Я первый раз в жизни видел такого писателя.
Он был еле грамотный. Читал он, правда, ничего себе, сносно. Хотя на
некоторых длинных словах затруднялся. И буквы некоторые ему, видимо, были
в диковинку.
Зато писал он до того худо, что в первый момент я даже растерялся,
когда посмотрел на его рукопись. Это было чорт знает что такое. Что-то
вообще было нацарапано на бумаге, но что именно-- разобрать было трудно.
Я просто обомлел, даже испугался, когда он заявил, что эта рукопись --
юмористический рассказ. В рукописи было десятка два еле понятных фраз и
выражений.
Ей-богу, такого писателя мне не приходилось больше видеть!
А главное, от него почему-то сильно разило скипидаром. Запах был до
того острый, что просто можно было потерять сознание, если подольше посидеть
с таким человеком.
Он, видимо, и сам сознавал всю остроту своего запаха. И, входя в
комнату, он просил разренения слегка приоткрыть форточку.
--- Слушайте, товарищ,--сказал я ему, возвращая рукопись, -- да, может,
вы спутали? Может, вы вовсе, как бы сказать, не писатель?
-- Зачем же путать, -- уныло сказал он. -- Известно -- писатель.
Беллетрист.
Он заходил ко мне несколько раз. И всякий раз приносил страницы две-три
чорт знает какой ерунды.
Я несколько попривык к его куриному почерку и стал более внимательно
читать. Нет, это была совершеннейшая галиматья. Это была просто неслыханная
чушь. Это был какой-то лепет дефективного переростка!
С некоторым испугом отдавал я ему обратно рукописи. Я боялся, как бы он
меня не убил за возврат. Уж очень он был мрачный. И усы у него были длинные,
разбойничьи.
Однако, он довольно терпимо относился к возврату.
-- Значит, для журнала не годится?--спрашивал он. -- Печатать нельзя?
-- М-да, -- говорил я, -- навряд ли можно.
Он довольно равнодушно пожимал плечами и неясно говорил:
-- Надо, конечно, расстараться. И уходил.
Всего он заходил ко мне четыре раза.
В последний раз он припер с собой довольно объемистую рукопись --
страниц на двадцать.
Я тут же, при нем, прочел и просто побледнел от злости.
-- Это, -- говорю товарищ, ну, прямо ни к чортовой матери не годится.
Надо же, наконец, понять. Не только печатать -- читать совестно. Возьмите
обратно. И не приходите больше.
Он строго посмотрел на меня и сказал:
-- Дайте тогда расписку.
-- Какую расписку?
-- Да что не приняли?
-- Да на что, -- говорю, тебе, чудак-человек, расписка?
-- Да так, -- говорит, -- все-таки.
Я посмеялся, но расписку дал. Написал, что произведения писателя
такого-то не подходят для печати за малограмотностью.
Он поблагодарил меня и ушел со своей распиской.
Дня через три он снова прибежал ко мне. Он был несколько не в себе.
Он протянул назад свою расписку и сказал:
-- Надо на бланке и чтоб печать. Нельзя такие расписки выдавать.
Тут я припер этого человека к стене. Я просто велел объяснить, на кой
дьявол ему нужна расписка. Я ему сказал, что я человек частный и сам никаких
печатей на руках не имею.
Тогда, несколько путаясь и сморкаясь в свою толстовку, он объяснил.
-- Что ж, -- сказал он, -- человек я, конечно, не богатый. Гуталин
делаю. Производство, конечно, маленькое -- только что кормиться. И если, --
говорит, -- меня налогом обложить, то я в трубу свободно вылечу. Или за
квартиру платить не могу, как торговец. А в доме говорят: "Какая у тебя
профессия? Какую тебе цену определить?" Я говорю: "Какая профессия --
литератор". "Неси, -- говорят, сукин сын, удостоверение. Фининспектор тоже с
нас требует". -- "Бюрократизм, -- гозорю, -- какой. Ладно достану". Чего
теперь делать?
-- Да уж, -- говорю, -- не знаю.
Он потоптался в нерешительности и ушел.
Фамилию свою он просил никому не говорить. Чорт с ним, не скажу.
Дело было, нельзя сказать, что запутанное. Все было дозольно-таки ясно
и скучно.
Преступник сознался в своей вине.
Да, действительно, он влез в чужую квартиру, придушил чуть не насмерть
какую-то квартирную старушонку и унес два костюма, медную кастрюлю и еще
какое-то барахло.
Дело было плевое. Неинтересное.
Я хотел было уйти из зала суда, но пробраться было трудно. Много
народу. К тому же, сосед мой, староватый гражданин с седыми усами, очень
неприветливо буркнул, когда я заворочался на своем месте.
Я остался, поглядел на преступника. Тот сидел неподвижно. Глядел
безучастно куда-то в сторону.
-- Интересно, сколько ему дадут?--сказал я.
-- Ничего интересного -- сказал старик, мой сосед, -- четыре года со
строгой изоляцией.
-- Почему вы так думаете?
-- Не думаю, -- строго сказал старик. -- Кодекс думает.
Но вот вышел обвинитель. Он начал говорить с сильным душевным подъ-
емом. Много неподдельного гнева и презрения было и его словах. Он
буквально растоптал преступника. Он сравнил его с самым последним дрянным
мусором, который надо выкинуть без сожаления, Я давно не слышал такой
превосходной речи. Публика сидела притихшая. Судьи внимательно слушали
гневные слова прокурора.
Я поглядел на преступника. Низкий лоб. Тупая челюсть. Звериный взгляд.
Да, действительно, форменный бандит. С каким страхом он глядел на
говорившего!
-- Здорово кроет, -- сказал я. -- Как бы парня налево не послали, а?
Как вы думаете? Высшую меру не могут дать?
-- Ерунда, -- сказал старик, -- четыре года со строгой изоляцией.
Но вот прокурор кончил. После небольшого перерыва начал говорить
защитник.
Это был довольно молодой человек. Но сколько настоящего таланта было в
нем! Какая сила красноречия! Какой неподдельной простотой и искренностью
звучала вся его речь!
Красноречие -- это большой дар. Это -- большое счастье обладать такой
способностью покорять людей своими словами и диктовать им свои желания.
Почти полтора часа говорил защитник.
Публика дергалась на своих местах. Дамы глубоко вздыхали и пудрили
вспотевшие от волнения носы. Некоторые слабонервные всхлипывали и
сморкались. Сам председатель нервно барабанил пальцами по бумаге.
Преступник в совершенном обалдении, полураскрыв рот, глядел на своего
благодетеля.
Да, конечно, защитник и не пытается отрицать его вину. Нет! Это всe
так. Но не угодно ли заглянуть поглубже. Не угодно ли приподнять завесу,
скрывающую тайники жизни. Да, преступник виновен, но нужно хоть раз с добрым
сердцем взглянуть на этого человека, на его простое, наивное лицо.
Я снова посмотрел на преступника. В самом деле, а ведь лицо довольно
простоватое. И лоб, как лоб. Не особенно низкий. И челюсть не так уж
выдается. Подходящая челюсть. Прямо трудно поверить, что с такой, челюстью
можно душить старушку.
-- А ведь парня-то, пожалуй, оправдают, -- сказал я, -- или дадут
условно. Очень уж способно говорит защитник.
-- Ерунда, -- сказал старик, -- четыре года со строгой изоляцией.
Но вот суд удалился на совещание.
Публика ходила по коридору, обсуждая прекрасную речь защитника. Многие
предполагали, что более одного года условно не могут дать.
Мои старик сосал небольшую трубку и сердито говорил в толпе:
-- Ерунда! Четыре года со строгой изоляцией.
После долгого ожидания, суд вернулся в зал. Был оглашен приговор --
четыре года со строгой изоляцией.
Конвойные тотчас окружили преступника и увели...
Публика медленно расходилась.
В толпе я увидел своего старика. Он прищурил глаз и что-то бормотал.
Наверное, он сказал:
-- Вот видите, я же говорил,
Этот человек явно скептически относился к красноречию.
Я с ним не согласен. Мне нравится, когда о человеке много и подробно
говорят. Все-таки меньше шансов ошибиться.
He знаю, как в других городах, а у нас, в Ленинграде, беспартийные
очень в громадном почете.
У нас беспартийных очень берегут, лелеют и даже поручают им разные
ответственные партийные дела.
Не знаю, как в других городах, а у нас беспартийные иной раз даже
партийных чистят. Ей-богу!
Недавно у нас один беспартийный председателем был на партийной чистке.
И ничего.
Это было как-раз, когда ветеринарно-фельдшерскую школу чистили.
Действительно, ее очень спешно чистили. С одной стороны, надо ребятам в
лагерь ехать, а с другой стороны -- чистка.
Тогда некоторые говорят:
-- Придется, безусловно, в две комиссии чистить. Пущай будут две
комиссии и два председателя. Оно, может, побыстрей пойдет.
И вот, конечно, организовали вторую комиссию. Остановка только за
председателем.
Тогда первый председатель, один известный товарищ, бежит до телефона и
вызывает с одного учреждения назначенного партийного товарища. Он вызывает
этого партийного товарища и просит его в ударном порядке бросить всякие
мирные дела и приехать.
Тут, конечно, происходила такая небольшая неувязка.
Заместо одного товарища вызывают как-раз другого. Или председатель
запарился и не те звуки стал произносить или который вызывал -- ошибся.
Только требуют до телефона одного беспартийного товарища.
Фамилия партийного товарища была что-то в роде Миллер, а беспартийного
-- вроде Швиллер. Одним словом, фамилии, безусловно, похожи. Ну, дело не в
фамилии, а в факте.
И вот подводят к телефону этого беспартийного Швиллера и говорят ему
разные высокие ответственные слова. Дескать, будьте добры, пятое-десятое,
приезжайте чистить и так далее.
Очень тут беспартийный товарищ Швиллер по началу оробел и забеспокоился
от таких слов, начал отмахиваться, начал он за других хвататъся. Дескать,
как это понять-- меня на чистку вызывают?
Другие говорят:
-- Надо, безусловно, ехать, раз вызывают. Может, такая инструкция есть,
чтобы беспартийные чистили. Поезжайте с богом.
Вот, значит, наш Швилер, или -- как его -- Швильдер, почистил ботинки и
со скорбящей душой заспешил на ответственное дело.
Ну, приезжает. Скромно здоровкается. А ему стулья подвигают,
чернильницу напротив его становят и разные ответственные партийные слова
говорят.
-- Будьте, говорят, любезны и так далее -- примите
председательствование.
Наш голубчик, конечно, руками делает отвороты, дескать, ну как это
можно? Разве я смею? Не извольте беспокоиться -- я и так посижу. И вообще,
говорит, я извиняюсь, -- не только председателем, а я, говорит, и на
собраньях-то никогда раньше не бывал. Не смешите меня! Ну, на него поглядели
-- дескать, уставший товарищ отнекивается и... начали чистку.
А надо сказать, что перед этим была совершенно непонятная ситуация.
Первый председатель отлично знал этого беспартийного. Он с ним
поздоровался за ручку, угостил папироской и не обратил внимания на такое
странное появление. Одним словом, в спешке запарился.
И вот, не янаю, как в других городах, но у нас, в Ленинграде,
беспартийный товарищ присел за стол, и началась чистка.
Полтора часа самосильно чистили. В конце концов, наш беспартийный
осмелел и тоже начал разные гордые слова произносить. Только вдруг является
настоящий партийный товарищ, и осе, конечно, разъясняется.
Тут встает со своего почетного места наш беспартийный голубчик и
скромно уходит без лишних слов.
--- До свидалия, говорит, я пойду!
Теперь эту чистку признали недействительной И мы с этим совершенно
то-есть согласны. Хотя нам и жалко которых чистили.
Шлем привет беспартийному товарищу.
Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают.-- дескать, это
вредители, спецы и так далее.
А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось.
Наоборот, которых встречал, все были такие милые, особенные.
Как, например, этим летом.
У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и
ихнее чадо.
Ну, выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе
взяли, а другой, конечно, соседке отдали, -- мало ли чего случится. И
отбыли.
А надо сказать -- был у них в комнате инструмент -- рояль. Ну,
обыкновенное пианино. Они его брали на прокат от Музпреда.
Бралн они на прокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса,
который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью.
И вот наступает лето, -- надо оболтуса на дачу везти.
И, конечно, знаете, повезли.
А этот рояль, или -- проще скажем -- пианино, заперли в комнате с
разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит,
является на ихнюю городскую квартиру специалист - настройщик роялей,
присланный, конечно, своим учреждением.
Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли
и безусловно его настраивать не приходится.
Настройщик говорит:
-- Это не мое постороннее дело входить в психологию отъезжающих. Раз,
говорит, у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб
меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя.
И, значит, открыла ему дверь; он пиджачок скинул и начал разбирать это
пианино, развинчивал всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал
свою какофонию. Часа два или три, как больной, определял разные звуки и
мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел,
попрощался и отбыл.
Только проходит месяц -- снова является.
Ну, как, говорит, мой рояль?
-- Да ничего, говорят, стоит.
-- Ну, говорит, я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в
месяц настраивают. Такой порядок.
Начали его жильцы уговаривать и урезонивать. -- мол не надо. Комнатка,
дескать, заперта.
Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние
траты производить!
Уперся на своем.
-- У меня, говорит, наряд на руках. Не просите. Не могу.
Ну, опять развинтил рояль. Опять часа два назад свинчивал. Бренчал и
звучал и на брюхе под рояль ползал.
После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью.
На-днях он в третий раз приперся.
-- Ну, как, говорит, не приехадши?
-- Нет, говорят, на даче отдыхают!
-- Ну, так я еще поднастрою. Приедут -- очень великолепно звучать им
будет.
И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду
наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и
снова начал свои научные изыскания.
Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентных ножках.
Новый быт наступает, а многие родители еще и за ум не схватились.
Многие родители еще называют своих детишек-- Коля, Петя, Андрюша и так
далее.
А через двадцать лет, когда, можно сказать, засияет жизнь, такие
мещанские названия, как Петя, будут прямо убийственны.
Безусловно, другие родители и рады бы сейчас давать новые имена, да,
знаете, выбору маловато. Раз-два и обчелся. Да и неувязка может произойти.
Как
у моих знакомых.
У моих знакомых в том сезоне родился мальчик.
Родители, люди очень такие, что ли, передовые, обрадовались.
-- Ага, говорят, уж в этом случае мы будем на высоте положения. Уж мы
дадим ему настоящее название. Это будет не какой-нибудь Петя.
Начали они думать, как назвать. Два дня думали и глядели в календари,
на третий прямо захворали. Не могут придумать подходящего красивого
названия.
Вдруг приходит ихний сосед. .
-- Да вы, говорит, откройте любой политсловарь и хватайте оттуда
какую-нибудь выдающуюся фа|милию. И называйте этой фамилией свою невинную
крошку.
Развернули родителя словарь. Словарь впоследствии оказался "Походным
политсловарем".
Видят--симпатичная, красивая фамилия -- Жорес. Читают: "Вождь
социалистического движения во Франции... Предательски убит из-за угла".
Думают: подходящее. Пущай мальчик будет Жорес, в честь героя Жореса.
Ура! ..
И назвали своего мальчика этим именем. Зарегистрировали его, конечно, и
стали называть Жоря.
Вдруг приходят к ним гости. И между прочим братишка жены, комсомолец
Паша К -- ов.
Паша говорит:
-- Да, говорит, имячко вы дали довольно странное, если не сказать
больше...
И сам усмехается.
-- А что? -- говорят.
-- Да как же, говорит. Жорес, говорит, хотя к был социалистом, но он
был врагом коммунизма. Он деятель I I интернационала. Он вроде как
меньшевик. Ну и дали вы имячко, поздравляю, милые родители!
Тут родители растерялись. Развернули словарь-- социалист. На Пашку
поглядят -- Пашка усмехается.
Начали родители огорчаться. Начали ахать и за мальчика своего
хвататься.
Мамаша говорит:
-- Это такая неувязка произошла. Хорошо, что сын маленький, а то бы ему
неловко было такое меньшевистское название иметь.
Отец говорит:
-- Надо завтра побежать в ЗАГС --поменять имя. Пущай назовем хотя бы
Магний.
И, значит, на другой день побежала мамаша со своим младенцем в ЗАГС.
-- Так и так, говорит, будьте любезны, а то прямо скандал...
Там ей отвечают:
-- Очень, говорят, печально, но, говорят, по закону запрещается менять
имена и фамилии до 18 лет. Пущай ваш мальчик зайдет через 17 лет в
понедельник, от 2 до 3, тогда будет можно.
Так и не разрешили.
А родители убиваются. Хотя и не теряют надежды.
А надежды терять не надо.
Надо полагать, что какая-нибудь крупная инстанция все же разрешит это
досадное недоразумение.
В этом году население еще немножко потеснилось.
С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных
крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население
само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно.
И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло
выдающуюся роль.
Так-что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади.
Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться -- это вполне
роскошно, это новых домов можно пока-что не возводить. В этом году очень
многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем вселения. Вот это
хорошо!
Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого
ума. Только бы вселить. А чего и куда и к кому -- в это, безусловно, не
входят.
Действительно верно, особенно входить не приходится в силу такого
острого кризиса.
Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь
некоторую точность при вселении.4 Или гарантию, что, скажем, к тихому
человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный
дурак, до потолка и трясет квартиру.
Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям.
Академиков, прошедших чистку аппарата, -- к академику. Зубных врачей -- к
зубным врачам. Которые на флейте свистят -- опять же к своим ребятам,-- вали
свисти вместе!
Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не
надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда
и которые любят по ночам книжки перелистывать -- вали к своим ночным
труженикам.
Другие -- к другим. Третьи -- к третьим.
Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно
получается. Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще
рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел
рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут
окончательно доконать звуками.
Так-что назовем его, ну, хотя бы Захаров.
Его, голубчика, как-раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо,
что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение
ему боком вышло.
Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно
порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны -- невроз сердца, и вся
кровь выкипела от раздражения.
А главная причина -- он в этой квартире не ко двору пришелся.
Эту квартирку как-раз интеллигенты населяли. В одной комнате --
инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, -- он в кино играет и в
ресторанах. В третьей, обратно -- незамужняя женщина с ребенком. В ванной
комнате -- домашняя работница. Тоже, как назло, вполне интеллигентная особа,
бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А ночью в ванне проживает.
Спит.
Одним словом, куда ни плюнь -- интеллигенты! И ихняя жизнь не такая
подходящая, как, конечно, хотелось бы.
Для примера. Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять
встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка -- пораньше встать.
Тем более, он на работу встает, не на бал.
А инженер об это время как-раз ложится. Или там на часик раньше. И в
стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих
каблуках.
Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, -- мол, не на бал он спешит. Мол,
он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее.
И тут, конечно, происходит первая схватка.
Хочет Захаров пойти помыться -- в ванной комнате интеллигентная дама
спит. Она визг подымает, дискуссии устраивает и так далее.
И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является па
работу не такой свеженький, как следует.
После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну,
подзаправится. Поглядит газету.
Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество
продукции -- опять нельзя!
По левую руку уже имеется музыкальный квинтет.
Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом
упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий
инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы
играет.
Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик-другой на тумбочке, -- душа
домой просится.
Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости
колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий
вальс Листа играют. Или шимми танцуют, -- наверное, в дни получек.
Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно,
ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного
спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее.
Только разошлись -- музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется.
Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается.
Только он поругался и затих -- инженер задвигался: почитал, видите ли,
и спать ложится.
Только он лег спать -- Захарову вставать надо.
Только Захаров встал -- инженер расстраивается, в стенку ударяет, не
велит на каблуках вращаться.
Только в ванную пошел -- визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так
далее, и так далее.
И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой
раз какой редкий и неинтересный бывает, -- это, наверное, Захаров
производит. И как ему другой произвести -- ножки гнутся, ручки трясутся и
печенка от огорченья
пухнет.
Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных
врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно
за городом поселить.
Вот тогда жизнь засияет в полном своем блеске.