спросил ее про
сыновей. Безразличным голосом Лада ответила, что ничего о них не знает.
Вернувшись домой, я послал ей посылки с продуктами, деньги, теплые вещи. Мне
хотелось написать повесть о женщине-лагернице, прообразом сделать Ладу, но
из этого замысла ничего не получилось. Не я в этом виноват. Юморист во мне
давно умер. В образе человека остался живой скелет, который
с трудом доживает свой век, начертанный Временем и судьбой.
С моря подул холодный ветер. Мы вернулись в дом. Вера Владимировна ушла
на базар. М. М. Зощенко почувствовал себя свободней. В присутствии жены ему
не хотелось говорить.
В его рабочей комнатке на письменном столе лежали книги Фрейда, Кафки,
"Дневник" Достоевского, "Агасфер" Эжен Сю. С закладками рукопись "Перед
восходом солнца".
Михаил Михайлович поделился замыслом романизированной повести, которую
вынашивал много лет, возможно мысль и ней запала, когда он лежал в
госпиталях отравленный газами.
-- Едут в первую мировую войну по лесу на фронте два человека -- офицер
и вестовой, два разных человека. Каждый по-своему любит Русь.Офицер уже
кое-что соображает, чувствует.
Июльский сумеречно-теплый лес торопливо готовился отойти ко сну. Одна
за одной смолкали непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой
елки. Затвердевала смола. И ее запах мешался с запахом сухой, еще не опус
тившейся наземь росы. Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал,
врачуя покоем смятенные души офицера и солдата; лес был добр, широк, был
понятен и назойлив, от него веяло родиной и покоем, как веет от старой и
мудрой матери... M. М. Зощенко оборвал и заговорил о другом. Но потом не раз
возвращался к той же сцене в лесу. Что-то очень важное возникало в том
ненаписанном эпизоде -- автобиографическое, может быть, определившее жизнь.
Но когда писатель не договаривал, и похоже было, что он не рискует коснуться
испытанного в том прифронтовом лесу чувства словами приблизительными...
Вера Владимировна приготовила чай с чудесным домашним печеньем. На стол
постелила кокетливую скатерть. Потом ушла к себе. А Зощенко продолжал
говорить. Он торопился закончить свою исповедь:
-- Редакция детского ежемесячного журнала "Мурзилка" попросила дать им
для публикации "какой-нибудь смешной рассказ". Я ответил по телефону:
"Рассказ непременно пришлю в ближайшее время, но не уверен, что он будет
очень смешной, скорее печальный". Так на страницах "Мурзилки" появился
безобидный рассказ "Приключения обезьянки". Этот рассказ понравился
Виссариону Саянову, главному редактору журнала "Звезда". Не согласовав со
мной, он в порядке самодеятельности перепечатал мой рассказ про злополучную
обезьянку. Саянов был уверен, что сделал мне приятный сюрприз.
Финал не заставил себя ждать.
А в это время "специальные корреспонденты" ЦК ВКП (б) -- Ермилов,
Дымшиц, Еголин под руководством Жданова готовили специальное,
правительственное постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Ушаты
помоев были вылиты на голову М. М. Зощенко за повесть "Перед восходом
солнца" и за безобидный рассказ "Приключение обезьянки". В августе 1946 года
Михаила Михайловича Зощенко исключили из союза писателей и выгнали из членов
профсоюза.
Главный редактор журнала "Юность" В. П. Катаев эабраковал нашу беседу.
-- Вместо разговора о боевой советской сатире у вас получилась
сентиментальная размазня. Не пойдет! Негативы сдайте в архив, полученные
деньги - в кассу.
Письмо А. А. Фадеева М. М. Зощенко
12 октября 1948 года
Уважаемый Михаил Михайлович!
Извини, что отвечаю тебе с таким многомесячным опозданием! В мае я
уехал в санаторий, а потом ушел в длительный творческий отпуск, и все дела
волей-неволей отложились на осень.
Что произошло с твоей комедией? Кроме меня и П. И. Лебедева ее прочли
некоторые другие товарищи, от которых также зависела ее постановка в театре.
Товарищи нашли, что комедия не перерастает в сатиру на американский
империализм, что она недостаточно остра и зла, что враг показан только
смешным, что при отсутствии положительных персонажей юмористические
обыгрывания гангстерства без сатирического разоблачения самой сущности
империализма могут вызвать у зрителя обратный эффект -- благодушного
отношения к злу. К числу этих товарищей принадлежит К. М. Симонов. Он нашел
также недостатки в комедии и именно поэтому отказался ее печатать. Я
советовался по этому вопросу с Лебедевым, и мы пришли к выводу, что в этих
условиях настаивать на постановке комедии в театре значило бы подвести тебя
под удар. Все депо в том, что и у меня и у него, -- если уж говорить о наших
сомнениях, -- то же главное опасение вызвал этот изложенный выше недостаток
комедии. Мне, правда, казалось, что театр дотянет там, где у тебя смягчено,
но если не только я и Лебедев, а все обратили внимание именно на эту сторону
комедии, значит в этом есть объективная правда и комедия сама нуждается в
доработке именно в этом направлении.
Мне кажется, ты вполне можешь это сделать. Вопрос, который ты хочешь
через меня поставить в ЦК, -- о возможности твоей работы в литературе --
вопрос неправомерный. Ведь все дело в том, чтобы сделать вещь политически и
художественно цельную и нужную. Значит, дело в самой работе, а не в чьем-то
разрешении на ту или иную работу.
Я пишу одновременно письмо в президиум Ленинградского союза писателей,
чтобы они снеслись с горкомом и областным отделением профсоюза работников
печати на предмет восстановления тебя в правах члена профсоюза. Тебе
необходимо будет подать заявление в писательский горком профсоюза в
Ленинграде о восстановлении тебя в правах члена профсоюза, поскольку после
исключения - ты печатался в журнале и имеешь произведения малых форм,
разрешенные к постановке.
Я написал также во Всесоюзное правление Литфонда о предоставлении тебе
дополнительной ссуды, чтобы дать возможность закончить пьесу.
Мне кажется, что тебе, главным образом, не следует падать духом.
Желаю успеха. А. Фадеев
Вряд ли стоит комментировать послание "инженера человеческих душ".
Только в июне 1953 года больного писателя вновь приняли в писательское
логово.
В Сестрорецк, к нему на дачу, где почти безвыездно жил больной
художник, приехал А.А. Фадеев.
- Мы не поймем друг друга, потому что мы слишком разные, - сказал ему
еще опальный исатель.
Михаил Михайлович тяжело умирал.
Не выдржало его надломленное сердце.
Он умер 22 июля 1958 года.
Огромные толпы провожали любимого писателя в последний путь.
Самый красивый венок принесла Лада Крестьянинова. Меня с ней
познакомила вдова писателя.
Так жил и умер некоранованный Магистр Смеха, замечательный русский
писатель Михаил Михайлович Зощенко.
Леонард Гендлин 1981 год.