Однажды Василек вернулся домой бледный, с перекошенным лицом.
Он лег на кровать и, сказав жене, что умирает, просил принести холодной
воды. Он положил на сердце компресс и через час, отдышавшись, сел на
кровать, рассказывая слабым голосом, что с ним случилось.
Да, что-то с ним творится неладное. Сердце работает все хуже. Вялость и
усталость приковывают его к кровати. Бессонница мучает его. Сегодня он чуть
не умер в поезде от сердечного припадка.
Это резкое ухудшение своего здоровья он приписывал своей старости.
Однако предполагал, что, помимо этого, он, видимо, заболел какой-то нервной
болезнью. И он действительно был болен.
Все душевные невзгоды, конфликты и противоречия, все особенности его
жизни и характера подготовляли ту нервную раздражительность, которая к
старости часто бывает непоправима и признаки которой сходны с признаками
старости и, быть может, имеют одинаковую сущность.
Чудовищную работу надо было ему проделать убрать болезнь и вернуть
растраченную молодость.
Нет, у него сейчас и мыслей таких не было. Есть врачи и медицина,
которые помогут ему собраться с силами.
Да, он чувствовал, что, кроме старости, он, пожалуй, еще чем-то болен.
И тогда он однажды решил навестить врача.
Нет, мы не будем заниматься скучными объяснениями его лечебных
процедур.
Он полгода лечился у врачей. Ему прописывали бром и стрихнин, мышьяк и
фитин. Ему прописывали ванны и клизмы. Его закутывали в сырые простыни и
пронизывали его тело электричеством. Его расспрашивали, не было ли у него
тяжелых болезней и не предавался ли он каким-нибудь излишествам в детстве. С
ним беседовали о сложностях нервных болезней, грели его голову синим светом
и пытались даже усыпить, чтоб внушить ему светлые мысли о здоровье. И никто
ему не рассказал простыми и понятными словами о том, как могла возникнуть
его болезнь и как с ней бороться, помимо пилюль и микстур (XIV).
Короче говоря, через полгода он был задерганный неврастеник, напуганный
всеми признаками своей болезни и пугающийся всего. Он робел, если сердце
плохо работало. Он страшился, если желудок не действовал день. И считал
часы, сколько он спал, и сколько он недоспал, и сколько ему надо еще
поспать, чтобы быть свежим. Постоянные мысли о болезни, приемы лекарств и
процедур совершенно укрепили в его сознании мысль, что он тяжело болен.
Болезнь, подкрепленная микстурами, не имела намерения покидать больного. А
старость ее усиливала и поощряла.
Он взял отпуск и лежал теперь в кровати, тяжело дыша, не имея часто сил
ни сесть, ни встать, ни даже лежать.
Напуганный таким состоянием, он хотел поехать к знаменитому
невропатологу. В один из крайне упадочных дней, когда он едва встал с
постели, он, принуждая себя, стал собираться.
Он побрился, переодел белье, оделся и, опираясь на палку, покачиваясь,
вышел на улицу.
Но тут, к своему изумлению, увидел, что все проделанные движения не
только его не утомили и не только не лишили остатка сил - напротив того, он
почувствовал некоторый прилив сил, который, впрочем, скоро сменился упадком.
Но этого было достаточно, чтоб подумать и внимательно присмотреться к
болезни. Нет, он не поехал к врачу, а, погуляв в парке, стал думать о своей
болезни, присматриваясь к ней и анализируя ее.
Мы не будем и тут описывать первые шаги лечения и первые ошибки. Дело
это скучное и неинтересное. Мы вкратце расскажем об основном. Автор ни на
минуту не забывает о читателе, которому охота наконец узнать, как профессор
женился, как развелся с женой и что из этого вышло. И не было ли еще
чего-нибудь интересного или исключительного. Все было. И обо всем мы будем
рассказывать.
Итак, Василек сам лично принялся изучать свою болезнь. Он достал книги,
словари и медицинские энциклопедии. И внимательно стал все читать, делая
выписки и рассматривая анатомические картинки, снимки внутренностей и
диаграммы.
Это было кропотливое и длительное занятие. Все было профессору внове, и
каждую мелочь приходилось изучать и проверять.
И, читая груду книг, Василек искренне огорчался и жалел, что нет
какого-то руководства, какого-то одного сборника правил, по которым
надлежало понимать работу своего тела и своей психики. Первые шаги его были
неправильны и ложны. Понимая, что ему следует сдвинуть себя с мертвой точки,
он принялся за физическую культуру. Он стал делать гимнастику, разные
повороты и приседания, от которых буквально охал и кричал диким голосом. У
него поднялось сердцебиение, от которого он чуть не умер, и тогда он оставил
это почтенное занятие, решив, что до этого ему следует еще что-то сделать.
И, раздевшись, он стоял перед зеркалом, грустно поглядывая на свою
фигуру. Печальное и ужасное зрелище! Все тело было вялое и поникшее. Все
безжизненно висело, во всем были смерть, разрушение и упадок.
Как мудрено из этого сделать что-нибудь хорошее, молодое, здоровое,
цветущее.
И, вспоминая молодые, здоровые тела, упругие и подтянутые, он делал
сравнение и видел, что именно ему надо делать и в чем иметь изменения.
Тогда, понимая, что это печальное тело, полное упадка и дряхлости,
создалось благодаря его жизни, благодаря его поступкам и поведению, он решил
по возможности изменить эту жизнь, и поведение, и поступки.
И вот тут-то он столкнулся с такими трудностями, что часто отчаяние
захватывало его, и он неподвижно лежал часами, решив не бороться больше и
плыть по течению.
Лида приходила к нему и гладила его руку, упрашивая не предаваться
отчаянию. - Василек,- говорила она,- что за мысль так лечить себя? Есть
способ более простой и легкий - подойти вплотную к жизни. Займись
общественной работой, почувствуй себя частью общей семьи. Ты все равно
придешь к этому.
Но он, печально покачивая головой, говорил, что это не для него, он
никогда не почувствует себя искренним. Он попробует бороться один.
Он решил изменить свою жизнь, свой порядок дня и все свои привычки. Для
этого ему надо было убрать все обстоятельства, приводившие его в
раздражение.
Этих обстоятельств было так много и они были так вески, что, казалось,
это было сделать невозможно.
Однако шаг за шагом, доказывая себе логически и внушая, он убрал
причины, приведшие его к болезни. Он вспоминал свои молодые годы, вспоминал,
как он относился к тем или иным вещам, и старался следовать этому, хотя это
иной раз было трудно и даже невозможно. Он хотел правильным поведением
убрать свою болезнь и создать молодость (XV).
Но он вспоминал не те зрелые годы, когда создался его характер, а ту
свою юность, когда он жил беспечно, не задумываясь, как цветок или как
птица. Он вспоминал те годы для того, чтобы сравнить и увидеть те ошибки,
которые он допустил и которые привели его к старости и одряхлению.
И, создавя себе новые привычки, расставаясь с прежним добродушием
старости, убирая от себя все волнения, беспокойства и тревоги, он вдруг стал
замечать в себе какую-то жестокость молодости и даже по временам какую-то,
пожалуй, подлость, которую он вовсе не хотел иметь.
Но игра была сделана. И остановиться он не хотел и не мог. Однако до
молодости ему было еще так же далеко, как до Северного полюса.
Когда ему пришла мысль о молодости, о том, что он снова может стать
молодым, свежим, энергичным и беззаботным, он, страшно взволнованный и даже
потрясенный, выбежал из дому и долго бродил по саду, стараясь унять ужасное
волнение и дрожь во всем теле.
Эта мысль показалась ему настолько удивительной, сказочной, невероятной
и вместе с тем не несбыточной, что чем больше он думал, тем ярче рисовались
счастливые картины его будущих дней.
Тогда он вышел из сада и, быстро шагая, пошел в парк. И там, в парке,
ходил, сняв фуражку, взволнованный и пораженный.
Была ранняя осень. Желтые листья лежали на дорожках и на траве. Легкий
ветер по временам покачивал верхушки деревьев. И неприятно каркали вороны,
потревоженные первым дуновением осени.
Василек присел на скамейку и, уронив фуражку на землю, неподвижно
сидел, закрыв глаза и боясь шевельнуться, чтоб не потревожить свои волшебные
мысли.
Ему рисовались необычайные картины его будущей молодости.
Цветы. Роса. Летнее утро. Солнце в окошке. Радостное пробуждение.
Беззаботность. Любовь. И тот восторг, та свежесть чувств и те восхитительные
ощущения молодости, о которых он почти позабыл и которые трудно даже сейчас
припомнить или даже на минуту представить себе.
Да, он позабыл эти ощущения. И теперь, стараясь припомнить, поражался,
насколько все было иное и почти сказочное, удивительное по своей силе и
радости.
Он вспомнил вдруг первое письмо от женщины. Надушенный конверт. И
тоненькие буковки. И сладостную дрожь в руках, когда он распечатывал это
милое послание. Он вспомнил вдруг себя мальчишкой. Первую ложку варенья,
когда сводило скулы от желания и жадности. Утреннюю дрожь и восторг, когда
он вставал на рассвете, чтоб идти удить рыбу.
Нет, ничего подобного, ничего похожего не случалось с ним в дальнейшей
жизни.
Да, он вернул бы эти ощущения любой ценой, хотя бы даже на самое
короткое время.
И тогда он, улыбаясь, стал думать: а что именно он отдал бы за
несколько лет возвращенной молодости?
И оказалось, что он отдал бы решительно все жизнь, здоровье близких
людей, честность, и профессию, и все то, чем привык дорожить и гордиться с
самого начала своей жизни.
И тогда он стал смеяться, говоря себе, что это бывает только в сказках,
что никто не потребует от него ни преступления, ни "продажи души", ни под
лости за возвращенную молодость. Он вернет ее со5г ственным умением и ценой
своих знаний и настоим чивости.
Он пришел домой иным человеком, чем был прежде. Он холодными глазами
посмотрел на свою мадам к Лиду. И, медленно шагая, вошел в свою комнату.
Еще вчера он, возвращаясь домой, старался незаметно проскользнуть к
себе, чтоб не натолкнуться на чьи-нибудь расспросы и чтоб не встретиться с
Лидой и не начать с ней объяснений, разговоров и дискуссий. Сегодня он,
усмехаясь и не опуская глаз, прошел перед Лидой, готовый в случае чего дать
ей решительный отпор.
В короткое время он резко изменился и изменил свою жизнь, привычки и
даже свою психику.
Он свыкся было со своей старостью, со своим утомлением и сутулыми
плечами. Он с молодых лет привык презирать лощеных, здоровых, краснощеких,
грудастых людей, называя их животными и скотами. Нынче в своем воображении
он рисовал себя именно таким. Он полюбил этот образ и стремился к нему. Все,
что раньше его тревожило и приводило в беспокойство, перестало его
тревожить. Он относился ко всем вещам иначе, чем раньше, и усмехался тому,
что заставляло еще недавно страдать и волноваться.
Встречаясь с Лидой, он мило улыбался и говорил ей, что он вел себя как
мальчишка, что этому пришел конец, что он покорнейше просит ее больше не
третировать его и не задергивать бессмысленными вопросами и требованиями.
Что касается политических вопросов, то пусть она знает - он не враг, он, в
общем счете, идет за социализм, и кое-какие мелочи он сам, без чьей-либо
помощи, в дальнейшем продумает и решит. Это решение он откладывает на те
времена, когда он будет здоров. И если придет к положительному решению, то
отдаст все свои силы и это свое возвращенное здоровье на общее дело.
Тем не менее Василек начал по временам подтрунивать над Лидой, говоря,
что она курсистка, девчонка и пигалица, которой впору сопливых ребят учить,
а не его, профессора и довольно видного ученого своего времени. Их роли
теперь переменились. Теперь Лида, взбешенная и взволнованная холодными,
саркастическими словами, хлопала дверью, выбегая из комнаты. А он иронически
подшучивал, говоря, что в нашем любезном отечестве всегда почему-то было
затруднительно жить и эта трудность и по сие время остается. Да, конечно, он
понимает - трудности роста, но что вообще он не слишком-то высокого мнения о
российских мозгах, которые выдумали дугу и балалайку - пустые и комичные
предметы, без которых решительно обошлось все остальное человечество.
Лида кричала, что он пошляк и обыватель и что ей совестно, что у нее
такой мизерный отец. Нет, она приложит все старания уехать из дому как можно
скорей. Она завтра же попросит мужа вывезти ее из этого обывательского
вертепа.
Однако она не уезжала. Ее муж, с которым она виделась весьма редко, был
сейчас, как нарочно, до крайности загружен самыми экстренными делами. Он
приходил домой поздно и, поспав часов шесть, снова спешил по своим делам. Он
со дня на день откладывал переезд Лиды, говоря, что счастье от них не убежит
и что сейчас есть дела поважнее всех мелочей повседневной жизни.
Лида, несколько огорчаясь в душе и вместе с тем удивляясь поспешности,
с какой он женился, соглашалась немного обождать, признавая, что поиски
квартиры, переезд и разные хозяйственные дела и передряги отрицательно
отзовутся на ходе его работ. А он хвалил ее за благоразумие и политическую
зрелость, говоря, что он теперь наглядно видит, как он здорово не ошибся,
выбрав именно ее, и что лучшей жены ему действительно, пожалуй, сейчас не
найти... И Лида, довольная похвалой, восторженными глазами смотрела на мужа,
говоря, что и ей тоже, пожалуй, лучшего мужа не надо. Они были по-своему
счастливы и не спешили потревожить свое счастье поцелуями и объятиями.
Что касается Василька, то он теперь ежедневно занимался гимнастикой.
Начав с маленьких упражнений и легких поворотов, он перешел к более сложным
вещам - он бегал по саду туда и сюда, перепрыгивая, как козел, через клумбы
и скамейки. И даже, когда никто не следил, подтягивался на руках, держась за
сучок дерева, надуваясь и багровея от чрезмерного старания. У себя дома, в
комнате, он ходил преимущественно голый или в легких трусиках, а на улицу,
несмотря на прохладный сезон, выходил в сетке, в летних штанах и в туфлях на
босую ногу. В таком безобразном виде, несвойственном ученому, он добегал до
вокзала или до парка и, нимало не смущаясь встречных, возвращался домой,
покрасневший и оживленный.
Лида с изумлением посматривала на отца, считая, что старик слегка
свихнулся и что все это, вероятно, л закончится весьма дурно.
Между тем жизнь соседей, Каретниковых, шла попрежнему. По-прежнему
бухгалтер Каретников, возвращаясь с работы, сидел на крыльце, поглядывая
обал- ; делыми глазами на проходящих женщин. А иногда с яростью выколачивал
матрацы и перины и обжигал на примусе кровати и даже деревянные стулья и
столы.
Эти выколачивания являлись всякий раз причинами ссор и криков.
Мадам профессорша, делая замечания по поводу пыли и блох, нарывалась на
неприятности и грубые окрики.
Молчаливый Каретников, не вступая в пререкания, показывал ей кукиш или
с еще большей энергией начинал бить палкой по одеялам. А Кашкин, заслышав
боевые крики профессорши, поспешал в сад и тотчас вступал в словесную
схватку, срамя профессоршу и называя ее облысевшей дурой и некультурной
мерзавкой, которая осмеливается запрещать им все гигиенические начинания.
Что ж, значит, по ее милости они должны нюхать пыль и подвергаться укусам
паразитов? Очень хорошо. Ну нет, он не посмотрит на ее идиотские требования.
И, крича так, он умолял своего бухгалтера трясти одеяло как можно ближе к ее
забору или даже за ее забором, чтобы это наглядно напоминало ей о чистоте и
культуре.
Женское население дома не принимало участия в этих схватках. Туля, в
своем шелковом пальтеце, гуляла неизвестно где. А мадам Каретникова готовила
еду на кухне, чтоб накормить своего фаворита, ослабевшего от крика и
любовных битв. Профессор Василек, несмотря на окрепшее здоровье, страдая по
временам меланхолией и упадком чувств, выходил иной раз на эти крики, желая
рассеяться и немного освежиться. Он иронически относился к этим мещанским
драмам и, желая примирить обе стороны, начинал разговоры о том о сем.
Разговорившись с Кашкиным, он однажды пошел с ним прогуляться и после этого
даже подружился с ним.
Его привлекал этот здоровый, плотный субъект, который не знал, что
такое меланхолия, утомление чувств и прочие интеллигентские ощущения.
Он присматривался к нему, стараясь узнать, как он достиг всего этого и
что он для этого делает.
Он хотел поучиться у этого бревна и хотел позаимствовать у него его
навыки и склонности.
Но он увидал глупость и непроходимую пошлость, которые защищали этого
человека от превратностей жизни.
Польщенный вниманием профессора и увидев, что им интересуются, Кашкин
начал молоть всякую чушь и лепетать афоризмы своей житейской мудрости.
-Здоровье,-говорил Кашкин,-никому зря не дается. И если человек осыпан
болезнями, то он есть ослабший человек, не способный бороться против жизни.
Я, говорит, держусь мнения митрополита Филарета, который прожил до ста пяти
лет, не допуская до своего сердца никаких огорчений. Я, говорит, не считаю
возможным огорчаться при жизни. А когда помру или когда буду к этому
состоянию склоняться, вот тогда и начну беспокоиться. И когда меня начнут,
черт возьми, зарывать в сырую землю, вот тогда я и буду огорчаться,
беспокоиться и проситься наружу. Я, говорит, есть индивидуум, которому охота
жить, а не расстраиваться.
-А какую вы имеете цель в жизни? - говорил профессор, желая понять
идеологию этого неповторимого индивидуума.- Ну, к чему вы, например,
стремитесь?
-Не смешите меня,- говорил Кашкин.- Я стремлюсь ко всему хорошему, но,
конечно, какой-нибудь такой, знаете ли, цели не имею (XVI).
Взяв профессора под руку, Кашкин на своих раскоряченных ногах шел
рядом, говоря, что главную причину потревоженной жизни профессора он видит в
его малоинтересной супруге, от которой он бы сам сгорел в месяц, если бы
ему, боже сохрани, довелось такое супружество.
Профессор, вернувшись домой, прилег на кровать и стал думать о своем
браке и о своем одиночестве. Ему хотелось разговаривать и шутить, ему
хотелось легких и смешных отношений. Но он видел суровую даму в пенсне,
замкнутую в своем фантастическом мире.
Тогда он стал вспоминать свои любовные романы, которые бывали у него
раньше. Он вспомнил свой последний роман, который случился девять лет назад.
Он вспомнил эту женщину, Людмилу Павловну, сестру своего приятеля,
богатого домовладельца-эмигранта, бежавшего от пролетарской революции в
Париж.
Эта женщина, красивая и взбалмошная, почему-то замешкалась и осталась
на родине, страдая от этого и ужасаясь той жизни, которую она получила в
обмен на свое беспечное и веселое времяпрепровождение.
Это был жалкий и короткий роман, который закончился неожиданно и,
вернее, даже не закончился: попросту Василек, подавленный своим безразличием
ко всему, перестал бывать, не объяснив ей и ничего не сказав.
Сейчас ему крайне захотелось ее увидеть, поговорить и утешить нежными
словами и обещаниями.
И на другой день, поехав в Ленинград, он после лекций отправился ее
разыскивать. Он нашел ее на прежней квартире. Он с замиранием сердца
поднялся по лестнице и постучал в дверь, готовый к тому, что его не примут,
выгонят или оскорбят.
Он прошел сквозь грязный коридор коммунальной квартиры, сквозь
развешанное белье, мимо любопытных людей, которые высовывали свои головы то
из одной, то из другой двери.
Он не узнал ее, когда вошел в комнату. Крайне увядшее лицо, равнодушные
глаза, седые прядки волос и темная бумазейная кофта ошеломили профессора и
заставили его раскаяться, что он пришел.
Она сидела за столом и пила чай, дуя в блюдечко. Жалкий жестяной чайник
стоял на столе. Какие-то лепешки лежали на бумаге.
Она захлебнулась, увидев его, и, замахав руками, вскочила,
обрадовавшись и восторгаясь. Ах, она рада, что он пришел, она часто его
вспоминала. Что он так смотрит на нее? Неужели она так сильно изменилась?
Он рассматривал ее со страхом и нескрываемым удивлением.
Он, не сдерживая себя, сказал - ах! - и стал бормотать слова
приветствия и извинения. Они сели на диван и не знали, о чем говорить.
Наконец она сказала, что она замужем, что ее муж рабочий, что он любит ее и
уважает, а она живет с ним потому, что надо же с кем-нибудь жить. Нет, она
не огорчается, как прежде, она просто не думает о прошлом и будущем.
Говоря так, она вдруг заплакала и, подойдя к умывальнику, стала
вытирать заплаканные глаза, всхлипывая и сморкаясь в полотенце. Потом снова
села рядом, робко положив свои ладони на его руки.
Василек, проклиная себя за то, что он явился, бормотал слова утешения
и, поговорив о своей жизни, встал, прощаясь и обещая почаще заходить.
Он с пустым и холодным сердцем вышел из комнаты и шел теперь по улицам,
браня себя за ненужное посещение.
Он вышел на набережную, держа в руках фуражку. Осенний ветер с моря
гудел в ушах и трепал его волосы.
Нет, он не чувствовал ни жалости, ни огорчения. Он чувствовал
одиночество и чудовищную пустоту.
Он прошел мимо Зимнего дворца и подходил теперь к мосту.
Звенели трамваи. Гудели автомобили. Мимо проходили люди, чужие и
равнодушные.
О какой молодости он думал? Что за вздор! Он старый человек из другой
жизни. Вот он помнит этот мост на барках. Осенняя Нева высоко вздымала это
варварское сооружение. Не трамваи, а конки, запряженные парой лошадей,
въезжали с неистовым звоном на мост. Ах да, впереди пристегивали третью
лошадь, и кучер, стегая кнутом, подбодрял животных преодолеть препятствие.
Здесь, по панели, ходили люди в котелках, гвардейские офицеры гремели
саблями, и роскошные барыни, нахально развалившись на сиденьях, проезжали в
экипажах.
Какая безумная затея вернуть свою молодость, когда какая-то тень той
прошлой жизни неотступно шла за ним по пятам.
Вот наконец наступила зима.
Василек, поздоровевший и почти цветущий, бегал на коньках, нимало не
смущаясь улыбок и косых взглядов.
Его несколько грузная фигура, брюшко и, главное, длинные усы веселили и
развлекали молодежь на катке. Малыши, подшучивая над ним, открыто смеялись и
даже толкали иной раз на него какого-нибудь зазевавшегося конькобежца.
Но Василек мужественно сносил все нападки. Когда он появлялся на катке
на своих снегурочках, раздавались возгласы восхищения и крики радости...
Раздавались возгласы: "Папаша пришел. Папаша, не упади-лед раздавишь".
Но после первых двух месяцев к нему привыкли и даже заставляли его
участвовать в потешном шествии и в общем беге.
Маленькие шестнадцатилетние девочки Липа и Нюся, и совершенно маленькие
девчурки, родившиеся после революции,- Антенна, Фратерните,- и Володя
подружились с профессором и бегали с ним взапуски, хохоча и веселясь.
Они заставляли его отгадывать их имена, и Василек наугад называл целый
ряд имен и, не умея отгадать, смеялся при этом и дурачился.
Да, этот солидный профессор, державший в своей голове весь звездный
мир, этот почти управитель небесных сфер, наизусть знающий, сколько
километров до Луны и сколько весит планета Сатурн, этот человек вел теперь
дурацкие разговоры на самые поразительно ничтожные темы - в каком классе
учится та или иная девчонка, и как ее зовут, и какая профессия может быть у
ее отца.
Раскрасневшийся и слегка утомленный, Василек приходил домой и, напевая
себе под нос, шел на кухню, где шарил в духовке, что осталось от обеда.
Он приходил в свою комнату и, вспоминая минувшие пустяки, раздевался и
ложился в кровать и почти тотчас засыпал.
Утром, вставая рано, он делал гимнастику, бегал по саду и,
подзаправившись, выезжал в Ленинград.
Между тем у соседей случилась неприятность. Бедная девочка Туля,
рассчитывая выйти замуж за человека с одним ромбом, снова в слезах вернулась
домой, говоря, что ей поразительно не везет и что мужчины более подлецы, чем
можно было думать.
Равнодушный к таким делам бухгалтер Каретников на этот раз несколько
взволновался, говоря, что это уже, знаете ли, слишком, что он не в состоянии
кормить эту прожорливую девчонку, которая только и делает, что возвращается
домой, заставляя родителей переживать неожиданности.
Мадам Каретникова, удивившись неизменности линии Тулиной жизни, велела
ей поступить на работу, находя, что сейчас это для женщины более верное
дело, чем все остальное.
А Кашкин сказал, что ей следует попросту выйти замуж хотя бы за их
соседа профессора, который приблизительно мечтает об этом и который будет ее
возить на южные побережья и курорты, а подохнув, непременно оставит ей
крупную персональную пенсию, все имущество и арендованный дом.
Туля, со слезами слушая эти советы, махала руками и визгливо начинала
рыдать, когда упоминалось имя профессора, но потом вдруг, пообдумав и
вытерев глазки, сказала, что ей, пожалуй, нравится это. И что она, если на
это пошло, берется буквально в два счета убрать госпожу профессоршу со своей
дороги.
Кашкин, вдохновленный идеей и подбодряемый нелюбовью к профессорше,
чувствуя свои организаторские способности, решил самолично двинуть дело.
Он явился к профессору на другой день и, шепча ему на ухо, без обиняков
сказал, что нынче мучения профессора окончились - он может, если хочет,
сделать официальное предложение одному из лучших созданий, а именно Туле -
необыкновенной красоточке и умнице, которая что-то последнее время вздыхает
по нем.
Василек, несколько ошеломленный сообщением, начал отговариваться,
утверждая, что он и не думал об этом и что, в сущности, ему даже не нравится
эта накрашенная кукла, у которой выщипаны брови и черт знает какая походка,
привлекающая, может быть, развратных турок и арабов, но отнюдь не его. И что
вообще ему более нравятся скромные и милые женщины с грустными глазами и
медленными движениями.
Но Кашкин, перестав шептать на ухо, начал вдруг кричать на профессора,
укоряя его почему-то в неблагодарности и утверждая, что он фигуряет, не имея
на то решительно никаких природных данных. Он велел профессору зайти к ним в
гости и убедиться в несостоятельности его толкований.
Несколько смущаясь и робея, Василек на другой день, пройдя через сад
вороватой походкой, пришел к ним.
Мамаша, никогда не видевшая профессора вблизи, попятилась от гнева и
удивления, сказав Кашкину, что этот престарелый субъект навряд ли составит
счастье ее любимой дочери.
Но Кашкин, махнув на нее рукой и закричав, велел не вмешиваться не в
свое дело. Он велел ей побежать на кухню и приготовить покушать чего-нибудь
такого особенного, которое непременно нравится профессорам и ученым.
Затем, приказав Туле быть не слишком развязной и подвижной и велев не
слишком ворочать ногами, говоря, что профессор этого почему-то не любит, он
подвел ее к Васильку, сказав, что еще два года назад он понравился ей, когда
она его увидела первый раз спящим на траве в саду. Ей будто бы запомнился
этот нежный, скромный и неподвижный образ, который в дальнейшем буквально ей
мешал подолгу сосредоточиваться на каком-нибудь другом отдельном мужчине.
Туля, засмеявшись, серебристым голоском сказала, что спящим она его не
видела, но сидящим на скамейке она действительно много раз его видела и
всякий раз до чрезвычайности удивлялась его грустному и усталому виду.
Они начали болтать, вспоминая случайные встречи, а Кашкин тем временем
побежал за бухгалтером.
Найдя его на крылечке, он велел ему выйти к гостям, приказав при этом
вести преимущественно строго научные разговоры и не разрешив ни в коем
случае касаться каких-либо недомоганий бухгалтера, говоря, что беседы о
болезнях могут вообще затормозить или сорвать общий ход дела.
Семейный вечер прошел довольно гладко, за исключением речей Кашкина,
который, уторапливая события, договаривался до крайних степеней, громко
советуя профессору не откладывать то дело, о котором они нынче беседовали.
При этом он подмигивал и хлопал профессора по руке, называл его молодцом,
свирепым силачом и дядей с барок.
Бухгалтер, выпив пару рюмок, захмелел и, неся околесицу, обнимал
профессора, говоря, что, если бы не его недомогания, он бы мир перевернул со
всеми его научными достижениями.
Туля, сияя красотой и распространяя аромат духов, расспрашивала
профессора об его замечательной профессии, интересуясь главным образом,
какую именно оплату профессор имеет за столь трудное, кропотливое научное
дело.
С этого дня профессор стал бывать у соседей ежедневно. Туля вела себя
крайне строго и благородно, позволяя профессору раза два в вечер поцеловать
ее Руку.
Побрившись и надушившись, помолодев лет на десять, Василек ежедневно
приходил к Туле и подолгу засиживался у нее, разговаривая о том о сем и
строя планы будущей жизни.
Девушка говорила, что она согласна быть его женой, но что она ставит
непременным условием - побрить или в крайнем случае покороче постричь усы,
которые носил профессор. Она говорила, что мужчины теперь не носят таких
усов, что это смешно и ей просто будет стыдно и совестно гулять с ним.
Говоря об этом, она чуть не плакала и брала слово непременно исполнить ее
желание.
В скором времени Василек действительно подстриг усы, оставив маленькие
полоски, которые он слегка подкрасил в коричневый цвет, помолодев благодаря
этому еще лет на пять.
Василек возвращался теперь домой, всякий раз смущаясь и побаиваясь
предстоящих объяснений. Но объяснений не было. Лида злобными глазами
смотрела на отца и, презрительно фыркая, отворачивалась.
Что касается мадам, то она как будто бы ничего не замечала и неистово
раскладывала пасьянсы, стараясь найти ответы на свои сомнительные и вздорные
вопросы.
Здоровье Василька было в это время чрезвычайно хорошим. Он чувствовал
себя молодым и энергичным. Он чувствовал тот прилив сил и ту замечательную
радость, которых не было у него уже много лет (XVII). Он мог подолгу
работать, как прежде, в молодые годы. Он начал записывать даже свои лекции,
которые бросил восемь лет назад.
Он радостный вставал утром. Шел на работу и, вернувшись домой, спешил к
Туле, к которой он чувствовал теперь привязанность, благодарность и даже
влюбленность.
Кашкин, подмигивая ему, потирал руки и говорил слова ободрения, от
которых профессор таял и радовался.
В один прекрасный весенний день профессор, сложив два чемодана и
написав жене записку, вышел незаметно из дому и перебрался на жительство к
соседям.