Драма произошла более сильная, более тяжелая, чем можно было ожидать.
Долго не понимая, в чем дело, профессорская жена теперь както сразу
почувствовала всю тяжесть событий.
Лида, смущаясь и краснея за отца, держа в дрожащей руке записку,
говорила матери разные слова утешения. А та, остолбенев, ошеломленная сидела
в кресле, неподвижно устремив взор в одну точку. Она не плакала и не рыдала,
и даже слезы не текли у нее из глаз.
Эта странная немолодая женщина, жившая в своем каком-то фантастическом
мире, вдруг почувствовала себя несчастной, молодой и оскорбленной.
Страшное отчаяние овладело ею. Она после нескольких минут ошеломления
стала метаться по комнате, истерически крича и падая на пол. Ее припадки и
горе были так велики, что Лида думала было побежать к соседям, чтобы умолить
их вернуть беглеца.
Однако к вечеру покинутая женщина, по-видимому, немного успокоилась.
Она надела шелковое платье, подкрасила губы и долго стояла у зеркала, что-то
соображая и напряженно думая.
Полагая, что мать успокоилась, Лида ушла к себе. Но поздно вечером к
ней прибежала домработница Соня, говоря, что мадам ушла неизвестно куда в
одном платье. Чувствуя недоброе, Лида выбежала на улицу и, не найдя мать,
послала записку к соседям, трагически сообщая Васильку о событии.
Профессор, прочитав записку, хотел было побежать домой, но, подумав,
остался и попросил Кашкина сходить выяснить, что случилось.
Кашкин, движимый крайним любопытством, не стал себя упрашивать. Он
моментально побежал к Лиде и, узнав, что мадам ушла в одном легком платье,
высказал предположение, что она непременно ушла к вокзалу и там, вероятно,
бросилась под проходящий поезд. Высказывая это предположение, он добавил,
что подобные дела в его практике не раз случались и он слегка даже привык к
этому и, во всяком случае, не видит в этом чего-нибудь особенного и такого,
из-за чего надо чересчур волноваться и рыдать.
Так неуклюже успокаивая Лиду, он побежал с ней к вокзалу и, не найдя
там ее матери, высказал предположение, что она, может быть, повесилась в
чулане, что на это тоже иногда решаются оскорбленные женщины.
Лида, закричав и схватив Кашкина за руку, бросилась домой. Они бежали
через парк, чтобы сократить дорогу.
Была весенняя светлая апрельская белая ночь. Снег еще не совсем стаял.
И Лида, плача и торопясь, промокнув до колен, умоляла Кашкина поспешить,
чтобы спасти ее несчастную мать.
Вдруг у пруда они увидели лежащую фигуру. Наклонившись к ней, увидели,
что это была жена профессора. Она лежала на снегу, странно раскинув руки.
Ноги ее были в воде.
Кашкин высказал предположение, что она непременно отравилась, после
чего хотела броситься в пруд.
Однако это было не так. Она лежала в глубоком обмороке. Она хотела,
видимо, броситься в воду, но силы ее оставили, и теперь она лежала, потеряв
сознание.
Лида с Кашкиным с трудом принесли ее домой и, приведя в чувство и
натерев спиртом, уложили в постель. Покинутая женщина, очутившись в тепле,
расплакалась, и это были слезы здоровья и облегчения. Кашкин, почувствовав
некоторое снисхождение и жалость к ней, сказал, что все обомнется и все
будет хорошо и что ради них, мерзавцев мужчин, не стоит, собственно,
проливать драгоценные дамские слезы, которые могут пригодиться для других
целей.
После чего, успокоив Лиду, он вернулся домой и, захлебываясь от
торопливости и возбуждения, рассказал профессору, что именно случилось.
Профессор, пожав плечами, сказал, что завтра он непременно зайдет
объясниться с ней и что подобного взрыва дурацкой романтики он не ожидал
увидеть.
Туля, надув губки, сказала, что он, кажется, что-то слишком озабочен
событием и, кажется, готов даже сейчас побежать. И что если это так, то ей
не нужно такого раздвоенного чувства, пусть он совсем уходит к своей
кикиморе и больше не возвращается. Ее самолюбию не очень-то льстит подобная
соперница, с которой к тому же ничего не случилось.
Через час бухгалтер Каретников пошел узнать о последних новостях. Не
заходя в дом, он поглядел в окно и увидел, что профессорша спала. А рядом с
ней на стуле сидела Лида, скорбно сжав губы и нахмурив брови.
Утром, как ни в чем не бывало, профессор отправился в Ленинград и
вернулся к Туле, не заходя домой.
Профессорша, заболев простудой и нервной горячкой, две недели пролежала
в постели. И встала несколько иной, чем была,- чрезвычайно строгой,
молчаливой и сосредоточенной.
Лида два раза приезжала домой со своим мужем. Это был человек, по
наружности простой и добродушный, в высоких русских сапогах и темном
свитере. Он конфузясь, улыбался, когда говорил, и Лиду называл Лидухой.
Он, покачивая головой и возмущаясь поступком профессора, утешал тещу,
говоря, что муж, конечно, вправе уйти, но что именно так уходить, конечно,
не полагается. Она должна быть твердой и мужественной, ей не так-то много
лет, чтобы впадать в отчаяние. Он предлагал устроить ее на работу и,
радостно оживляясь, говорил о будущей жизни, о невозможности в дальнейшем
таких мещанских драм и о счастливых днях, которые люди завоюют себе упорным
трудом и собственной волей. Он обещал непременно найти ей такую счастливую
работу, которая принесет облегчение и не даст ей быть одинокой и покинутой.
Лида благодарно пожимала ему руку и говорила матери, что это
единственный человек, цельный и мужественный, которого она уважает в полной
мере.
31. НЕОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Что касается профессора, то он без памяти полюбил свою красавицу Тулю,
или, как по паспорту оказалось, Наталью Каретникову. Он просто не
представлял, что у него может возникнуть такое чувство.
Он часами, когда она спала, смотрел на ее лицо, на ее узенькие бровки и
вздрагивающий ротик. Он боялся пошевельнуться, чтоб не разбудить ее.
И, когда она вставала, он приносил ей чай в кровать и с ложечки кормил
ее, упрашивая и умоляя скушать и выпить еще.
Она ломалась и капризничала, говоря, что у нее нет аппетита и что в
скором времени она, наверное, умрет от туберкулеза или от чего-нибудь
подобного, в то время как волчий аппетит не покидал ее ни днем ни ночью. Она
капризничала, фигуряла и третировала мужа. Она заставляла его по нескольку
раз приносить то одно, то другое. И он, боясь ее гнева и немилости,
безропотно исполнял все ее капризы и желания.
Он страстно и необыкновенно полюбил ее. А она, видя такую любовь,
совершенно дошла до пределов возможного. Она валялась в кровати до тех пор,
пока он не приходил со службы, и вообще часто не желала совсем вставать, и
не хотела даже мыться, говоря, что вода першит ее атласную кожу и закидывает
прыщиками.
Он, намочив полотенце теплой водой с одеколоном, вытирал ее красную
мордочку. И чистил ей зубки, упрашивая ее раскрыть ротик, чтоб пополоскать.
Она, дурачась, плевалась в него полосканием и падала на кровать от
смеха, когда он пытался обидеться или нахмуриться.
Она называла его дурачком, мурочкой и мордочкой, и он таял от этих
ласковых слов, чувствуя себя на седьмом небе от счастья и блаженства.
Теперь Василек, приезжая со службы, приносил ей конфеты и подарки. Он
обещал ей сделать разные меховые пальто и длинные шелковые платья.
Туля, капризничая, требовала разных немыслимых вещей - горностаевых
палантинов, поездки в Японию или в крайнем случае поездки в Ялту, на Черное
море.
Это последнее профессор ей торжественно обещал, после чего она
почувствовала как будто некоторую благодарность и нежную привязанность к
молодеющему старику, надоедавшему ей своими ласками.
Кашкин, видя необычайную любовь, горделиво ходил по дому и, встречаясь
с профессором, говорил, что, не будь его, тот нииогда не увидел бы ничего
подобного, а помер бы в своей лачуге, как последний муравей, без луча
счастья и радости.
Профессор жал ему руку и говорил "мерси", на что Кашкин уклончиво
отвечал, что с "мерси" ему не сшить шубы.
Туля, по временам требуя зрелищ, ходила с профессором в кино и ездила в
Ленинград, посещая там кафе и мюзик-холлы.
И всякий раз профессор, выходя с Тулей из сада, немного трусил, боясь
встретиться с Лидой или с бывшей женой.
Он встретил однажды Лиду, держа свою Тулю под ручку.
Лида страшно покраснела, увидев его. И вдруг, подойдя к нему, неловко и
как-то по-женски ударила его по лицу.
Туля, дико завизжав, хотела, как разъяренная тигрица, броситься на
Лиду. Но Василек, схватив Тулю за руки, отвел ее в сторону и попросил не
впутываться в глупую историю.
Он посмотрел на Лиду скорее равнодушно, чем злобно, и улыбнулся ей
какой-то нехорошей улыбкой, обнажившей его зубы. Затем, приподняв фуражку,
он круто повернулся на каблуках и, взяв свою разъяренную крошку под руку,
проследовал дальше.
Лида бросилась назад, к своему дому. А Василек, потирая щеку, увлекал
подальше свою даму, которая буквально рвалась догнать Лиду, чтоб схватиться
с ней или укусить в щеку.
Кашкин, узнав об этом случае, страшно хохотал, говоря, что теперь
профессор, съев по морде, тем самым окончательно отрезал пути к возвращению.
Он сказал, что случай этот, несомненно, к счастью и что теперь следует
окончательно ликвидировать все отношения.
Он намекал на оставленное в том доме имущество профессора и вызвался
принести все это, если ему будет уделено кое-что из заграничного гардероба
профессора. Туля тоже пожелала пойти вместе с Кашкиным, но Василек попросил
ее не делать этого.
В тот же день Кашкин, придя к Лиде, потребовал суровым тоном выдачи
всего, что полагалось профессору.
Лида вдруг, не сдерживая себя, плюнула в лицо Каш-кина, сказав, что он
может обирать, что ему угодно.
Кашкин, сказав: "Но-но, не очень-то распущайте себя плевками", проник в
комнату и, собрав два узла имущества, вернулся к профессору, умолчав о
плевке.
Однако плевок этот взбудоражил Кашкина. И, почувствовав часа через
полтора крайнее оскорбление, он дал себе слово разорить это осиное гнездо.
И, выйдя в сад, он стал кричать в сторону соседей разные обидные,
оскорбительные слова и названия, предлагая Лиде выйти и обещая заплевать с
ног до головы эту долговязую дылду, которая разыгрывает из себя какую-то
горделивую баронессу.
Покричав еще о безобразии аристократической жизни и вернувшись домой,
Кашкин отобрал из профессорского гардероба несколько пар брюк и джемпер и,
слегка утешившись, позабыл о своих угрозах. Между тем наступил май.
Туля категорически велела профессору достать путевку в дом отдыха на
Кавказ или в Крым.
И Василек, достав путевки, стал поспешно собираться, слегка беспокоясь,
как бы не случилось такого, что помешает им выехать.
Наконец день поездки был назначен. Туля, возбужденная и красивая,
впервые в своей жизни собиралась в столь далекое путешествие. Неопытная в
таких делах, она собрала в свои чемоданы столько ерунды и дряни и столько
простынь, полотенец и шляпок, что все это нужно было нести по крайней мере
трем носильщикам.
Василек, не менее взволнованный предстоящей поездкой, суетился и
нервничал.
Его здоровье было прекрасным, и он никогда еще не чувствовал такой
бодрости и прилива энергии. Небольшой шум в голове он приписывал волнениям
последних дней.
Любовь его к Туле не ослабевала. И, кроме любви, он чувствовал к ней
благодарность - ему казалось, что эта девочка возвратила его молодость.
Накануне отъезда вдруг пришла записка от Лиды. Василек, прочтя записку,
страшно побледнел и стал ходить по комнате, обхватив свою голову руками.
Туля иронически и недоброжелательно смотрела на него, ожидая, что он
сейчас отменит поездку или что произойдет сейчас еще что-нибудь, более
худшее. Привыкнув к неожиданностям своей жизни, она была готова ко всему.
Но Василек, взяв себя в руки, сказал, что все пустяки, все пройдет и
все обойдется.
В записке Лида писала, что его сын Николай умер в больнице после
операции.
Василек, поцеловав Тулю, сказал ей, что они тем не менее едут завтра и
что нет той силы, которая остановит их.
Через час они продолжали сборы как ни в чем не бывало.
Наконец наступил день отъезда.
В отдельном купе они выехали из Ленинграда в Севастополь.
Василек был счастлив и радостен. Он восторженными глазами смотрел на
Тулю, говоря, что, кроме нее, вся остальная жизнь померкла для него.
Они приехали в Севастополь и на пароходе выехали в Ялту.
Девушка впервые видела юг и теперь, восторгаясь природой, вскрикивала,
показывая пальчиком то на величественные горы, то на необычайные облака.
Василек объяснял ей все, что полагается, и таял от радости и счастья.
Много раз он был тут, все, казалось, уже стерлось в его воображении, но
сейчас он как бы новыми глазами глядел на все, восхищаясь не менее, чем
восхищалась она.
Они приехали в Ялту и остановились в гостинице, в комнате, выходящей на
море.
Первые дни невозможно описать - настолько все было необыкновенно хорошо
и замечательно.
Они утром, обнявшись, выходили на балкон и, целуясь, восторгались
неземными красотами природы.
И теперь, вспоминая свои молодые годы, он почти не видел разницы.
Напротив, многое сейчас казалось ярче и дороже и даже таким, каким он
никогда не видел.
Его несколько беспокоили легкие головные боли и непрестанный шум в
ушах. Но он позабывал об этом в присутствии Тули.
Через несколько дней Туле, однако, надоели картины природы и чрезмерно
пылкая любовь профессора.
Она сидела теперь на балконе в некоторой меланхолии, капризничая и
раздражаясь еще больше, чем всегда.
Василек пытался занять ее разговорами о том о сем. Он рассказывал ей о
звездах и планетах, но она не проявляла никакого интереса к далеким мирам.
Она ходила по земле двумя ногами, и все, что было далеко и недостижимо, ее
ничуть не трогало и даже не забавляло.
Она вставляла глупые и даже ехидные фразы в его астрономические
рассуждения, спрашивая о таких вещах, о которых науке было неизвестно,- о
любовных делах на других планетах, о шелковых тканях и о том, что бы
случилось, если бы она, величественная в своей красоте, появилась бы в ином
мире.
Нет, ее не слишком-то интересовала эта чушь и детские сказки. Ей было
скучно вдвоем сидеть на балконе. Она начала ныть и скулить, говоря, что ей
хочется танцев, заслуженного успеха и прекрасных экипажей.
Она начала флиртовать с молодыми людьми на пляже и в столовой. Она
начала снова наряжаться и выходить к обеду подкрашенная и подведенная.
Молодые люди, принимая профессора за ее отца, довольно недвусмысленно
подходили к Туле с разговорами и предложениями погулять.
Василек не препятствовал прогулкам и, воспользовавшись ее отсутствием,
отдыхал на кровати, надеясь, что спокойствие утихомирит шум в голове.
Он чувствовал себя исключительно хорошо, но неистовый шум и звон в ушах
заставлял его думать о том, что происходит что-то не совсем благополучное.
Он приписывал это морским ваннам и купаньям и отчасти тому режиму
молодости, который он вел в течение почти полугода. Он давал себе слово быть
более осторожным и не ходить в далекие прогулки по горам.
Однажды, придя к себе в номер после морских ванн, он неожиданно застал
Тулю в объятиях какого-то молоденького инженера. Свет померк в его глазах.
Он сказал: "Ах, Туля!"-и, судорожно хватаясь руками за дверь, упал.
Плача и причитая, Туля бросилась к нему. А молодой мужчина, поправляя
галстук и бормоча: "Пардон, пардон", выбежал из комнаты.
Был позван коридорный, который положил Василька на диван.
Был приглашен врач, который сказал, что у профессора удар, быть может
незначительный и несерьезный.
Василек лежал, неподвижный, на диване. У него отнялась правая часть
тела, и он не мог говорить.
Он умоляющими глазами глядел на Тулю и разводил левой рукой, как бы
говоря, что вот, мол, какое произошло несчастье.
Через два дня ему стало лучше, и он с трудом мог произнести несколько
слов. Эти первые слова были: - Вез'ыте д'ом'ой...
Что касается Кашкина, то с отъездом профессора он почувствовал крайнюю
пустоту, и ему буквально не сиделось дома.
Он несколько дней, весьма недовольный и рассерженный, ходил по
комнатам, задергивая чету Каретни-ковых своими грубыми замечаниями и
окриками.
Да, черт возьми, он свалял дурака. Он, который создал буквально
небесное счастье обшарпанному профессору,- он не воспользовался ничем. Пару
штанов, что он взял у этой ученой размазни, он бы мог отдать и обратно.
Рассерженный Кашкин, хватая из шкала эти штаны, швырял их в кроткого
бухгалтера, который все же не осмеливался брать себе эти штаны, а,
откладывая в сторону, говорил, что профессор в дальнейшем непременно еще
чего-нибудь отпустит из своих вещей.
Кашкин, презрительно фыркая, плевался на пол, чувствуя, что он упустил
горячее время.
Да, черт возьми, очень ему нужны штаны, когда он мог бы потребовать у
профессора по крайней мере обеспечения на год, пайка или хотя бы поездки в
ту же Ялту. Казалось бы, мог эта скотина сообразить и вывезти на южное
побережье не только эту дуру, но и его, утомленного хлопотами и беготней.
Если на то пошло, он возьмет сейчас и дернет в Ялту. Какого черта он тут
будет ждать. Пускай профессор чувствует и понимает его благодеяние.
И действительно, поговорив несколько дней на эту тему, Кашкин,
неожиданно купив билет, выехал в Ялту, ликвидировав перед тем кое-что из
вещей профессора.
Кашкин приехал в Ялту на третий день после несчастного случая, из-за
которого профессор поплатился своей завоеванной молодостью.
Впрочем, врач, который лечил его, сказал Туле, что положение не очень
плохое и что при правильном режиме профессор вскоре будет здоров.
Врач утешил Тулю, добавив, что дело не только в несчастном случае, а
тут давно подготовлялась почва для удара - профессор, видимо, не совсем по
силам вел жизнь молодого человека.
Туля, успокоившись на этом, пофлиртовала с врачом, прося его заходить
почаще. Кашкин прибыл к вечеру.
Тысячи слов и всевозможных чувств волновали его, когда он подходил к
гостинице. Он церемониться не будет. Нет, он все скажет. Он ему отпоет.
Хорош гусь - взял и уехал, а ему оставил шиш с маслом. Думает - ученый, так
может затирать рядовых людей. Кашкин открыл дверь номера со словами: -
Хороши, нечего сказать. Блаженствуют. Валяются, подлецы, на диване...
Однако в первое же мгновение Кашкин понял все. Он увидел банки с
лекарствами на стуле и неподвижное лицо профессора. Он увидел Тулю с
заплаканными глазами, сидящую на стуле в купальном костюме.
Сердито посмотрев на Тулю, которая зарыдала, он подошел к профессору и
сказал: - Говорить-то можете, или уже тово? Василек, с трудом разевая рот,
сказал, что он просит поскорей везти его в Ленинград.
Побранившись с Тулей и назвав ее холерой и вороной в павлиньих перьях,
Кашкин стал распоряжаться отъездом, несмотря на то что врач категорически
запретил везти больного сейчас.
- Дорога его может убить,- сказал врач.- Сейчас не стоит рисковать.
Тем не менее, а может быть, и благодаря этому Кашкин, заказав билеты,
сказал, что завтра они отбывают на пароходе в Севастополь.
Только один день Кашкин побродил по пляжу и пару раз выкупался.
Благодаря этому он был сердит и к югу отнесся критически, говоря, что ничего
особенного он в нем не находит.
На другой день они сели на пароход. Профессора внесли на носилках. Туля
следовала с заплаканными глазами, как вдова, нарядившись в черное.
С большим трудом и хлопотами они приехали в Ленинград и с вокзала
отправили профессора в больницу в карете "скорой помощи".
Дорога не ухудшила состояния больного - он лишь немного отупел и не
обращал внимания на своих спутников, которые в его присутствии говорили черт
знает о чем, и даже Кашкин обнимал Тулю, говоря, что, несмотря на все, она
все же дивно хороша и он, пожалуй, даже мог бы жениться на ней.
На что Туля, смеясь, говорила, что он рылом не вышел и что назначение
ее в жизни не такое, чтобы быть женой какого-то мелкого подлеца.
Отправив профессора в больницу, Кашкин с Тулей вернулись в Детское
Село.
Лида, находясь в саду, неожиданно увидела их. Скрывая свое отвращение и
гордость, она подошла к забору и дрожащим голосом спросила Кашкина об отце.
На что Кашкин, засмеявшись, сказал, что ее отец прихворнул и в настоящее
время лежит в городской больнице буквально без задних ног.
Туля, для приличия заплакав, вошла в дом, к крайнему изумлению
бухгалтера и его супруги, которые просто застыли в неподвижных позах от
удара и удивления.
А Лида, поговорив с мамашей, оделась и выехала без промедления в
Ленинград.
Мать осталась дома и, заламывая руки, тревожно ходила по комнатам. Лиду
пустили к отцу только на пятый день. Купив у ворот больницы несколько
мандаринов, Лида вошла в палату к отцу, строгая и суровая.
Но, увидев отца в жалкой и страдающей позе, заплакала, уткнув голову в
его колени.
Слезы полились из глаз Василька, и он, взяв здоровой рукой ее руку,
поцеловал, как бы прося прощения.
Через несколько минут они, успокоившись, разговаривали дружески и
любовно.
Василек полулежал на подушках. Правая часть его тела не совсем еще
слушалась своего хозяина, и речь его была затруднена и невнятна.
Однако Василек надеялся на быстрое улучшение. К счастью, кровоизлияние
в мозг было весьма незначительное, но положение ухудшалось нервным ударом,
который, по мысли врача, должен пройти в ближайшие дни.
Что касается своей жизни, то Василек, с трудом ворочая языком, сказал:
- Бывают ош'ыбки, но л'ыния п'авильная.
34. ВОЗВРАЩЕННАЯ МОЛОДОСТЬ
Через месяц Василек выписался из больницы. Лида, приехав за ним,
отвезла его в Детское. Однако он мог бы и сам, без посторонней помощи,
вернуться. Болезнь его исчезла, и только сильная бледность говорила о
недавнем несчастье. Походка его была твердая и мужественная. Они пешком
прошли от вокзала домой.
У калитки дома соседей остановились, как бы случайно. - Ну что,-
сказала Лида,- сюда?
Профессор, молча взяв Лиду за руку, пошел к своему дому.
Ему стало неловко вдруг за некоторую театральность и благородство
жеста, тем более что благородства не было, а была боязнь за свою жизнь и
неуверенность в своих силах. Он украдкой посмотрел на Тулино окно. Сердце
его больно и сладко сжалось. Нет никакого сомнения, что он вернулся бы к ней
и униженно просил бы ее любви и прощения.
Василек, горько усмехнувшись, взял Лиду крепко под руку и вошел в свой
сад. Предстоящая встреча с женой волновала его. Руки его слегка тряслись, и
голос дрожал.
Он вошел на крыльцо смертельно бледный. Профессорша встретила его
почему-то нарядная, с накрашенными губами и с цветком в волосах.
Они молча поцеловались, и Василек, опустившись вдруг на колени, сказал,
что он виноват и просит прощения.
Мадам заплакала, обнаружив тем самым подведенные ресницы и свою
неопытность в косметических делах.
Все кончено. Она не сердится на него. Напротив, она считает себя
виноватой во многом. Она не интересовалась его жизнью. Она вела себя как
дура и как старуха. Но теперь все пойдет заново.
Тут, смеясь и плача, они стали обдумывать свою дальнейшую жизнь.
Лида ходила по комнате, потирая руки, довольная и гордая возвращением
отца.
В короткое время Василек вернул почти прежнее состояние, то состояние,
которое у него было до отъезда на юг.
Два летних месяца, полный отдых и великий опыт прошлых дней сделали его
здоровье даже более крепким, чем было прежде.
Он бегал в своей сетке по саду и по парку, он играл в волейбол, катался
на лодке, и вскоре его было просто не узнать.
А осенью, начав работать, он, несколько конфузясь, заявил Лиде, что он
теперь записался в бригаду ударников и что у него политических расхождений
теперь нету. А кое-какие мелочи он, пожалуй, согласен оценить несколько
иначе, чем он их оценивал раньше.
Быть может, он этим намекал на обойденную старость. Да, он идет за
новую, прекрасную жизнь, за новый мир, в котором все человеческие чувства
будут подлинные и настоящие, а не покупные.
Лида, с восхищением хлопая в ладоши, говорила, что лучшего отца ей не
сыскать.
Профессорша тоже подтянулась. Гимнастикой она не пожелала заниматься,
говоря, что у нее почему-то не гнутся ноги, но зато она помногу гуляла по
саду с кошкой на руках.
А вечером, надев желтый капот, энергично ходила по комнатам, желая
спокойной ночи обитателям дома - мужу, и Лиде, и ее супругу, когда тот раз в
шестидневку приезжал к ним.
Мадам теперь подолгу беседовала со своим мужем, и муж вскоре убедился,
что она не такая уж дура, какой она казалась ему последние двадцать лет.
Он даже почувствовал к ней некоторую нежность и нередко называл ее
теперь "мамуля", что отдаленно напоминало ему солнечное наименование - Туля.
Уехав вскоре из Детского Села, автор более не встречался с этими
людьми.
Но, говорят, что за это время ничего плохого там не случилось.
Профессор, говорят, чувствует себя весьма недурно. Он совершенно побрил
усы и выглядит совсем молодцом, помолодев еще лет на пять.
Он по-прежнему энергично работает и даже собирается выпустить книгу о
мироздании.
Лида по-прежнему замужем за своим супругом. Они, кажется, этой осенью
собираются в Ялту, если его почему-либо не пошлют на трассовые разработки.
Во всяком случае, он регулярно бывает теперь в Детском раз в
шестидневку, и счастье Лиды не поддается описанию.
Эта, как ее, жена профессора, сагитированная Лиди-ным мужем, деятельно
изучает стенографию и надеется с нового года начать работать. Но выйдет ли
из этого толк, автор не берется судить.
Что касается Кашкина, то этот последний по-прежнему процветает. Ему
ровнехонько ничего не делается. На службе он получил повышение за
активность, и в настоящее время Алексей Иванович Кашкин отдыхает в Гаграх в
доме отдыха.
У Каретниковых он бывал последнее время редко - повидимому, он перенес
поле деятельности в другое место.
Сам Каретников этим летом неожиданно погиб - его убило молнией. Вернее,
молния ударила невдалеке от него, а он, подумав невесть что, умер от разрыва
сердца. Все это произошло чрезвычайно неожиданно и быстро. Бедняга, даже не
вскрикнув, упал, и его многострадальная душа тотчас вознеслась к небу.
Похоронами распоряжался Кашкин. Он хоронил и заказывал гроб. И даже сам
катил тележку, на которой возлежали бренные останки его друга, господина
Каретникова.
Кое-кто из родственников Каретникова пришел на похороны в надежде, что
им перепадет кое-что из оставшегося имущества. Но надежды были более чем
эфемерны. И мадам, и сам Кашкин не допустили родственников даже на балкон,
заставив их ожидать процессию в саду, под липами.
Кашкин сказал на могиле небольшую речь о том, что покойный Каретников
был неплохой человек, хотя он задурил свою голову излишней глупостью и
беспокойством за свою болезнь.
Мадам Каретникова громко рыдала, оплакивая скорей Кашкина, который уже
тогда глядел в сторону, чем усопшего мужа.
Бедная девочка Туля после еще одной неудачной истории нашла наконец
тихую пристань. Она вышла замуж за корабельного инженера Ф. К. и зажила
спокойной жизнью.
Корабельный инженер после медового месяца велел ей было поступить на
службу, но не тут-то было. Поступив на службу, Туля через несколько дней
почувствовала себя матерью и, бросив службу, перешла на положение домашней
хозяйки и будущей матери.
Она несколько подурнела, желтые пятна выступили на ее лице, отчего она
горько рыдала, говоря, что материнство ей кажется не менее трудным, чем
замужество.
Но все это пройдет, и Туля еще будет сиять в Ленинграде своей
незабываемой красотой.
Брат профессора, известный врач, по-прежнему работает на новостройке.
Две племянницы его тоже чего-то делают и изредка бывают у профессора.
Соня ушла и поступила на фабрику "Красное веретено".
Волосатовы взяли было девчонку семнадцати лет, но она, оказалось,
страдала припадками эпилепсии. И, кроме того, подавая к столу кушанья,
всякий раз половину съедала, оставляя семью полуголодной.
Ей хотели было отказать, но она, вскоре отъевшись, перестала прибегать
к этому способу насыщения и пока что служит, хотя ею и не все довольны.
Вообще, говорят, профессора не узнать. Он ходит загоревший и окрепший,
много и с удовольствием работает и больше не жалуется на головные боли и шум
в ушах.
И можно предполагать, что года через два он левой рукой будет гнуть
подковы, если почему-либо случайно не умрет.
С Лидой же Василек больше не ссорится. Он говорит, что идет за новую
жизнь, за ту жизнь, которая будет уважать человека не за хитрость и не за
количество денег, а за подлинные достоинства - за талант, ум и мужество.
Кое-какие же мелочи новой жизни не вызывают у него, пожалуй, больше никаких
сомнений.
И, говоря об этом, Василек всякий раз слегка вздыхает и украдкой
поглядывает в ту сторону, где находится Тулин дом (XVIII).