Подписка на аэроплан шла успешно.
Один из конторщиков, старый воздушный спец, дважды поднимавшийся на
колбасе, добровольно ходил по всем отделам и агитировал:
-- Товарищи, -- говорил спец, -- наступает новая эра.. . Каждое
учреждение будет обладать воздушным передвижением в лице аэроплана.. . Ну и
этого. .. подписывайтесь...
Служащие подписывались охотно. Никто не спорил со спецом. Только в
одной канцелярии, в счетном отделе, спецу пришлось столкнуться с упорным
человеком. Этот упорный человек был счетовод Тетерькин.
Счетовод Тетерькин иронически усмехнулся и спросил спеца:
-- На аэроплан? Гм... А какой же это будет аэроплан? Как же я так --
здорово живешь -- брошу на него деньги? Я, батенька, -- старая крыса.
-- Позвольте, кипятился спец, -- аэроплан. Ну, обыкновенный аэроплан...
-- Обыкновенный, -- горько усмехнулся Тетерькин. -- А, может, он, тово,
непрочный будет? Может, на нем полетишь, а его ветром шибанет, и пропали
денежки? Как же я так, сдуру, ухлопаю на него деньги?.. Я супруге швейную
машину покупал, так я, имейте в виду, каждое колесико ощупал... А тут как
же? Может, в нем пропеллер не тово, не крутится? А?
-- Позвольте, -- орал спец, -- государственный завод строить будет!
Завод! .. Завод! ..
-- Завод, -- иронизировал Тетерькин. -- Что ж что завод? Я хоть на
колбасе и не поднимался, но я, батенька, старая крыса, знаю. Другой завод
денежки возьмет, а толку нету... Да вы не машите на меня руками. Я заплачу.
Мне не жалко заплатить... Я ради справедливости говорю. А заплатить...
Извольте. Вот я могу даже за Михрютина заплатить -- в отпуску он. . .
Пожалуйста.
Тетерьки вынул кошелек, отсчитал по курсу рубль золотом за себя и
четвертак за Михрютина, расписался, снова пересчитал деньги и подал спецу.
-- Нате... Только условие, батенька: я сам на завод пойду. Все-таки
свой глаз алмаз, а чужой -- стеклышко.
Тетерькин долго еще бубнил себе под нос, потом принялся за счеты. Но
работать от волнения не мог.
Два месяца после того он не мог работать. Он, как тень, ходил за
спецом, подкарауливал его в коридорах, интересовался, как идет подписка, кто
сколько дал и где будут строить аэроплан.
Когда деньги были собраны и аэроплан заказан, счетовод Тетерькин,
мрачно посмеиваясь, пошел на завод.
-- Ну как, братцы?--спросил он рабочих.-- Идет дело?
-- А вам что? -- спросил инженер.
-- Как что? -- удивился Тетерькин. -- Я ухлопал деньги на аэроплан, а
он спрашивает... Тут батенька, аэроплан у вас строится для учреждения... Мне
посмотреть нужно.
Тетерькин долго ходил по залу, рассматривал материал, пробовал его даже
зубами и качал головон.
-- Вы уж того, братцы, -- говорил он рабочим, -- прочный стройте... Я
-- старая крыса, знаю вас.. Все вы мошенники. Сделаете, а потом чего-нибудь
этого... пропеллер не будет крутиться... Уж пожалуйста, я, так сказать,,
материально заинтересован.
Тетерькин обошел еще раз помещение, пообещал зайти и ушел.
Ходил он после того на завод ежедневно. Иногда успевал забежать два
раза. Он спорил, ругался. Заставлял менять материал и иногда рассматривал
чертежи в кабинете инженера.
-- Послушайте, -- сказал раз инженер, мучаясь своей деликатностью, --
вы уж, пожалуйста, как бы сказать... Мы сделаем, не беспокойтесь... Не
ходите зря... иначе- мы должны отказаться от заказа. Вы, как представитель,
сами понимаете...
-- Позвольте, -- сказал Тетерькин, -- какой же я представитель?
Выдумали тоже. Я частный человек. Ухлопал свои денежки на аэроплан...
-- А, -- закричал инженер, -- не представитель! А сколько, чорт
раздери, вы ухлопали?
-- Сколько?.. Да рубль золотом я ухлопал.
-- Как рубль?--испугался инженер,--рубль?
Инженер открыл стол и бросил Тетерькину деньги.
-- Нате, чорт раздери вас, нате...
Тетерькин пожал плечами.
-- Как вам угодно. Не хотите -- не надо. Я не настаиваю. Я и в другом
месте закажу. Я --старая крыса.
Тетерькин пересчитал деньги, спрятал в карман и ушел. Потом вернулся.
-- Еще за Михрютина... -- сказал Тетерькин.
-- За Михрютина?..---дико заорал инженер.-- За Михрютина, старая
крыса?!
Тетерькин испуганно прикрыл дверь и торопливо пошел к выходу.
-- Пропали денежки, -- шептал Тетерькин. -- Четвертак зажилил,
прохвост... А еще инженер...
Это будет рассказ про нэпмана. Которые пролетарии не хотят про это
читать -- пущай не читают. Мы не настаиваем! А только факт очень густой. И
нельзя его обойти полным молчанием.
Произошло это в самые недавние дни.
Сидит, предположим, нэпман Егор Горбушкин на своей квартире. Утренний
чай пьет. Масло, конечно, сыр, сахар горой насыпан. Чай земляничный.
Родственники так и жрут эти продукты без устали. Нэпман Горбушкин тоже,
конечно, от родственников не отстает -- шамает.
Под пищу, конечно, легкий разговор идет. Дескать, пожрем сейчас и
пойдем ларек открывать. Надо, дескать торговлишкой оправдать, чего сожрали.
Вдруг, конечно, звонок происходит. На лестнице.
Происходит звонок, и в квартиру входит обыкновенный человек и заявляет:
-- Я -- агент Гепеу. Не бойтесь! Который тут нэпман Егор Горбушкин--
пущай живо собирается и идет со мной. Вот мандат и повестка.
Отчаянно побледнел тут нэпман Горбушкин. Начал читать повестку. Да,
действительно велят немедленно явиться по уголовному делу.
Встал нэпман из-за стола. Отчаянно трясется. Зубами ударяет.
-- Только бы, -- говорит, -- не высшая мера. Высшую меру я,
действительно, с трудом переношу. Остальное как-нибудь с божьей помощью.
Горячо попрощался нэпман со своими родственниками, всплакнул о
превратностях судьбы, взял в узелок немного несъеденных продуктов и папирос
три коробки и под общий плач отбыл.
Отбыл и, конечно, не является. И уже три часа дня ударяет -- нету
нэпмана.
Тут плач и рыданье происходит в квартире. Родственники приезжают
совещаться.
Жена, мадам Горбушкина, сквозь рыданье произносит:
-- Дескать, по какому делу влип мой супруг -- еще пока неизвестно. Но
одно ясно: какое-нибудь дело найдется. У каждого человека дела имеются, и
каждый человек по краешку ходит. Но неужели же за это высшую меру могут
сделать?
Брат нэпмана, Павел Горбушкин, говорит:
-- На высшую меру я, -- говорит, -- не надеюсь. Но скорей всего в силу
социального положения, как пить дать, конфискуют имущество. Это, -- говорит,
-- уж прямо вот как верно. Предлагаю в виду этого ликвидировать имущество, а
то, --- говорит, -- вдове жить будет нечем.
Начали, конечно, родственники в ударном порядке шкафы перетряхивать.
Вытрусили разные костюмы и одежу в кучу, начали продавать. Разные жильцы и
торговцы сошлись. Тут же мебель запродали, пианино загнали за приличную
сумму.
К вечеру, одним словом, продались. Начали даже квартиру сватать.
Оставила вдова с братом себе только боковую комнату, а остальную площадь
сосватали с подходящими въездными.
Вдруг в семь часов вечера нэпман Горбушкин является. Веселенький и
слегка под хмельком.
-- Фу, -- говорит,.-- пропасть какая! Я,-- говорит, -- думал, что
высшая мера, а оно ничего похожего. Вызвали меня для одной справки. В роде
как свидетелем. Я уж, -- говорит, -- дорогие родственнички, от превеликой
радости в ресторации лишние полчаса просидел. Извиняюсь за тревожное
волненье.
Тут, конечно, происходит немая сцена в проданной квартире.
Однако, нэпман Горбушкин ничуть даже не огорчился.
-- Это, -- говорит, -- прямо даже очень великолепно, что запродались.
Все мы по краешку ходим. А оно без имущества много спокойней и благородней.
После небольшого фокстрота родственники осторожно разошлись по домам.
Вчера я проходил по Центральному рынку. Гуся к празднику покупал.
Народу уйма. Мясной ряд явно выглядел именинником. Длинные столы были
завалены всякой требухой: бычьими печенками, селезенками и хвостами.
И на всю эту дрянь, даже на телячьи хвосты, находился свой праздничный
покупатель.
Покупатель рылся в требухе, подносил товар к носу, нюхал и яростно хаял
продукты, понижая их стоимость и достоинство.
Торговцы и торговки подмигивали покупателям, нечеловечески крякали и
махали руками, приглашая взглянуть на "выдающий" товар.
Какая-то гражданка перебранивалась с торговкой.
-- Эта-то печенка воняет?--возмущалась торговка. -- Нос-то у тебя,
милая, заложимши. Нос-то ослобони прежде... Потом и дыши на такую печенку.
Это бычья первейшая печенка... Дура ты худая после этого. Не с твоим носом
такую печенку нюхать...
Гражданка уже поставила корзинку возле себя, рассчитывая дать достойную
отповедь зарвавшейся торговке, но в эту минуту у стола появился высокий
курчавый парень со сдвинутым на затылок картузом. За парнем почтительно
следовали два шкета, хихикая и потирая руки.
Парень остановился у стола, скучным и серьезным взором посмотрел на
требуху, подмигнул торговке и сказал громко:
-- Да бросьте вы у ей, граждане, покупать. Не видите, что ли? Мужа она
своего старого убила, на куски разрубила и к празднику продает остатки. . .
Кто-то захихикал. Кто-то с сердцем сплюнул в сторону.
Покупательница растерянно посмотрела на парня и отошла от стола,
бормоча что-то. Торговка налилась кровью, с диким изумлением взглянула на
парня и разразилась ужасающей бранью.
Парень передернул плечами и, строгий в своей выдумке, пошел дальше. Два
шкета, хрюкая от сдавленного смеха, двинулись за ним.
Парень прошел несколько шагов и остановился перед круглой корзиной со
свиными окороками, лапами и кусками морды.
Покупатели рылись и в этой корзине.
Торговец польщенный вниманием потребителя, тонко выкрикивал:
-- Кому надо, кому не надо. .. Кому что, кому ничего! . .
Парень посмотрел в корзину и громко сказал:
-- Да бросьте вы, граждане, у его покупать! Не видите, что ли? Жену
старую убил, на куски разрубил и продает остатки.
Снова кто-то захохотал. Кто-то сконфуженно крякнул.
Торговец всплеснул руками, оглянулся на покупателя, как бы ища защиты,
но ничего не сказал.
А парень двинулся дальше. Я пошел за ним следом, позабыв про гуся.
Парень обошел весь рынок со своей шуткой и, строгий, не улыбающийся,
удалился восвояси.
За ним следовали два шкета, буквально давясь от смеха.
Воровство, милые мои, это -- цельная и огромная наука.
В наше время, сами понимаете, ничего не сопрешь так вот, здорово
живешь. В наше время громадная фантазия требуется.
Главная причина -- публика очень осторожная стала. Публика такая, что
завсегда стоит на страже своих интересов. Одним словом, вот как бережет свое
имущество. Пуще глаза.
-- Глаз, говорят, завсегда по страхкарточке восстановить можно.
Имущество же никоим образом при нашей бедности не вернешь. И это
действительно верно.
По этой причине вор нынче пошел очень башковитый, с особенным
умозрением и с выдающейся фантазией. Иначе ему с таким народом не
прокормиться.
Да вот, для примеру, нынче осенью опутали одну знакомую мою -- бабку
Анисью Петрову. И ведь какую бабку опутали! Эта бабка сама очень просто
может любого опутать. И вот подите же --уперли у ней узел, можно сказать,
прямо из-под сижу.
А уперли, конечно, с фантазией и замыслом. А сидит бабка на вокзале. Во
Пскове. На собственном узле. Ожидает поезда. А поезд в 12 часов ночи ходит.
Вот бабка с утра пораньше и приперлась на вокзал. Села на собственный
узел. И сидит. И нипочем не сходит. Потому пугается сходить. Не замели бы,
полагает, узел.
Сидит и сидит бабка. Тут же на узле шамает и водицу пьет, -- подают ей
христа ради прохожие. А по остальным мелким делишкам,-- ну, мало ли --
помыться или побриться, -- не идет бабка -- терпит. Потому узел у ней очень
огромный, ни в какую дверь вместе с ней не влазит по причине размеров. А
оставить, я говорю, боязно.
Так вот сидит бабка и дремлет.
-- Со мной, думает, вместях узел не сопрут. Не таковская я старуха.
Сплю я довольно чутко -- проснусь.
Начала дремать наша божья старушка. Только слышит сквозь дремоту, будто
кто-то ее коленом пихает в морду. Раз, потом другой раз, потом третий раз.
-- Ишь ты, как задевают!--думает старуха.-- Неаккуратно как народ
ходит.
Протерла бабка свои очи, хрюкнула и вдруг видит будто какой-то
посторонний мужчина проходит мимо нее и вынимает из кармана платок. Вынимает
он платок и с платком вместе нечаянно вываливает на пол зеленую трешку.
То-есть ужас как обрадовалась бабка. Плюхнулась, конечное дело, вслед
за трешкой, придавила ее ногой, после наклонилась незаметно -- будто господу
богу молится и просит его подать поскорей поезд. А сама, конечное дело,
трешку в лапу и обратно к своему добру.
Тут, конечно, грустновато рассказывать, но когда обернулась бабка, то
узла своего не нашла. А трешка, между прочим, оказалась грубо фальшивая. И
была она кинута на предмет того, чтобы бабка сошла бы со своего узла.
Эту трешку с трудом бабка продала за полтора целковых.
Этот случай окончательно может доканать человека. Василия Тарасовича
Растопыркина, -- Васю Растопыркина, этого чистого пролетария, беспартийного
чорт знает с какого года, -- выкинули давеча с трамвайной площадки.
Больше того -- мордой его трахнули об трамвайную медную полустойку. Он
был ухвативши за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся. А его
милиция и обер стрелочник стягивали.
Стягивали его вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров.
Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке. Ему, знаете,
нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в 5 часов
шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно, как
собака грязный едет. Может, краски и другие предметы ему льются на костюм во
время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком ему
трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобили себе нанимать для
разъездов и приездов. Ему автомобили -- не по карману. Ему бы на трамвае
проехаться -- и то хлеб. Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в 5 часов. В 5 часов он пошабашил, взял,
конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе к
дому.
Пошел себе к дому и думает: -- Цельный день, думает, лазию по
стремянкам и разноцветную краску на себя напущаю и не могу идтить пешком.
Дай, думает, сяду на трамвай, как уставший пролетарий.
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович
просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней
краской, а сам, конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты -- не блестела. И
в ведрышко -- раз в нем краска -- нельзя свои польты окунать. И которая дама
сунула туда руку -- сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие
предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович,
действительно верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал.
Речь --не об этом. Речь -- о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае,
решительно взбунтовались как-раз именно насчет костюма.
-- То-есть, -- говорят, -- не можно к нему прикоснуться совершенно,
то-есть, отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
-- Очень, говорит, то-есть, понятно, -- раз масляная краска на олифе,
то отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно,
если
бы без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все
свои звонки и вагон останавливает. Останавливает вагон и хамским голосом
просит сойти Василия Тарасовича.
Василий Тарасович говорит:
-- Трамвай для публики, или публика для трамвая, -- это же, говорит,
понимать надо. А я, говорит, может, в 5 часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и
обер-стрелочником. И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина
сымают, как сукинова сына, с трамвайной площадки, мордой задевают об
полустойку и высаживают. Ой, до чего докатились!
Время-то как быстро бежит. Недавно еще лето было, а теперь вроде как
зима. Ходят в шубах. И в театрах зимние сезоны начались.
А интересно, какие убытки понесут театры в этом зимнем сезоне?
Летние убытки только-только сейчас подсчитываются. Летний сезончик не
был выдающимся.
Которые товарищи актеры приезжают из провинции, те все зубами скрипят.
-- Прямо, говорят, для себя играли -- нема никакой публики. Или, может
быть, зритель малокультурный, или другие какие причины, а только не идет.
Зимой еще ничего -- ходят, а летом -- ни в какую. Прямо хоть за ногу волоки
зрителя.
А зритель, это верно, летом предпочитает легкие и недорогие увеселения
-- полежать брюхом вверх на солнышке, или выкупаться на шермака в реченке,
или, наконец, нарвать полевых цветов и нюхать даром.
Вот какой пошел зритель. И с чего бы это он так?
В одном небольшом городе сущая срамота произошла на этой почве.
А приехала туда небольшая труппа. Начала, конечно, эта труппа сгоряча
драму играть.
Играют драму, а публика не идет на драму.
Свернулась труппа и--назад.
Сунулся в этот город другой небольшой коллективчик. Администратор этого
коллективчика говорит:
-- Не такой это, товарищи, город, чтоб тут драму играть. Тут надо
легкие, смешные штуки ставить.
Начали они ставить легкие штуки -- опять не идет публика.
Три раза поставили. Рубля три с полтиной выручили и поскорей из этого
странного города.
Начались в актерских кругах брожения и разговоры: как и чем привлечь
публику. И не пойдет ли эта публика, как вы думаете, на оперетту?
Рванулась туда оперетта. Поставили музыкальную оперетту с отчаянной
пляской. Человек 8 пришло. А как пришло--неизвестно. Кассир клялся и
божился, что ни одного билета не было продано.
Опереточный премьер сказал:
-- В этот город циркачам только и ехать. Высокое искусство здесь ни к
чему.
Дошли эти симпатичные слухи до цирка. Директор говорит:
-- Надо ехать. Цирк--это самое демократическое искусство. Этому городу
как-раз угодим.
Поехали. Действительно, народ несколькс погуще пришел. Прямо старожилы
не запомнят такого количества, -- человек тридцать было на первом
представлении. На втором чуть поменьше.
Подсчитал цирк убытки и -- ходу.
А на вокзале, перед самой посадкой, произошла задержка. Несметная толпа
собралась провожать циркачей. Тысяч восемь приперлось народу. Качали всех
актеров и всех зверей. Верблюду челюсть вывихнули во время качки.
После делегация от текстильщиков и металлистов подошла к директору и
стала нежно упрашивать:
-- Нельзя ли, мол, по бесплатной цене тут же под открытым небом, на
вольном воздухе, на перроне, устроить небольшую цирковую программу из
трех--четырех "номерей".
Но тут, к сожалению, произошел третий звонок. Сели циркачи по вагонам,
грустно развели руками и уехали.
Так никто и не узнал, отчего и почему самое демократическое искусство
уехало тоже с убытком.
Народ малокультурный, что ли? Или, может быть, деньжонок нехватка. Ась?
Кончено. Баста! Никакой жалости к людям не осталось в моем сердце.
Вчера еще до шести часов вечера сочувствовал и уважал людей, а нынче не
могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность.
Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно
пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем.
Баста. Зачерствело мое сердце. Пущай ближние больше на меня не
рассчитывают.
А шел я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу -- народ будто
стоит, скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками
трясет. И вообще вижу -- происшествие. Подхожу. Спрашиваю об чем шум.
-- Да вот, говорят, тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не
может.
-- Да уж, говорю, тут не до ходьбы.
Растолкал я публику и подхожу ближе к месту действия. И вижу --
какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно
белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в
самую тумбу и бормочет:
-- Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шел и упал, конечно.
Нога--вещь непрочная.
Сердце у меня горячее, жалости к людям много и вообще не могу видеть
гибель человека на улице.
-- Братцы, говорю, да может, он член союза. Надо же предпринять тем не
менее.
И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь.
Говорю: нога сломана у человека, поторопитесь по адресу.
Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача.
Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.
Между прочим, вижу -- этот человек совершенно не желает, чтобы его
положили на носилки. Пихает всех четырех врачей остатней, здоровой ногой и
до себя не допущает.
-- Пошли вы, говорит, все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может,
домой тороплюся.
И сам чуть, знаете, не плачет.
-- Что, думаю, за смятение ума у человека.
И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу -- меня
кличут.
-- Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи?
-- Я, говорю.
-- Ну, так, говорят, придется тебе через это отвечать по всей строгости
революционных законов. Потому как зря карету вызвал -- у гражданина
искусственная нога обломилась.
Записали мою фамилию и отбыли.
И чтобы я после этого факта еще расстраивал свое благородное сердце --
ни в жисть! Пущай убивают на моих глазах человека -- ни по чем не поверю.
Потому -- может, для киносъемки его убивают.
И вообще ничему теперь не верю, -- время такое невероятное.
Всегда я симпатизировал центральным убеждениям,
Даже вот, когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не
протестовал. Нэп--так нэп. Вам видней.
Но между прочим при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я
как бы предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно при военном коммунизме куда как было свободней в
отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже
не раздеваться -- сиди в чем пришел. Это было достижение.
А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же
раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней
отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то
у нас иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на-днях встретили меня на
улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить--не помню.
Встречают и уговаривают.
-- Горло, -- говорят,-- Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло
завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в
театр. Спектакль--„Грелка".
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно
вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты по рубль тридцать.
Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
-- Польта, говорят, сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою
в раздумьи. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето.
Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. Прямо,
думаю, срамота может сейчас произойти. Главное -- рубаха нельзя сказать, что
грязная. Рубаха не особо грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная
пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. Срамота, думаю, с такой
крупной пуговицей в фойе идти.
Я говорю своим:
-- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет
неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки там и сорочка
опять же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
-- Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
-- Да, говорит, действительно видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
-- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в
одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх
штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком
отвлеченном виде в театры ходить.
Я говорю:
-- Я не знал, что я в театры хожу, -- дура какая. Я. может, пиджаки
редко надеваю. Может, я их берегу,--что тогда?
Стали мы думать, чего делать. Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку
дам. Одевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджачек, стал щупать и шарить внутри себя.
.-- Ой, говорит, мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жилетке.
Я, говорит, тебе лучше сейчас галстух дам, все-таки поприличней. Привяжи на
шею и ходи, будто тебе жарко.
Дама говорит:
-- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой пойду. Мне, говорит, дома как-то
спокойней и постирушка ждет. А то, говорит, один кавалер чуть не в
подштанниках, а у другого галстук заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий
Митрофанович в пальто попросит пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают. Это, говорят,
не 19 год в пальто сидеть.
-- Ну, говорю, ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти.
Но как подумаю, что рубль тридцать заплачено, не могу идти -- ноги не
идут к выходу. Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни, -- пущай их дама понесет
заместо сумочки. А сам валяй как есть: будто у тебя это летняя рубашка
„апаш" и тебе, одним словом, в ней все время жарко.
Дама говорит:
-- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, не для того в театры
хожу, чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам
несет или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын.
А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика
смотрит.
Дама отвечает:
-- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом
ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не
слушаются -- сразу отстегивать. Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся в места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой
занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию.
Объясняют насчет меня.
-- Дамам, говорят, противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их
шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как сукин сын.
Я говорю:[Author ID1: at Sun Dec 18 11:59:00 2005 ]
-- Я верчусь от холода. Посидите-ка сами в одной рубахе. А я, говорю,
братцы, и сам не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпущают.
А теперь, говорят, придется трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...