14. НЕ НАДО ИМЕТЬ ВОСПОМИНАНИЙ
Однажды летом на Кавказе автор зашел в зоологический сад. Собственно,
это не был даже зоологический сад, а это был небольшой передвижной зверинец,
приехавший на гастроли.
Автор стоял у клетки, набитой обезьянами, и следил за ихними ужимками и
игрой.
Нет, это не были заморенные ленинградские обезьянки, которые кашляют, и
чихают, и жалостно на вас глядят, подперев лапкой свою мордочку.
Это были, напротив того, здоровенные, крепкие обезьяны, живущие почти
под своим родным небом.
Ужасно бурные движения, прямо даже чудовищная радость жизнь, страшная,
потрясающая энергия и бешеное здоровье были видны в каждом движении этих
обезьян.
Они ужасно бесновались, каждую секунду были в движении, каждую минуту
лапали своих самок, жрали, какали, прыгали и дрались.
Это просто был ад. Это был настоящий и даже, говоря возвышенным языком,
великолепный пир здоровья и жизни.
Автор любовался этой картиной и, понимая свое ничтожество, почтительно
вздыхая, стоял у клетки, слегка даже пришибленный таким величием, таким
великолепием жизни.
"Ну что ж,-подумал автор,-если старик Дарвин не надул и это
действительно наши почтенные родичи, вернее - наши двоюродные братья, то
довольно-таки грустный вывод напрашивается в этом деле".
Вот рядом с клеткой стоит человек - автор. Он медлителен в своих
движениях. Кожа на его лице желтоватая, глаза усталые, без особого блеска,
губы сжаты в ироническую, брезгливую улыбку. Ему скучновато. Он, изволите ли
видеть, зашел в зверинец поразвлечься. Он зашел под крышу, чтобы укрыться от
палящих лучей солнца. Он устал. Он опирается на палку.
А рядом в неописуемом восторге, позабыв о своей неволе, беснуются
обезьяны, так сказать - кузены и кузины автора.
"Черт возьми,- подумал автор,- прямо даже великолепное здоровье в таком
случае я соизволил порастрясти за годы своей жизни, за годы работы головой".
Но не в этом суть.
Один посетитель зверинца, какой-то, по-видимому, перс, долго и любовно
следивший за обезьянами, схватив без слов мою палку, ударил ею одну из
обезьян по морде, не очень, правда, сильно, но чрезвычайно обидно и коварно,
хотя бы с точки зрения остального человечества.
Обезьяна ужасно завизжала, начала кидаться, царапаться и грызть
железные прутья. Ее злоба была столь же велика, как и ее могучее здоровье.
А какая-то сострадательная дама, сожалея о случившемся, подала
пострадавшей обезьянке ветку винограда.
Тотчас обезьянка мирно заулыбалась, начала торопливо жрать виноград,
запихивая его за обе щеки. Довольство и счастье светились на ее мордочке.
Обезьяна, позабыв обиду и боль, позволила даже коварному персу погладить
себя по лапке.
"Ну-те,- подумал автор,-ударьте меня палкой по морде. Навряд ли я так
скоро отойду. Пожалуй, виноград я сразу кушать не стану. Да и спать,
пожалуй, не лягу. А буду на кровати ворочаться до утра, вспоминая
оскорбление действием. А утром небось встану серый, ужасный, больной и
постаревший - такой, которого как раз надо поскорей омолаживать при помощи
тех же обезьян".
Нет, автор рассказал эту маленькую историйку вовсе не в христианском
смысле и не с проповедью христианской морали - дескать, отойди от зла и,
дескать, если тебя ударили по морде, то подставь еще что-нибудь подобное для
удара.
Нет, автор презирает такую философию. Автор рассказал эту историйку
всего лишь для того, чтобы показать, как работает здоровый мозг, не
искушенный культурой, привычками и предрассудками (IX).
15. ХУДОЖНИК ХВОРАЕТ ТРИ ДНЯ
Но и это еще не все. И на этом еще не закончены наши рассуждения.
Автор желает рассказать еще две историйки, которые осветят дело с
неожиданной стороны.
Автор хочет рассказать прежде про одного художника, который икал три
дня.
Это было несколько лет назад, и автор в свое время чего-то такое писал
про этот случай.
Но грандиозность этой картины и неожиданные выводы заставляют автора
еще раз коснуться этого исключительного обстоятельства.
Художник начал икать ночью. В точности неизвестно, с чего именно
началась у него икота. Он утверждал, будто он босиком дошел до этажерки и
взял почитать на сон грядущий книгу стихов Сельвинского. В общем,
неизвестно.
Одним словом, он проснулся ночью от икоты. Он полежал некоторое время
на спине, не обращая внимания на это сметное, в сущности, и вздорное
человеческое свойство.
Однако икота не проходила.
Художник выпил водички, походил по комнате, покурил и, не слишком
беспокоясь, завернулся в одеяло, надеясь заснуть.
Однако сон не приходил, и икота не исчезала. Поикав полчаса, художник в
некотором страхе разбудил свою супругу и, бессвязно лепеча, начал объяснять
ей, что с ним происходит.
Супруга, не найдя в этом факте ничего особенного и тем более такого,
благодаря чему можно тревожить и стаскивать людей с кровати, побранившись,
снова заснула, назвав мужа, перед тем как заснуть, тяжелым эгоистом,
психопатом и нравственным уродом.
В общем, утро застало нашего художника сидящим на кровати. Он сидел,
совершенно ошеломленный и потрясенный своей болезнью.
Он икал правильно, как какая-то неведомая машина, через каждые
полминуты.
Он с грустью и со страхом поглядывал на собравшихся к нему
родственников, которые были не менее его напуганы и шокированы такой
странной болезнью. Он икал три дня, с короткими промежутками на сон. На
второй день болезни родственники пригласили врача, который дал
успокоительных капель и велел чем-нибудь поразвлечь больного, отвлечь его
внимание от случайной болезни.
Родственники, во главе с плачущей женой, повели захворавшего в кино и
потом в ресторан. Однако больной икал по-прежнему, вздрагивая всем телом, и
совершенно безучастно относился и к зрелищу, и к еде, которая в изобилии
была подана на стол. Он прекратил было икать, увидев поданный счет, но,
проверив его и расплатившись, снова принялся за свое.
На третий день к вечеру икота прошла сама по себе. Вернее, вспылив и
побранившись с женой, больной отвлекся от своей болезни и, неожиданно
перестав икать, заснул, как камень, в своем кресле (X).
16. У КОРМЯЩЕЙ МАТЕРИ СКОНЧАЛСЯ РЕБЕНОК
Да, правда, художник этот был нездоровый человек. Он был
неврастенический субъект с истощенным, ослабленным мозгом и с расстроенным
воображением.
Но вот автор знал одну молодую, цветущую женщину. У нее помер
двухмесячный ребенок.
Нет, мать не особенно страдала от этого дела. Да, конечно, она
поплакала, погоревала, но успокоилась, сказав себе, что, может, это и к
лучшему. Но не в этом суть.
Так вот, молодая, кормящая грудью мать теряет своего младенца. Он
умирает у нее скоропостижно. Он простудился и вдобавок, кажется, еще
проглотил какой-то металлический ключик.
И вот тут происходит такая любопытная история. Дня через три после
гибели малыша молодая осиротевшая мать замечает, что грудь ее все больше и
больше набухает. Появляются боли, лихорадочное состояние, общее недомогание.
И температура тридцать семь и семь.
Сильная боль в груди заставляет тогда молодую даму отцедить немного
молока. Она отцедила молоко раз и два. Потом стала отцеживать ежедневно.
Причем видит, что количество молока не только не уменьшается, а, напротив
того, даже как бы увеличивается все больше и больше. И вот она стала
отцеживать почти по стакану в день, а после и больше.
Сначала это молоко выбрасывалось. Потом крайне рассудительный и
бережливый супруг этой женщины, огорченный бессмысленной тратой столь
драгоценной и полезной влаги, стал выпивать его.
Он выпивал это дамское молоко, давясь от отвращения и гадливости.
Первое время его мутило и даже рвало. Но он пускался на всякие
хитрости, чтобы перебить природное отвращение. Он посыпал свой язык солью и
перцем и зажимал нос пальцами, когда подносил стакан к своему рту.
И, выпив молоко, он как сумасшедший прыгал по комнате, отплевываясь и
ругаясь, крича, что у козы и то молоко значительно вкусней и полезней для
организма.
Но потом он привык к этому молоку, вошел во вкус и не прибегал к острым
специям. И пил попросту и без затей, съедая при этом кусок хлеба, булку или
пряник. Так проходят две недели.
Муж, конечно, пьет молоко, поправляется и даже посмеивается над своей
супругой, говоря, что она, по-видимому, темными силами природы превратилась
в особый вид коровы и что, вероятно, это будет продолжаться еще не менее
года, поскольку природа не очень-то входит в рассуждения и не запрашивает
родителей, нужно ли им молоко или, может быть, прекратить его доставку.
И вот идет третья неделя.
Молодая женщина ежедневно отцеживает молоко, и муж, возвращаясь со
службы, выпивает его, капризничая иной раз и фигуряя и делая грубые
замечания по поводу того, что молоко как будто жидковатое и количество его
несколько меньше, чем обычно это дают обыкновенные козы и коровы.
Наконец, огорченная насмешками и замечаниями, молодая дама приглашает в
отсутствие мужа врача и, стыдясь, просит его как-нибудь медицинским способом
прекратить ненужный поток.
Врач, осмотрев больную, удивляется ее неопытности и туго перевязывает
ее грудь бинтом, говоря, что тем самым он механически закрывает доступ и
прекращает заготовку молочной продукции, перебивая инерцию, которой сейчас
не требуется.
Так проходит несколько дней. Молодая дама, перенесши легкую лихорадку,
перестает давать молоко, к глубокому огорчению мужа, который за последние
дни прямо даже пристрастился к бесплатному напитку и заметно округлился в
теле. И в силу этого он возненавидел врача, пообещав при случае набить ему
морду и спустить с лестницы.
Но потом он утешился, увидев, что супруга его стала заметно меньше
кушать.
Тут, похвалив природу за коммерческую справедливость и отсутствие
грубого надувательства в области обмена веществ, муж перестал пилить жену и
к врачу, который зашел понаведаться, отнесся с полным уважением и
почтительным доверием.
Эту историю мы рассказали неспроста. Этим автор хотел еще раз сказать,
что не только при слабом мозге, но и при полном здоровье надо уметь
управлять своим организмом и надо уметь вовремя перебивать инерцию, так как
мозг сам по себе не всегда интересуется, нужна ли та работа, которой он
заведует.
17. АВТОР ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЧЕЛОВЕКОМ, КОТОРЫЙ ВЕРНУЛ СВОЮ МОЛОДОСТЬ
На этом заканчиваются наши научные объяснения.
Все, что видел автор, и все, что он рассказал сейчас,- все эти
отдельные сценки и эпизоды, все эти мелочи, достойные скорей врача, чем
писателя, не объясняют в достаточной мере того, чего нам хотелось.
Автор присматривается к этим мелочам, надеясь из всего этого чего-то
сделать, чего-то установить, определить, вывести один какой-то закон
поведения, одно правило, по которому следует вести свою жизнь.
Но практически из этого ничего не выходило. Все рассыпалось в руках
автора. Каждое обстоятельство было правильно и справедливо само по себе, но
вместе ничего не выходило, и секрет неувядаемой молодости и свежести терялся
в неизвестности.
Автор хотел все это отложить и обо всем этом подумать под конец своей
жизни, так сказать - умудренный опытом.
Но года два назад произошла одна встреча, благодаря которой многое
стало ясным и доступным пониманию.
Автор встретил одного человека, который до некоторой степени открыл
секрет своей молодости. Нет, это не был, вероятно, тот секрет, которым
владели великие люди. Но все же это был секрет, благодаря которому человек
после целого ряда неудач и даже катастроф возвратил свою утраченную
молодость. Этому человеку было пятьдесят три года. Он уже как будто
примирился со своей судьбой. Уже вялые его движения, уже седые волосы, уже
потухшие глаза все говорило за то, что песенка его спета.
И, понимая это, человек как бы покорился и безропотно подставил себя
под последние удары жизни.
Он вяло и медленно ходил, с тупым безразличием неся свое выпуклое брюхо
и свою поникшую голову. Он бормотал что-то про себя, покачивая своей вялой
головой. И, казалось, ничто более не оживит этого дряхлеющего тела.
И только по временам, скорей механически, чем с чувством, сожалея о
своей потерянной молодости и о безвозвратно прошедших днях юности, он
хватался за голову, не понимая и не умея понять, с чего ему начать, чтоб
задержать свою жизнь, и стоит ли ему начинать или начинание это ни к чему не
приведет. Дайте руку, уважаемый читатель,- мы поедем с вами в Детское Село и
посмотрим, что сделал этот человек, для того чтобы вдохнуть жизнь в свое
разрушенное тело и вернуть свою молодость.
Этому человеку было пятьдесят три года. Он был ученый человек,
получивший высшее образование и имеющий разные дипломы и заграничные
командировки.
Он имел довольно редкую у нас в Союзе профессию - он был астроном.
О нем будет в дальнейшем большая речь, о нем автор расскажет подробно и
обстоятельно. А пока мы желаем рассказать вообще, об общем положении и о
том, как и при каких обстоятельствах мы встретили этого человека.
В августе 1931 года автор на время поселился в Детском Селе.
Утомленный бессонницей, ежедневной работой и разными личными делами,
автор на время скрылся из Ленинграда и случайно, по знакомству, получил
небольшую комнату во временное пользование. Эта комната была как раз в
квартире этого человека, вернее - во втором этаже небольшого домика, который
был в аренде у этого ученого профессора.
Автор не хотел близко знакомиться с ним, и не искал этого знакомства, и
даже избегал его, но близкое соседство невольно делало автора свидетелем и
наблюдателем того, что происходило в этом доме.
Первое время автор даже не наблюдал, даже не присматривался ни к чему,
даже избегал разговоров и встреч. И только иной раз прислушивался к
заунывной музыке, которая доносилась к нему снизу.
Этот человек имел привычку ежедневно играть на рояле. Он играл почти
каждый вечер час или два.
И первое время это обстоятельство сердило и раздражало автора. Этот
человек, как нарочно, выбирал самые грустные, самые печальные мелодии, чем
приводил автора иной раз в полное исступление. Он играл грустные романсы
Чайковского и разные там прелюдии и этюды Шопена - музыканта, который от
чахотки и меланхолии умер в тридцатидевятилетнем возрасте.
И автор, лежа на своей кровати, невольно прислушивался к этим печальным
звукам и видел в них грустную старость, увядание, желание умереть и то
необычайное примирение с судьбой, от которого автор бежал и чему автор хотел
сопротивляться. И, слушая эти мелодии, автор, вероятно, в сотый раз думал о
печальных днях старости и увядания и о смерти, которая, может, уже стоит за
плечами этого игравшего на рояле человека.
Нет, смерть никогда не страшила автора. Но вот увядание, дряхлость.
Раздраженные нервы. Тусклый взгляд. И печальная морда. И набрякшее брюхо. И
утомленные мускулы. Вот что приводило автора в страшное беспокойство, и
вселяло тревогу, и заставляло думать об этом день и ночь.
И, думая об этом, пытаясь понять, в чем же дело, желая узнать, какую
ошибку совершают люди, что уже в тридцать пять лет к ним приходит увядание,
автор бегал по комнате и закрывал свои уши руками, чтоб не слышать больше
заунывной музыки, звавшей к покорности, безропотности и тому отчаянию,
которым был полон и этот стареющий профессор, и тот музыкант, сочинивший уже
мертвыми руками эту торжественную музыку своей близкой гибели.
Профессор играл, по временам делая паузы, как бы думая и оплакивая свою
судьбу.
Да, в самом деле. Как не хочется умирать. И как желательно задержать
свое увядание.
Какие прелестные вещи происходят на свете. Какие милые вещи творятся на
каждом шагу. Как весело и интересно работать. Какие акварельные картинки
отдыха рисуются автору в его утомленном мозгу.
Вот пастух гонит стадо. Щелкает бичом. Солнце садится за лесом. Огород.
Пугало машет руками. Птицы летают.
Яблони стоят в белом цвету. Река течет. Скамейка под деревом. Мельница
машет крыльями.
Как! И на все это глядеть потухшим взором? Во всем видеть надоевшие,
скучные и досадные картинки? Вот она, старость. Вот увядание. Вот презренные
годы, которые костлявой рукой берут за горло.
Девушка, повизгивая, купается в пруде. Ее подружка, утомленная, лежит
на траве, и платье прелестными складками покрывает ее юное тело.
Вот ворона клюет мусор. Бабочка летит. Крестьяне на телегах едут в
поле. Гармоника раздается.
Нет, немыслимо, невозможно писать о таких вещах. Немыслимо даже на
минуту представить все это в скучном виде, в досадном освещении.
Все прекрасно и даже величественно на свете. Все замечательно нравится.
И все должно нравиться до последних дней, до самого последнего дыхания, до
последнего туманного взора.
Как же это сделать? Как достигнуть этого, как сохранить свою юную
свежесть и впечатления до конца дней?
Нет, автор не стремится жить до ста лет. Но он до ста лет желает
сохранить свою юность и свою молодость.
Автор не знает, о чем думал этот стареющий человек, играя на пианино.
Автор предполагал, что он думал об этих вещах - о своей неприглядной
старости, о своем утомлении и о своем желании задержать это страшное
разложение и распад.
20. ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ ВОЛОСАТОВ
Итак, этот стареющий господин, этот ученый педагог и астроном жил в
Детском Селе, в местах довольно поэтических, красивых и даже восхитительных,
вблизи бывшего царского парка.
Он жил в небольшом домике с прелестным видом на фонтан и на разные
клумбы, дорожки и деревья. Гуляющая публика, проходя мимо, восторгались
исключительной красотой мест, но сам профессор, попривыкнув, не обращал
внимания на эту красоту и несколько даже удивлялся, когда ему об этом
говорили.
Он жил здесь совместно со своей семьей, которая состояла из стареющей
супруги, двух взрослых детей и домработницы.
Он ездил читать лекции в Ленинград. И каждое утро, вставая, проклинал
эту обязанность, бормоча ругательства и выражая свое недовольство.
И, видимо, страдая душой и болея телом, он кряхтел, пыхтел, вздыхал и
охал, напяливая на ноги башмаки. И, шаркая ими, шел мыться и оправляться, на
ходу говоря домработнице: "Соня, дайте же мне чаю. Я скоро ухожу".
И каждое утро было в точности похоже одно на другое.
Да, это было скучное пробуждение, скучное утро скучной и унылой жизни
человека, который не ожидает уже больше от дальнейшего никаких сюрпризов,
никаких неожиданностей и ничего хорошего.
Мы не хотим, конечно, назвать настоящую его фамилию, да и не можем, так
сказать, обнародовать и выставить на всеобщее любопытство его подлинное имя.
Мы назовем его Василий Петрович. И придадим ему фамилию, ну хотя бы -
Волосатов.
Конечно, можно бы потрудиться и придумать фамилию более красивую или
более оригинальную, а не брать столь случайное, ничего не обозначающее
наименование. Однако можно привыкнуть и к этой фамилии.
Такая, скажем, блестящая и сияющая, как фейерверк, фамилия Пушкин мало
обозначает чего хорошего, если от нее немного отвлечься и если отойти от
привычки к ней. Это будет средняя фамильица из батальной жизни, вроде -
Ядров, Пулев или Пушкарев.
А между тем эта фамилия благодаря великим делам засияла, как фейерверк,
как комета на небе и как солнце в мировом пространстве.
А такая благозвучная фамилия, как Долгоруков, если опять-таки отвлечься
от привычки и чуть сместить обозначения, получится просто дрянная, не дающая
радости своему владельцу - Длиннорукий.
Нет, нам сдается, эта фамилия Волосатов - фамилия правильная и
подходящая.
А если кому-нибудь она все же покажется смешной и если кто-нибудь
увидит в этом склонность автора выставлять все, так сказать, святое в
пошлом, комичном и мизерном виде, то на всякий случай вот вам еще фамилии и
имена.
Отличное, мощное и красивое имя римского императора - Калигула -
обозначает всего-навсего "солдатский сапог". Имя другого римского императора
Тиберия - означает "пьяница". Клавдий - "разгоряченный вином". Дивное,
поэтическое наименование Заратустра, рисующее нам нечто возвышенное,
поднебесное, обозначает, увы, в переводе с арабского "старый верблюд". Мечта
поэтов и желание многих дам называться хоть сколько-нибудь похожей фамилией
Боттичелли - в переводе на наш скромный язык означает всего лишь маленькую
бутылочку или посудину. И, стало быть, сама фамилия будет по-нашему
Бутылочкин или Посудинкин. Эдип - "опухшие ноги".
Знаменитый художник Тинторетто - значит "маляр", "красильщик".
Замечательный писатель Вассерман - Водянкин или там Водовозов. И даже
фамилия политического деятеля Пуанкаре означает примерно-Кулаков
("квадратный кулак").
Учительница французского языка, когда автор учился в школе, имела
прелестную фамилию Матино, что чрезвычайно шло к ее задорному французскому
личику. Однако если эту фамилию, так сказать, перепереть на язык родных
осин, то это будет просто нечто даже недостойное - дворовая собачонка. Или,
значит, по-нашему,- Дворняжкина. То-то здорово! То-то огорчение для
любителей заграничной красоты и эстетики!
Нет, мы решительно не нарушаем мирового порядка, придавая нашему герою
скромную фамилию Волосатов, что по-французски будет, если хотите, мосье Шве.
А по-немецки - господин Харман. А по-итальянски, может, черт его знает,-
Беатрисини, или, скажем, Солио, или Дидини. Я не знаю.
Одним словом, Василий Петрович Волосатов жил в Детском Селе вместе со
своей семьей.
Жена Екатерина Сергеевна, пятидесяти лет, сын Николаша, девятнадцати
лет, и, наконец, дочка, взрослая девица, научный работник и литературовед,
Лидия, или, проще, Лида - вот какова была семья у нашего стареющего
профессора.
Его, между прочим, называли в семье не Вася, и не папа, и не Василий
Петрович, его называли очень странно и даже несколько необычно, его называли
Василек.
-Вот и Василек приехал,- говорила Лида, увидев папу.
-Василек, иди обедать,- звала супруга. И даже домработница, правда,
конфузясь, называла его за глаза Васильком, хихикая при этом и покачивая
головой,- дескать, выдумали, черти, бесятся от излишнего жиру.
Это миленькое и радостное наименование чрезвычайно не подходило к
стареющему, обрюзгшему человеку, потерявшему сияние молодости и свежести.
Автор не знает, как возникло это имя. Быть может, сердобольная мама,
нежно целуя и лаская миленького ребенка, ужаснулась вдруг простоте имени и
стала называть его этим забавным уменьшительным аллегорическим словом. Но
скорей всего, хочется думать, так назвала его собственная супруга в
счастливые годы молодости и юности. Быть может, они только что поженились.
Быть может, они сидели на балконе и глядели на море и на закат солнца.
Чудный воздух струится. Темнеющее небо без одного облачка. Прибой моря.
Парус где-то далеко.
Ах, автору живо представляется эта счастливая картина!
Они сидят на балконе и любуются красотой природы. Ему двадцать три
года, ей двадцать.
Он крепкой загоревшей рукой обнимает ее тонкий стан. Она, склонившись
головкой, полулежит на его плече. Ей чудно и хорошо. Жизнь кажется волшебной
сказкой. Рядом сидящий муж - древним героем, ведущим ее к неслыханным
идеалам и к удивительной жизни. Помимо заката, ей, быть может, добавочно
рисуются какие- нибудь там цветки, мотыльки, жучки, какое-нибудь там поле,
даль, васильки, тюльпаны и белые лилии.
Она томно закрывает глаза. Муж бормочет ей нежные слова, называя ее
Катюшечкой и мамулечкой. Вдруг, капризно надув губки, она восклицает,
поглядев на мужа:
-Как глупо, что тебя назвали - Вася. Это прозаично, Вася, Васюк,
Василий... Так было бы хорошо, если б у тебя было имя Митя или там Петя. А
то - Вася.
Пропадает вся иллюзия, и не хочется даже глядеть на закат.
Ах, он конфузится, лепечет то и се, улыбается, говорит: вздор, дескать,
ну как же, помилуй... Ну что ты, ей-богу... Ну почему же... Вот были же
великие люди... Тоже среди них были Василии... Но тут, кроме Василия
Блаженного и дяди Пушкина, Василия Львовича, он никого не припоминает и,
сконфузившись, смолкает.
Тут она, несколько оживившись, вспоминает, что да, действительно, вот и
с маминой стороны был дядя Василий, и он тоже жил довольно хорошо.
И после небольшой паузы, поглядев на заходящее светило и на роскошную
южную растительность, она задумчиво говорит:
-Знаешь что, тогда я, пожалуй, буду называть тебя Васильком, а? Вот
имя, которое к тебе подходит.
Он глупо смеется, обнимает ее и целует. Он похлопывает ее по розовой
щечке, треплет ей волосы, дует ей в розовое ушко и говорит: "Ах ты моя
крошечка. Ах ты моя умница". И, не доглядев заката, ведет ее в комнату,
говоря, что, какие бы у них ни были имена, они все же самые счастливые люди
на земном шаре.
Тут она падает ему на грудь и, всхлипывая от восторга, целует его лицо
солеными от слез губами, бормоча:
"Васюта, Василек, Василечек". И он говорит: "Ну ладно. Чего там...
Пойдем сюда..." И, задыхаясь от радости, кричит: "Катя! Катюша!
Екатерина!.."
Ах, только приближаясь к сорока годам, можно оценить всю радость этих
юных лет за те, быть может, глуповатые и смешные минуты, когда они ничуть не
кажутся смешными.
Так вот, Василий Петрович Волосатов назывался в семье по сложившейся
привычке Васильком.
А сам он был старый, увядший, больной, раздраженный и почти погибший.
И, казалось, только в насмешку можно было дать ему это сияющее имя.