Михаил Зощенко (28)

 И вот в 1920 году, когда в Елисаветграде был Деникин, пришли белые в
наш дом, требуя сказать, где брат. Не узнав, они потащили меня в
контрразведку, надеясь, что я, испугавшись (по малости лет), скажу, где
находится брат. Они от меня ничего не узнали. Я все время твердила: "Не
знаю". Увидав, что я ничего не скажу, они, избив меня, выпустили. Затем эти
же дени-кинцы оставили в моей памяти неизгладимое впечатление, от которого у
меня и по сегодняшний день волосы на голове подымаются. Во дворе у нас жил
портной. Пришли к нему четыре офицера с требованием пошить им брезентовые
плащи с кожаными отворотами, воротниками и манжетами. Если портной сделает к
вечеру - озолотят. Если не сделает - расстреляют.
 С помощью всех жильцов дома портной сшил вместо четырех только два
плаща. Вечером пришли офицеры и, узнав, что не все плащи готовы, выволокли
портного во двор и, приставив его к стене, изрешетили его вдребезги. Я,
увидав всю эту историю, вспылила, прибежала к себе в комнату, схватила
гранату, лежавшую в печи, и выскочила на двор, держа гранату за спиной.
Офицеры стояли в углу двора и о чем-то совещались. Я сделала два шага по
направлению к ним и, сорвав кольцо с гранаты, швырнула ее прямо в них. Когда
дым рассеялся, на земле лежали только части их тел, а я от потрясения и
волнения свалилась в постель на два месяца. Выздоровев, я получила подарок
из штаба Красной Армии - настоящий браунинг.
 1921 год был сравнительно спокоен, но только кошмарный голод еще больше
измучил меня и всю семью. Правда, нам не приходилось есть древесную кору,
так как брат, получая очень малый командирский паек, все-таки три четверти
его уделял семье, иногда и весь. Семье из семи человек приходилось с этим
пайком очень и очень голодать. 1922 год был для нас легче. Отец работал.
Сестры на службе получали паек. Кое-как перебивались. Брат был в Киеве. И
вот летом 1922 года новое несчастье тяжелым камнем падает на нашу семью.
Отец заболевает сыпным тифом и, проболев месяц, умирает.
 Брат, узнав о несчастье, приехал в Елисаветград и забрал нас в Киев.
Поздней осенью, также в 1922 году, одна сестра заболевает брюшным тифом и
умирает от осложнения - воспаления легких. Мама, не перенесши такого удара,
умирает от паралича. Я осталась с одной сестрой и с женатым братом.
Оставшись без средств, я начинаю искать работу. Брат не допускает мысли,
чтоб я это сделала,- только учиться и учиться.
 В 1924 году я была в цирке. Видела наездников. Вспомнив, что я когда-то
умела прекрасно джигитовать, с места в карьер срываюсь с места и лечу к
директору цирка с просьбой, чтоб он меня принял в цирк наездницей. Он
соглашается, но, узнав, что у меня нет костюмов, нет коня, предлагает мне
месяц работать бесплатно с тем условием, что костюмы он сам мне даст. Коня
же взять из цирковой конюшни. Не имея другого выхода, я соглашаюсь на это
условие. В цирке я работала с 1924 по 1928 год. Тяжелая, напряженная работа
подломила мои силы, и я ушла из цирка с расширенным сердцем и острым
малокровием.
 В 1928 году пошла работать на производство- на стекольный завод. Работа
неквалифицированная. Заработок очень небольшой. Обучаясь три месяца на
металлообрабатывающем заводе, получаю квалификацию - фрезеровщица 5-го
разряда.
 Работаю и по сегодняшний день. Работа очень интересная, живая,
увлекательная. Дело приходится иметь со станками, моторами, валами, пасами.
Но я работаю машинально. Не знаю, чем объяснить. Стоит мне только положить и
заштановать в станок болванку и пустить станок на самоход, как мной
овладевает какая-то одеревенелость, тупость. Кажется, что все надоело, и все
люди, окружающие меня, кажутся какими-то механическими истуканами, заводными
куклами.
 Вне заводской моя жизнь делается еще хуже, она начинает мне еще больше
надоедать. Прихожу домой - не с кем слово молвить, сестра утром учится в
институте, вечером работает, брат живет отдельно. Далеко. Подруг у меня
очень мало. Есть масса знакомых, но что толку в них. Ведь нет у меня
искреннего друга, с которым я бы могла делиться чувствами. А самой все
переносить - очень и очень тяжело. Быть одинокой и никем не понятой и не
иметь возможности поговорить с живой человеческой душой, которая отзывчиво
отнеслась бы к моим тяжелым чувствам,- лучше умереть. Я временами думаю о
смерти. Я часто выдвигаю ящик письменного стола и вынимаю браунинг,
подаренный мне за "героический подвиг", глажу его холодный блестящий ствол.
Мысли о смерти часто меня навещают, но какая-то невообразимая сила
заставляет меня отказаться от этой мысли.
 Тов. Зощенко! Я лишь теперь задам вам вопрос, на который с нетерпением
буду ждать вашего ответа. Скажите мне (если знаете), почему сейчас, в 1931
году, когда Советское государство окрепло, все люди живы, резвы, все жаждут
жить, увлечены интересной работой, ударничеством, соцсоревнованием, темпами
строительства,- я не могу, физически не могу чувствовать этот пульс жизни
страны. Мне кажется, что все заглохло, а только далекими отголосками
раздаются удары пульса.
 Вы, т. Зощенко, себе представить не можете, до каких зеленых чертиков
мне все надоело. Прихожу домой и сажусь писать свои "откровенные мысли", а
когда их потом читаю, меня начинает тошнить, оттого что каждый день пишу
одно и то же.
 А ведь иначе не могу. У меня одна тема: "Надоело все до смерти", "С
жизнью покончить-самое благое дело". Но никак не могу приставить дуло
револьвера к виску. Как только это сделаю, во мне пробуждается жажда жизни,
которая сейчас же исчезает, как только спущу руку с оружием.
 Вы скажете: "Нет силы воли". Вы правы, бесконечно правы. У меня была
сила воли. Была. Не знаю, где я ее потеряла. Возможно, что эта сила погибла
от всех моих переживаний.
 Тов. Зощенко! У меня к вам просьба. Большая просьба. Ответьте мне. Что
мне делать? Как мне выбраться из этого воображаемого болота, в котором я
захлебываюсь? Ведь это болото гораздо хуже топкого.
 Сама я не имею сил выбраться. Помогите мне. Прошу. Ответа жду с
нетерпением".
 Я написал этой женщине подробное письмо, написал, что ее состояние есть
болезненное состояние и что никаких других причин и оснований нету (тем
более в 23 года) для того, чтобы чувствовать скуку жизни и пресыщение.
 И посоветовал ей устроиться в дом отдыха или в санаторию хотя бы на
месяц. В дальнейшем же, после отдыха, посоветовал изменить сколько возможно
образ ее жизни, говоря, что ее замкнутая и одинокая жизнь, вне общественных
интересов, несомненно, снова приведет ее к упадку, даже если она поправится.
 Спустя, кажется, пять месяцев я снова получил от этой женщины письмо.
Это письмо было более радостно и даже отчасти восторженно. Она писала, что
недавно вернулась из отпуска и что только теперь поняла сущность своих
упадочных мыслей - они происходили действительно от переутомления и нервной
болезни. И что врачи действительно подтвердили ее болезнь, написав в
путевке: неврастения.
 Вот об этой болезни, вернее - об излечении этой болезни автор и желает
сказать несколько слов. Быть может, я ошибусь тут в каких-нибудь тонкостях и
наименованиях, но общая картина будет правильной.
 Основная причина неврастении - это переутомление, вернее -
перераздражение мозга. Это перераздражение может произойти по многим и
разнообразным причинам. Однако все причины имеют одинаковую сущность. Они
создают то психическое противоречие, тот душевный конфликт, при котором мозг
как бы не находит покоя, непрестанно думая об одном и том же.
 Другими словами: непрестанно думая об одной и той же вещи, о вещи чаще
всего тягостного характера, человек способен заболеть неврастенией. Ибо,
думая непрестанно, мозг не находит отдыха и, переутомляясь, начинает
работать неправильно, создавая этим неправильную работу внутренних органов и
самоотравление организма.
 Человек способен заболеть неврастенией в одинаковой степени как от
мыслей высокого значения, так и от мыслей мелких, незначительных и даже в
другой раз вздорных.
 Человек может перераздражить свой мозг, думая и непрестанно беспокоясь,
ну, скажем, о личной своей судьбе или о судьбе близкого человека, или даже,
скажем, о своей комнате, которой он не доволен.
 Вот пример заболевания от причин, казалось бы, не способных привести к
неврастении.
 Влюбленный человек, постоянно думая о любимой женщине, нередко
заболевает неврастенией - он худеет, теряет аппетит, делается
раздражительным и даже начинает думать о смерти. Такие примеры заболеваний
мы во множестве находим в литературе и иногда в жизни. Казалось бы, такое
счастливое состояние, как влюбленность (иной раз даже взаимная), не должно
привести к заболеванию.
 Однако заболевание происходит нередко, и причина этого как раз и
кроется в постоянных мыслях, в постоянных воспоминаниях о любимом человеке.
Причем эти воспоминания и мысли не выводят мозг из постоянной работы и,
значит, не дают возможности создать отдых. Стало быть, неврастения - это
есть прежде всего утомление, вернее - перераздражение мозга, это есть
неправильная работа мозга, а также и последствия этой неправильной работы.
 И вся суть избавления от неврастении состоит, повторяю, в том, чтобы
дать отдых мозгу. Однако это сделать не всегда легко, а иногда и чрезвычайно
трудно.
 При сравнительно здоровой, нормальной психике излечение приходит само
по себе при условии более или менее продолжительного отдыха и перемены
обстановки. В этом случае вовсе не требуется, а иногда даже и вредно
анализировать и разбирать свою болезнь.
 При сложной психике, не совсем здоровой и не совсем нормальной,
исцеление не приходит само по себе. И только потому, что больной не умеет
создать себе отдых. А создать себе отдых он не может, так как не может и не
умеет освободиться от тягостных мыслей и воспоминаний. Больной может часами
лежать, может вести самый строгий режим, но мысли и воспоминания не выводят
мозг из постоянной работы и из постоянного беспокойства. Причем нередко эти
мысли, в силу болезненного состояния, слишком высоко переоцениваются, и,
стало быть, избавление от них затрудняется.
 Как же избавиться от этих воспоминаний? Как сделать, чтобы воспоминания
перестали тревожить человека? Это сделать можно.
 Эти мысли и воспоминания физическим путем убрать нельзя. Их можно
убрать лишь единственным способом - дать им иную оценку.
 Есть такая замечательная фраза, сказанная Марком Аврелием:
 "Измени свое мнение о тех вещах, которые тебя огорчают, и ты будешь в
полной безопасности от них".
 Что это значит? Это значит, что любую вещь, любое обстоятельство мы
можем оценить по своему усмотрению и что нет какой-то абсолютной цены для
каждой вещи.
 Причем такая новая, облегчающая оценка создается не путем, что ли,
самовнушения, это создается прежде всего логическим рассуждением. Больной
говорит себе: "Меня тревожит эта мысль. Но я болен. Я сейчас не имею
возможности оценивать это обстоятельство так высоко, как я его обычно
оценивал. Я оценю его ниже либо временно вовсе с ним не посчитаюсь".
 И если это сделано сердечно, то есть если человек действительно с
чувством, а не только формально подумал об этом,- избавление от тревожных
мыслей приходит с необычайной простотой. А освободившись от тревожных
воспоминаний, больной тем самым создает себе отдых и, отдохнув, приводит в
порядок весь организм, истощенный неправильной работой.
 Эту картину избавления от неврастении я нарисовал, так сказать, в общих
и грубых чертах, не вдаваясь в некоторые подробности и в некоторые
осложненности этой болезни. Нездоровая психика столь разнообразна. что
врачу, вероятно, приходится всякий раз сообразоваться с индивидуальными
особенностями больного.
 Но в общих чертах общий принцип заболевания и общий принцип излечения
мне кажется правильным на все случаи.
 Конечно, только лечить болезни недостаточно, надо уметь также и
предупреждать их. И если лечение в данном случае состоит в умелом отдыхе, то
и предупреждение этой болезни также состоит в правильном и разумном отдыхе.
 Создавать себе правильный отдых - это большое искусство.
 Ленину принадлежит замечательная фраза: "Кто не умеет отдыхать, тот не
умеет работать".
 Для здорового человека умение отдыхать состоит в правильном и разумном
отвлечении от работы. Другими словами, для отдыха необходимо создать иные
реакции, чем те, которые были в условиях работы. В этом смысле, мне кажется,
у нас были допущены изрядные ошибки.
 К счастью, сейчас это меняется, но год или два назад эти ошибки
чрезвычайно ощущались. Создавалось такое положение, что абсолютно все -
театр, журналы, кино и даже цирк - все давалось под одним и тем же углом.
Все говорило о двух-трех революционных темах. Такая целеустремленность,
несомненно правильная, привела на практике к некоторым извращениям.
Появились приспособленческие произведения, которые, так сказать, били в одну
точку, не затрагивая ничего другого и не давая разумного развлечения. И это,
в сущности, не давало отдыха.
 Х (к стр. 132)
 Тут, как мы видим, организм как бы работает вслепую. То есть, скажем,
такое случайное отправление отрицательного свойства, как икота, при
известных обстоятельствах может быть зафиксировано организмом как нечто
правильное и нормальное. В силу инерции, в силу привычки производить
одинаковые действия эта отрицательная, то есть ненужная, работа организма
продолжается. Она получает как бы права гражданства, а налицо - картина
заболевания.
 В сущности, неважно, почему именно возникла икота. Тут важен принцип.
Она могла возникнуть не только от центральных причин или от центральных
заболеваний. Она могла возникнуть от чисто случайного, непроизвольного
сокращения грудобрюшной преграды. Но в дальнейшем нервная система, регулируя
и заведуя всеми процессами, "не разобралась", если можно так сказать, в
ненужности этого явления и в силу, вероятно, некоторого своего истощения не
убрала, а, напротив того, зафиксировала как нечто правильное и нужное.
 Если это так, если нашему организму свойственна привычка даже к
отрицательным явлениям, если случайно возникший неправильный процесс может
продолжаться даже в столь открытом виде, то сколько же мелких, незаметных и
глубоко скрытых неправильностей бывает в нашей сложной машине, тех
неправильностей, которые, повторяясь, создают заболевание. Тут же неважно
отметить, какое заболевание они создают - функциональное или органическое.
Все функциональные расстройства в силу постоянной привычки к неправильности
могут создать механическое повреждение в том или ином органе. Стало быть,
все дело и тут заключается в умелом руководстве и в умении перебивать
неправильную, ложную привычку.
 Тут необходимо сказать о чрезвычайном свойстве организма - о привычке и
о той инерции, которая создается этой привычкой.
 Всем известно, что при нормальном здоровье организм имеет свойство
работать с необычайной точностью, почти как машина. То есть человек нередко
просыпается утром не только в определенный час, но даже в определенную
минуту. Человек хочет есть именно в те часы, когда он привык. Кишечник
ежедневно опорожняется в определенные часы, с точностью до минуты.
 Это значит, что организм склонен работать, как машина, как хронометр,
то есть организм имеет свойство приобретать точные привычки и неуклонно им
следовать. Всякие изменения привычек влекут за собой изменения в организме и
подчас даже расстройство работы органов, не освоившихся с новыми
распоряжениями.
 Поэтому при болезненном состоянии почти всегда благодетельно изменить
распорядок. То есть необходимо поставить организм в новые условия, для того
чтобы создать в нем новую и более выгодную инерцию.
 Медицина знает это обстоятельство. И, скажем, больному туберкулезом
велит изменить образ жизни, то есть бросить прежние привычки и навыки,
приведшие легкие к заболеванию.
 Теперь возникает другой случай. Организм работает хорошо.
Следовательно, нет надобности менять привычки. Напротив того, этим привычкам
надо неуклонно следовать.
 Вероятно, Кант это имел в виду. Кант, как мы говорили, приравнял свой
организм почти к хронометру. Установив правильную работу в своем организме,
Кант создал инерцию и, как машина, продолжал жить, стараясь чем-либо не
сдвинуть себя с ранее установленных привычек.
 Мы говорили, что жители Кенигсберга проверяли по нем свои часы. В
течение 30 лет Кант не отходил от своих привычек. Это был поразительный
опыт, который закончилсяпобедой. Но тут крылась и ошибка, которая создавала
из человека некоторое подобие машины для работы.
 Возможно, конечно, что великий философ и стремился сделать из себя
отличную машину для думанья, однако и тут можно усмотреть некоторую
неправильность, которая привела Канта, правда в глубокой старости, к
психической болезни.
 Можно создать любую привычку для тела, но нельзя забывать, что при
частой повторности психика как бы усиливает эту привычку и доводит ее до
крайности.
 Обжора десять лет назад всегда в значительной степени меньший обжора,
чем это сейчас. Человек, привыкший оберегать свое здоровье, через десять лет
приобретает как бы манию к этому.
 Кант через 20 лет приобрел все свойства маньяка. Но, как бы там ни
было, опыт Канта удался, и при всей крайности опыт все же был правильный -
привычка, так сказать, создала вторую натуру. Руководить привычками и
создавать их - вот один из основных вопросов руководства своим телом.
 Энергия, возникшая в организме, имеет свойство расходоваться именно в
той привычке, которая случайно либо по собственной воле сделана.
 Один писатель так начал свою биографию: "Я пишу оттого, что не могу не
писать. Каждое утро я чувствую потребность писать".
 Это значит, что писатель создал себе привычку писать и ходит под этой
инерцией, не понимая, откуда что идет. В сущности, надо наоборот. Надо,
чтобы человек распоряжался своей инерцией, надо, чтобы человек управлял
своей машиной. А тут получается, что машина управляет человеком, и писатель
благодарит судьбу за ниспосланные способности писать.
 Автору приходилось видеть людей, которые находились в каком-то
постоянном чувственном состоянии. Это не были здоровяки, которые расходуют
свою энергию от избытка. Это были тщедушные люди, которые просто не могли на
себя налюбоваться, полагая, что природа особо выделила их и особо отметила,
дав им исключительные возможности и силы на это почтенное занятие.
 Автору приходилось видеть, как случайно перебитая ложная инерция таких
людей создавала им буквально катастрофу.
 Тут аналогичная картина той, о которой мы говорили, упоминая об
усиленной мозговой работе.
 И в этом, и в другом случае устанавливается привычка расходовать свою
энергию за счет других частей организма. И такая измененная инерция почти
всегда катастрофична.
 В старости такое изменение инерции, даже при нормальном расходовании
энергии,также нередко заканчивается катастрофой. Человека увольняют в
отставку и нередко он буквально рушится в несколько дней, если не сумеет
перестроить свои привычки и не сумеет немедленно создать новые.
 Значит, дело обстоит так: все, даже ошибочное ложное и вредное (даже
яд), принимается организмом в силу привычки, как нормальное и даже часто ка
необходимое. И при управлении своим телом особенно важно учитывать это
состояние. И весь смысл этого учета - вовремя остановить инерцию, идущую со
знаком "минус".
 Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять все желания, а в том, чтобы
иметь их.
 Эта привычка и создание инерции простираются часто за пределы сознания.
 Пушкин говорил, что он мог писать главным образом осенью. Это значит,
что однажды, написав удачно осенью, он оставил в своей психике убеждение,
которое в дальнейшем создало ему привычку.
 Но тут вопрос большой сложности, и решение его мы отнесем к концу
книги, когда будем говорить о силе внушения.
 Все эти вопросы автор разбирает и будет разбирать не с точки зрения
медицины, а с точки зрения литературы.
 Один критик, которого я весьма уважаю и которому я рассказывал об идее
моей книги, сказал с улыбкой "У нас в литературе были случаи, когда врачи
делали писателями, но чтоб писатель сделался врачом - это не было".
 Это, может, и так, но это несправедливо. Я вовсе не стремлюсь быть
врачом, но я считаю, что некоторое знание этой профессии не только полезно
писателю, но даже и необходимо, в особенности сейчас, когда, многие вещи
рассматриваются заново. Те идеалистические понятия, которые иной раз имеет
литература в представлении о человеке, и о его психике, и о его поведении,
идут нередко вразрез с понятиями, которые имеет наука.
 Возвышенную скорбь, почтенную хандру, прелестную грусть, очаровательное
уныние, гордое презрение к людям, благородное самоубийство и раннюю
поэтическую смерть наука, увы, рассматривает несколько иначе, чем
литература.
 И знание всего этого писателю столь же необходимо, как необходимо
художнику знание анатомии. Конечно, художник может рисовать и без знания
анатомии. Можно рисовать, как рисовали пещерные жители - профиль с двумя
глазами. И это, кстати сказать, нередко можно наблюдать в литературе.
 XI (к стр. 145)
 Вот пример необычайного ума и вместе с тем поразительной слепоты и
непонимания самых важных и необходимых вещей... Вот пример ума, который
зачеркивает почти все свои достижения. Речь идет о Нищие (1844-1900).
 Нищие писал о своем уме как о высшей человеческой возможности. Глава
книги (кажется, "Человеческое, слишком человеческое") называется "Отчего я
так умен".
 Однако так ли умен Нищие, как он писал о себе? Рассматривая его жизнь,
мы видим такое чудовищное непонимание себя и такое варварское отношение к
своему телу и мозгу, что мы никак не можем признать ум Нищие "высшим
проявлением человеческой возможности".
 Нищие предложил идею "сверхчеловека", то есть такого человека, который
имеет высшее состояние физического и умственного здоровья, человека,
свободного в своих взглядах, воззрениях и поступках. Это тем более обязывало
Нищие знать кое- что о себе. Однако мы видим просто невероятные вещи.
Приведя себя к 35 годам непомерной работой в очень нервное, перераздраженное
состояние, потеряв сон, аппетит и способность к правильному пищеварению, он
не видит нужды поправить это отдыхом или правильным режимом. Он, не меняя
режима, возлагает все нужды на исцеление, только на пилюли и микстуры.
 Он ежедневно проглатывает кучу лекарств. От вялост1 пищеварения он
принимает капли, от головных болей - порошки. От бессонницы - жесточайшее
средство - веронал и хлоралгидрат. Эти лекарства он принимает ежедневно. В
течение II лет он почти ни разу не ложится спать не приняв снотворного
порошка. Когда эти порошки н( действуют, он увеличивает дозу или заменяет
другими средствами, которые вызывают короткий, пятичасовой искусственный
сон.
 Биограф приводит количество хлоралгидрата, проглоченного Ницше в
течение только одного месяца,- около пятидесяти граммов.
 Состояние здоровья Ницше к 40 годам делается ужасным. Однако Ницше не
видит и не находит причин приведших его в такое состояние. Больше того -
от-находит эти причины в атмосферном давлении. OF ищет облегчения от своих
страданий в перемене месте и в перемене климата. Он приписывает особые
целебные свойства тому или иному месту, но, приехав Но это место,
естественно, скоро разочаровывается.
 Он приписывает особые вредные свойства табаку и чаю. Он вовсе
отказывается от этих, в сущности невинных в сравнении с вероналом,
наркотиков. В 39 лет он пишет в письме:
 "Страшные и почти непрерывные страдания заставляют меня с жадностью
ожидать конца".
 Однако он ожидает этого конца еще почти 20 лет. В 46 лет он заболевает
душевной болезнью и на 57-м году жизни умирает. II лет он живет психически
больным.
 Быть может, все же Ницше имел склонность к этой психической болезни?
Может быть, и в молодые годы он был не совсем нормальным в своей психике и в
{ своем физическом здоровье?
 Нет, по-видимому, все было заработано собственными руками, даже если и
имелась некоторая склонность к психическим неправильностям.
 Физическое здоровье Ницше было поразительным. Иначе трудно представить,
как бы он мог проглатывать в таком количестве хотя бы веронал.
 Свои нервы он расшатывает непомерной работой. Причем никаких
материальных причин как будто к этому не было.
 В 27 лет у него начинаются первые нервные недомогания - головные боли и
спазмы желудка. В 35 лет он оставляет кафедру университета. И с 35 лет до 46
он живет, поддерживая себя лекарствами и искусственными средствами, не
стараясь отыскать причину своих недомоганий.
 Страшная жизнь и страдания Гоголя меркнут в сравнении с этой жизнью.
 Но была ли борьба за свое здоровье? По-видимому, да '. Последние два
года своей сознательной жизни Ницше как будто бы пытается восстановить свои
силы. Он пытается это сделать психическим воздействием. Он как бы
уговаривает себя, что он, в сущности, здоров. И в самый разгар своих
болезней он пишет в своих сочинениях, что здоровье его, в общем счете,
благополучно.
 Если бы этого не было, если бы в его жизни не произошло никакой борьбы
за здоровье, тогда, пожалуй, можно бы было признать исключительный фанатизм,
безумие и нежелание ничего знать, кроме своей работы.
 Да, Ницше был фанатиком, человеком, выше всего ставившим свою работу,
но нам кажется, что не было нужды доводить себя до такого состояния. Мы
признаем, что "издержки производства" при напряженнейшем труде бывают велики
и подчас даже непоправимы. Но мы утверждаем, что в данном случае не было
необходимости так беспрерывно и так варварски испытывать свое тело. Это, как
ни огорчительно, можно лишь приписать непониманию.
 ' Приходится, к сожалению, догадываться. Материал не в достаточной
степени освещает это.
 Почти всякий раз, прочитывая биографический материал, приходится
сталкиваться с большими трудностями. Как правило, биографы упускают самое
важное и сообщают примерно так:
 "После чего великий писатель занемог, и через три дня его не стало".
 А чем он занемог и от чего его не стало - обычно не указывается. Подряд
приходилось читать такие "полноценные" сведения:
 "Тяжелый недуг сломил возвышенную душу этого великого человека".
 "Лишения и невзгоды оборвали эту ценную жизнь". Даже знаменитый историк
Скворцов пишет об Ив. Грозном: "Он умер от страшной болезни. У него пухло
тело и гнили внутренности". Что это за болезнь - никому не известно.
 Существует, правда, мнение, что великие вещи создаются в болезненном
состоянии. Это, конечно, неверно. Напротив, великие вещи создаются, видимо,
в полном здоровье и в подъеме. И лишь потом наступает депрессия. И если не
делать значительного перерыва в работе, то возникает хроническое болезненное
состояние, которое мы так часто встречаем среди великих людей. И это нас
заставляет думать, что великие вещи создаются в каком-то болезненном
состоянии. Напротив, это болезненное состояние отнюдь не повышает качества
вещей, как иной раз думают, а, несомненно, понижает.
 История литературы знает величайшие произведения, созданные в полнейшем
здоровье. Причем иной раз эти произведения создавались не в так называемых
"муках творчества", а напротив - с необычайной легкостью и даже как бы шутя.
Пример - хотя бы "Дека-мерон" Боккаччио. Так что говорить о том, что Ницше
было необходимо создавать себе какое-то особое болезненное состояние,-
неправильно.