Нынче, граждане, в народных судах все больше медиков судят. Один,
видите ли, операцию погаными руками произвел, другой -- с носа очки обронил
в кишки и найти не может, третий -- ланцет потерял во внутренностях или же
не то отрезал, чего следует, какой--нибудь неопытной дамочке.
Все это не по--европейски. Все это круглое невежество. И судить таких
врачей надо.
Но вот за что, товарищи, судить будут медика Егорыча? Конечно, высшего
образования у него нет. Но и вины особой нету.
А заболел тут один мужичок. Фамилия -- Рябов, профессия -- ломовой
извозчик. Лет от роду -- тридцать семь. Беспартийный.
Мужик хороший -- слов нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и
ставку по третьему разряду получает.
Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите ли, у него
живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылочку с горячей водой приложи к
брюху -- так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалеючи
никаких денег, пригласить наилучшего знаменитого врача. А баба что? Баба
всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача.
Является этакий долговязый медик с высшим образованием. Фамилия
Воробейчик. Беспартийный.
Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит:
-- Ерунда, говорит. Зря, говорит, знаменитых врачей понапрасну
беспокоите. Маленько объелся мужик через меру. Пущай, говорит, клистир
ставит и курей кушает.
Сказал и ушел. Счастливо оставаться.
А мужик загрустил.
"Эх, думает, так его за ногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец,
думает, мой не знал легкие средства, и я знать не желаю. А курей пущай
кушает международная буржуазия".
И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе своей, не жалея
никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты.
Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с больным не стала
-- поехала. Приглашает.
Тот, конечно, покобенился.
-- Чего, говорит, я после знаменитых медиков туда и обратно ездить
буду? Я человек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне
взад--вперед ездить?
Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько
деньгами -- и поехал. Приехал. Здравствуйте. Щупать руками желудок не стал.
-- Наружный, говорит, желудок тут ни при чем. Все, говорит, дело во
внутреннем. А внутренний щупай -- болезнь от того не ослабнет. Только
разбередить можно.
Расспросил он только, чего первый медик прописал и какие рецепты
поставил, горько про себя усмехнулся и велит больному писать записку --
дескать, я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа.
И эту записку велит проглотить.
Выслушал мужик, намотал на ус.
"Ох, думает, так его за ногу! Ученье свет -- неученье тьма. Говорило
государство: учись -- не учился. А как бы пригодилась теперь наука".
Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы:
-- Нету, говорит, не могу писать. Не обучен. Знаю только фамилие
подписывать. Может, хватит?
-- Нету, -- отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усишки. -- Нету.
Одно фамилие не хватит. Фамилие, говорит, подписывать от грыжи хорошо, а от
внутренней полная записка нужна.
-- Чего же, -- спрашивает мужик, -- делать? Может, вы за меня напишете,
потрудитесь?
-- Я бы, -- говорит Егорыч, -- написал, да, говорит, очки на рояли
забыл. Пущай кто-----нибудь из родных и знакомых пишет.
Ладно. Позвали дворника Андрона.
Дворник даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может.
Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал за
бумагой и стал писать.
Час или два писал, вспотел, но написал:
"Я здоров и папаша покойный здоров во имя отца и святого духа.
Дворник дома No 6. Андрон".
Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал -- проглотил.
А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что
за исход он не ручается -- не сам больной писал.
А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-----таки помер.
А перед смертью рвало его сильно и в животе резало.
Ну, помер -- рой землю, покупай гроб -- так нет. Пожалела баба денег --
пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть.
Денег с Егорыча не вернули -- не таковский он, но дело всплыло.
Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули, прочитали, ахнули:
дескать, подпись не та, дескать, подпись Андронова -- и дело в суд. И суду
доложили: подпись не та, бумажка обойная и размером для желудка велика --
разбирайтесь!
А Егорыч заявил на следствии: "Я, братцы, ни при чем, не я писал, не я
глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись свою поставил,
а не больного --недосмотрел я. Судите меня за недосмотр".
А Андрон доложил: "Я, говорит, два часа писал и запарился. И,
запарившись, свою фамилию написал. Я, говорит, и есть убийца. Прошу
снисхождения".
Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели ж засудят?
1924
Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубоко интересная
личность.
Оно, конечно, жалко -- не помню, в каком городе эта личность
существует. В свое время читал об этом начальнике небольшую заметку в
харьковской газете. А насчет города -- позабыл. Память дырявая. В общем,
где-то около Харькова.
Ну, да это не суть важно. Пущай население само разбирается в своих
героях. Небось, узнают -- фамилия Дрожкин.
Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести
говоря, не в городе, а в местечке.
И было это в воскресенье.
Представьте себе -- весна, весеннее солнышко играет. Природа, так
сказать, пробуждается. Травка, возможно, что зеленеть начинает.
Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует.
И тут же среди населения гуляет собственной персоной помощник
начальника местной милиции товарищ Дрожкин. С супругой. Прелестный ситцевый
туалет. Шляпа. Зонтичек. Калоши.
И гуляют они, ну, прямо, как простые смертные. Не гнушаются. Прямо так
и прут под ручку по общему тротуару.
Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг стоп. Среди, можно
сказать, общего пешеходного тротуара -- свинья мотается. Такая довольно
крупная свинья, пудов, может быть, на семь.
И пес ее знает, откуда она забрела. Но факт, что забрела и явно
нарушает общественный беспорядок.
А тут, как на грех, -- товарищ Дрожкин с супругой.
Господи, твоя воля! Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью
глядеть? Может, ему во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную
часть природы поглядеть? А тут свинья. Господи, твоя воля, какие
неосторожные поступки со стороны свиньи! И кто такую дрянь выпустил наружу?
Это же прямо невозможно!
А главное -- товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел.
-- Это,-- кричит,-- чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать.
Прохожие, известно, растерялись. Молчат.
Начальник говорит:
-- Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не
дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьверу тяпну.
Вынимает, конечно, товарищ Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики
замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так
сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули.
Только хотел начальник свинку угробить -- жена вмешалась. Супруга.
-- Петя,-- говорит,-- не надо ее из револьверу бить. Сейчас, может
быть, она
под ворота удалится.
Муж говорит:
-- Не твое гражданское дело. Замри на короткое время. Не вмешивайся в
действия милиции.
В это время из--под ворот такая небольшая старушка выплывает.
Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет.
-- Ахти,-- говорит,-- господи! Да вот он где, мой кабан. Не надо его,
товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу.
Товарищ Дрожкин обратно вспылил. Может, ему хотелось на природу
любоваться, а тут, извиняюсь за выражение, неуклюжая старуха со свиньей.
-- Ага,-- говорит,-- твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну.
А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать.
Тут опять жена вмешалась.
-- Петя, -- говорит, -- пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед.
И, конечно, по глупости своей, супруга за рукав потянула,-- дескать,
пойдем.
Ужасно побледнел начальник милиции.
-- Ах, так, -- говорит, -- вмешиваться в действия и в распоряжения
милиции! За рукав хватать! Вот я тебя сейчас арестую.
Свистнул товарищ Дрожкин постового.
-- Взять, -- говорит, -- эту гражданку. Отправить в отделение.
Вмешивалась в действия милиции.
Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение.
Народ безмолвствовал.
А сколько жена просидела в милиции и каковы были последствия семейной
неурядицы -- нам неизвестно. Об этом, к сожалению, в газете ничего не
говорится.
1925
Ах, до чего все-таки американцы народ острый! Сколько удивительных
открытий, сколько великих изобретений они сделали! Пар, безопасные бритвы
Жиллет, вращение Земли вокруг своей оси -- все это открыто и придумано
американцами и отчасти англичанами.
А теперь извольте: снова осчастливлено человечество--подарили
американцы миру особую машину -- диктофон. Конечно, может, эта машина
несколько и раньше придумана, но нам-то прислали ее только что.
Это был торжественный и замечательный день, когда прислали эту машинку.
Масса народу собралась посмотреть на эту диковинку.
Многоуважаемый всеми Константин Иванович Деревяшкин снял с машины чехол
и благоговейно обтер ее тряпочкой. И в ту минуту мы воочию убедились, какой
это великий гений изобрел ее. Действительно: масса винтиков, валиков и
хитроумных загогулинок бросилась нам в лицо. Было даже удивительно подумать,
как эта машинка, столь нежная и хрупкая на вид, может работать и
соответствовать своему назначению.
Ах, Америка, Америка,--какая это великая страна!
Когда машина была осмотрена, многоуважаемый всеми товарищ Деревяшкин,
похвально отозвавшись об американцах, сказал несколько вступительных слов о
пользе гениальных изобретений. Потом было приступлено к практическим опытам.
-- Кто из вас,-- сказал Константин Иванович,-- желает сказать несколько
слов в этот гениальный аппарат?
Тут выступил уважаемый товарищ Тыкин Василий. Худой такой, длинный, по
шестому разряду получающий жалованье плюс за сверхурочные.
-- Дозвольте,-- говорит,-- мне испробовать.
Разрешили ему. Подошел он к машинке не без некоторого волнения, долго
думал, чего бы ему такое сказать, но, ничего не придумав и махнув рукой,
отошел от машины, искренне горюя о своей малограмотности.
Затем подошел другой. Этот, не долго думая, крикнул в открытый рупор:
-- Эй ты, чертова дура!
Тотчас открыли крышку, вынули валик, вставили его куда следует, и что
же? -- доподлинно и точно валик передал всем присутствующим вышеуказанные
слова.
Тогда восхищенные зрители наперерыв протискивались к трубе, пробуя
говорить то одну, то другую фразу или лозунг. Машинка послушно записывала
все в точности.
Тут снова выступил Василий Тыкин, получающий жалованье по шестому
разряду плюс сверхурочные, и предложил кому-нибудь из общества неприлично
заругаться в трубу.
Многоуважаемый Константин Иванович Деревяшкин сначала категорически
воспретил ругаться в рупор и даже топнул ногой, но потом, после некоторого
колебания, увлеченный этой идеей, велел позвать из соседнего дома бывшего
черноморца--отчаянного ругателя и буяна.
Черноморец не заставил себя долго ждать -- явился.
-- Куда,-- спрашивает,-- ругаться? В какое отверстие?
Ну, указали ему, конечно. А он как загнет -- аж сам многоуважаемый
Деревяшкин руками развел,-- дескать, здорово пущено, это вам не Америка.
Засим, еле оторвав черноморца от трубы, поставили валик. И
действительно, аппарат опять в точности и неуклонно произвел запись.
Тогда все снова стали подходить, пробуя ругаться в отверстие на все
лады и наречия. Потом стали изображать различные звуки: хлопали в ладоши,
делали ногами чечетку, щелкали языком -- машинка действовала
безотлагательно.
Тут, действительно, все увидели, насколько велико и гениально это
изобретение.
Единственно только жаль, что эта машинка оказалась несколько хрупкая и
не приспособленная к резким звукам. Так, например, Константин Иванович
выстрелил из нагана, и, конечно, не в трубу, а, так сказать, сбоку, чтобы
для истории запечатлеть на валик звук выстрела -- и что же? -- оказалось,
что машинка испортилась, сдала.
С этой стороны лавры американских изобретателей и спекулянтов несколько
меркнут и понижаются.
Впрочем, заслуга ихняя все же велика и значительна перед лицом
человечества.
1925
Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу!
У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же,
граждане.
Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится.
Началось -- тьфу, тьфу, не сглазить!
Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина,
небось, по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и,
например, всем аборты разрешат -- то и по две. А то и по три на рыло. С
ванной.
Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в
другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь... Мало ли делов-то
найдется при такой свободной жизни!
Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади. Скуповато
получается ввиду кризиса.
Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на
себе этот кризис.
Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в
какую. Не то что остановиться негде -- вещей положить некуда.
Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами -- оброс бороденкой и
вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю
помещение.
Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается.
-- За тридцать рублей,-- говорит,-- могу вас устроить в ванной комнате.
Квартирка,-- говорит,-- барская... Три уборных... Ванна... В ванной,--
говорит,-- и живите себе. Окон,-- говорит,-- хотя и нету, но зато дверь
имеется. И вода под рукой. Хотите,-- говорит,-- напустите полную ванну воды
и ныряйте себе хоть цельный день.
Я говорю:
-- Я, дорогой товарищ, не рыба. Я,--говорю,--не нуждаюсь нырять. Мне
бы,-- говорю,-- на суше пожить. Сбавьте,-- говорю,-- немного за мокроту.
Он говорит:
-- Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит.
Квартирка коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая.
-- Ну, что ж,-- говорю,-- делать? Ладно. Рвите,-- говорю,-- с меня
тридцать и допустите,-- говорю,-- скорее. Три недели,-- говорю,-- по панели
хожу. Боюсь,-- говорю,-- устать.
Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
А ванна, действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь ---- мраморная
ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик
сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну.
Устроил тогда настил из досок, живу.
Через месяц, между прочим, женился.
Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты.
Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейного
счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нахмурилась
и отвечает:
-- Что ж,-- говорит,-- и в ванне живут добрые люди. А в крайнем,--
говорит,-- случае, перегородить можно. Тут,-- говорит,-- к примеру, будуар,
а тут столовая...
Я говорю:
-- Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы,-- говорю,-- дьяволы, не
дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок.
Ну, ладно. Живем как есть.
Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается.
Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне его купаем -- и
живем.
И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежедневно
купается и совершенно не простуживается.
Одно только неудобство -- по вечерам коммунальные жильцы лезут в ванную
мыться.
На это время всей семьей приходится в коридор подаваться.
Я уж и то жильцов просил:
-- Граждане,-- говорю,-- купайтесь по субботам. Нельзя
же,--говорю,--ежедневно купаться. Когда же,-- говорю,-- жить-то? Войдите в
положение.
А их, подлецов, тридцать два человека. И все ругаются. И, в случае
чего, морду грозят набить.
Ну, что ж делать -- ничего не поделаешь. Живем как есть.
Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции прибывает в
ванну. За колонкой устраивается.
-- Я,-- говорит,-- давно мечтала внука качать. Вы,-- говорит,-- не
можете мне отказать в этом развлечении.
Я говорю:
-- Я и не отказываю. Валяйте,-- говорю,-- старушка. качайте. Пес с
вами. Можете,-- говорю,-- воды в ванную напустить -- и ныряйте с внуком.
А жене говорю:
-- Может, гражданка, к вам еще родственники приедут, так уж вы говорите
сразу, не томите.
Она говорит:
-- Разве что братишка на рождественские каникулы...
Не дождавшись братишки, я из Москвы выбыл. Деньги семье высылаю по
почте.
1925
Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный.
Главная причина в том, что иностранных слов в нем до черта. Ну, взять
французскую речь. Все хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси -- все,
обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова.
А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой--беда. Вся речь пересыпана
словами с иностранным, туманным значением.
От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы.
Я вот на днях слышал разговор. На собрании было. Соседи мои
разговорились.
Очень умный и интеллигентный разговор был, но я, человек без высшего
образования, понимал ихний разговор с трудом и хлопал ушами.
Началось дело с пустяков.
Мой сосед, не старый еще мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу
слева и вежливо спросил:
-- А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?
-- Пленарное,-- небрежно ответил сосед.
-- Ишь ты,-- удивился первый,-- то-то я и гляжу, что такое? Как будто
оно и пленарное.
-- Да уж будьте покойны,-- строго ответил второй.-- Сегодня сильно
пленарное и кворум такой подобрался-- только держись.
-- Да ну? -- спросил сосед.-- Неужели и кворум подобрался?
-- Ей-богу,-- сказал второй.
-- И что же он, кворум-то этот?
-- Да ничего,-- ответил сосед, несколько растерявшись.-- Подобрался, и
все тут.
-- Скажи на милость,-- с огорчением покачал головой первый сосед.-- С
чего бы это он, а?
Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника, потом
добавил с мягкой улыбкой:
-- Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания... А
мне как-то они ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по
существу дня... Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно
перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в
порожнее.
-- Не всегда это,-- возразил первый.-- Если, конечно, посмотреть с
точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки
зрения, то да, индустрия конкретно.
-- Конкретно фактически,-- строго поправил второй.
-- Пожалуй,-- согласился собеседник.-- Это я тоже допущаю. Конкретно
фактически. Хотя как когда...
-- Всегда,-- коротко отрезал второй.--Всегда, уважаемый товарищ.
Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику
тогда не оберешься...
На трибуну взошел человек и махнул рукой. Все смолкло. Только соседи
мои, несколько разгоряченные спором, не сразу замолчали. Первый сосед никак
не мог помириться с тем, что подсекция заваривается минимально. Ему
казалось, что подсекция заваривается несколько иначе.
На соседей моих зашикали. Соседи пожали плечами и смолкли. Потом первый
сосед снова наклонился ко второму и тихо спросил:
-- Это кто ж там такой вышедши?
-- Это? Да это президиум вышедши. Очень острый мужчина. И оратор
первейший. Завсегда остро говорит по существу дня.
Оратор простер руку вперед и начал речь.
И когда он произносил надменные слова с иностранным, туманным
значением, соседи мои сурово кивали головами. Причем второй сосед строго
поглядывал на первого, желая показать, что он все же был прав в только что
законченном споре.
Трудно, товарищи, говорить по-русски!
1925
Как хотите, товарищи, а Николаю Ивановичу я очень сочувствую. Пострадал
этот милый человек на все шесть гривен и ничего такого особенно выдающегося
за эти деньги не видел.
Только что характер у него оказался мягкий и уступчивый. Другой бы на
его месте все кино, может, разбросал и публику из залы выкурил. Потому шесть
гривен ежедневно на полу не валяются. Понимать надо.
А в субботу голубчик наш, Николай Иванович, немножко, конечно, выпил.
После получки.
А был этот человек в высшей степени сознательный. Другой бы выпивший
человек начал бузить и расстраиваться, а Николай Иванович чинно и благородно
прошелся по проспекту. Спел что-то там такое. Вдруг глядит -- перед ним
кино.
"Дай, думает, все равно -- зайду в кино. Человек, думает, я культурный,
полуинтеллигентный, чего мне зря по панелям в пьяном виде трепаться и
прохожих задевать? Дай, думает, я ленту в пьяном виде посмотрю. Никогда
ничего подобного не видел".
Купил он за свои пречистые билет. И сел в переднем ряду. Сел в переднем
ряду и чинно -- благородно смотрит.
Только, может, посмотрел он на одну надпись, вдруг в Ригу поехал.
Потому очень тепло в зале, публика дышит, и темнота на психику благоприятно
действует.
Поехал в Ригу наш Николай Иванович, все чинно -- благородно -- никого
не трогает, экран руками не хватает, лампочек не выкручивает, а сидит себе и
тихонько в Ригу едет.
Вдруг стала трезвая публика выражать недовольствие по поводу, значит,
Риги.
-- Могли бы, говорят, товарищ, для этой цели в фойе пройтись, только,
говорят, смотрящих драму отвлекаете на другие идеи.
Николай Иванович -- человек культурный, сознательный -- не стал,
конечно, зря спорить и горячиться. А встал и пошел тихонько.
"Чего, думает, с трезвыми связываться? От них скандалу не оберешься".
Пошел он к выходу. Обращается в кассу.
-- Только что, говорит, дамочка, куплен у вас билет, прошу вернуть
назад деньги. Потому как не могу картину глядеть -- меня в темноте развозит.
Кассирша говорит:
-- Деньги мы назад выдавать не можем, ежели вас развозит -- идите
тихонько спать.
Поднялся тут шум и перебранка. Другой бы на месте Николая Иваньиа за
волосья бы выволок кассиршу из кассы и вернул бы свои пречистые. А Николай
Иванович, человек тихий и культурный, только, может, раз и пихнул кассиршу.
-- Ты, говорит, пойми, зараза, не смотрел я еще на твою ленту. Отдай,
говорят, мои пречистые.
И все так чинно--благородно, без скандалу -- просит, вообще, вернуть
свои же деньги.
Тут заведующий прибегает.
-- Мы, говорит, деньги назад не вертаем, раз, говорит, взято, будьте
любезны досмотреть ленту.
Другой бы на месте Николая Ивановича плюнул бы в зава и пошел бы
досматривать за свои пречистые. А Николай Иванычу очень грустно стало насчет
денег, начал он горячо объясняться и обратно в Ригу поехал.
Тут, конечно, схватили Николая Ивановича, как собаку, поволокли в
милицию. До утра продержали. А утром взяли с него трешку штрафу и выпустили.
Очень мне теперь жалко Николая Ивановича. Такой, знаете, прискорбный
случай: человек, можно сказать, и ленты не глядел, только что за билет
подержался -- и пожалуйте, гоните за это мелкое удовольствие три шесть
гривен. И за что, спрашивается, три шесть гривен?
1926