Рассказы
Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал
рассказывать:
- Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке,
ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб
золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и
в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою
идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая
фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
- Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера?
- Я, - говорит, - из седьмого.
- Пожалуйста, - говорю, - живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой
номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в
смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
- Да, - отвечает, - действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами
стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц - привыкла. Стала
подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий
Иванович.
Дальше - больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а
она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И
чего сказать - не знаю, и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
- Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы
бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
- Можно, - говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет
я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой - внизу сидеть, а
который Васькин - аж на самой галерке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я - на Васькин.
Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее
вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - антракт. А она в
антракте ходит.
- Здравствуйте, - говорю.
- Здравствуйте.
Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?
- Не знаю, - говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на
стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:
- Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я
заплачу.
- Мерси, - говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня - кот наплакал. Самое большое, что па три пирожных. Она
кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня
денег. А денег - с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня
этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты
напрашивается.
Я говорю:
- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
- Нет.
И берет третье.
Я говорю:
- Натощак - не много ли? Может вытошнить.
А она:
- Нот, - говорит, - мы привыкшие.
И берег четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
- Ложи, - говорю, - взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с пей не
гулять.
- Ложи, - говорю, - к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
- Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет.
- С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.
- Как, - говорю, - за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.
- Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем
сделан и пальцем смято.
- Как, - говорю, - надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят - надкус сделан, другие - нету.
А я вывернул карманы - всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,
народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
- Давай, - говорит, - я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
- Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с
дамами.
А я говорю.
- Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись.
Не нравятся мне аристократки.
Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд,
ничего в ней особенного не было. И только при внимательном осмотре можно
было увидеть па ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.
- Заживают, - с сокрушением сказал Ефим Григорьевич. - Ничего не
поделаешь - седьмой год все-таки пошел.
- А что это? - спросил я.
- Это? - сказал Ефим Григорьевич. - Это, уважаемый товарищ, я пострадал
в Октябрьскую революцию. Нынче, когда шесть лет прошло, каждый, конечно,
пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и я, мол, кровь
проливал и собой жертвовал. Ну, а у меня все-таки явные признаки. Признаки
не соврут... Я, уважаемый товарищ, хотя на заводах и не работал и по
происхождению я бывший мещанин города Кронштадта, но в свое время был
отмечен судьбой - я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был
задавлен революционным мотором.
Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и, заворачивая ногу
в портянку, продолжал:
- Да-с, был задавлен мотором, грузовиком. И не так чтобы как прохожий
или там какая-нибудь мелкая пешка, по своей невнимательности или слабости
зрения, напротив - я пострадал при обстоятельствах и в самую революцию. Вы
бывшего графа Орешина не знали?
- Нет.
- Ну, так вот... У этого графа я и служил. В полотерах... Хочешь не
хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень графы
обожали, чтобы с воском. А по мне, так наплевать - только расход лишний.
Хотя, конечно, блеск получается. А графы были очень богатые и в этом смысле
себя не урезывали.
Так вот такой был, знаете ли, случай: натер я им полы, скажем, в
понедельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я им натер, в
субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции, бежит ко мне
ихний швейцар и зовет:
- Иди, говорит, кличут. У графа, говорит, кража и пропажа, а на тебя
подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.
Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу - и к ним.
Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.
Гляжу - сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру пятками бьет.
Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
- Ах, говорит, Ефим, комси-комса, не вы ли сперли мои дамские часики,
девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
- Что вы, - говорю, - что вы, бывшая графиня! На что, говорю, мне
дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за выражение.
А она рыдает:
- Нет, - говорит, - не иначе как вы сперли, комсикомса.
И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
- Я, говорит, чересчур богатый человек, и мне раз плюнуть и растереть
ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я так не оставлю. Руки, говорит,
свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию, комсикомса.
Ступай, говорит, отселева.
Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что не
брал я ихние часики.
И лежу я день и два - пищу перестал вкушать и все думаю, где могли быть
эти обсыпанные часики.
И вдруг - на пятый день - как ударит меня что-то в голову.
"Батюшки, - думаю, - да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой
пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул".
Накинул я сию минуту на себя пиджачок и, не покушав даже, побежал на
улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.
И вот бегу я по улице, и берет меня какая-то неясная тревога. Что это,
думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных выстрелов
и артиллерии? С чего бы это, думаю.
Спрашиваю у прохожих. Отвечают:
- Вчера произошла Октябрьская революция.
Поднажал я - и на Офицерскую.
Прибегаю к дому. Толпа. И тут же мотор стоит. И сразу меня как-то
осенило: не попасть бы, думаю, под мотор. А мотор стоит... Ну, ладно.
Подошел я ближе, спрашиваю:
- Чего тут происходит?
- А это, - говорят, - мы которых аристократов в грузовик сажаем и
арестовываем. Ликвидируем этот класс.
И вдруг вижу я - ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал я народ,
кричу:
- В кувшинчике, - кричу, - часики ваши, будь они прокляты! В кувшинчике
с пудрой.
А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.
Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как зашуршит в тую
минуту, как пихнет меня колосьями в сторону.
"Ну, - думаю, - есть одна жертва".
Тут Ефим Григорьевич опять снял сапог и стал с досадой осматривать
зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:
- Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал в свое время и
являюсь, так сказать, жертвой революции. Конечно, я не то чтобы этим
задаюсь, но я не позволю никому над собой издеваться. А между прочим
председатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных метрах, да
еще тое место, где комод стоит, - тоже. Да еще издевается: под комодом,
говорит, у вас расположено около полметра пола. А какие же это полметра,
ежели это место комодом занято? А комод - хозяйский.
Фамилия у меня малоинтересная - это верно: Синебрюхов, Назар Ильич.
Ну, да обо мне речь никакая, - очень я даже посторонний человек в
жизни. Но только случилось со мной великосветское приключение, и пошла
оттого моя жизнь в разные стороны, все равно как вода, скажем, в руке через
пальцы, да и нет ее.
Принял я и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь... И все через эту
великосветскую историю.
А был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо
скажу - одаренный качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине
камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иностранные
пил, а был такой же, как и не я, все равно - рядовой гвардеец пехотного
полка.
На германском фронте в землянках, бывало, удивительные даже рассказывал
происшествия и исторические всякие там вещички.
Принял я от него немало. Спасибо! Многое через пего узнал и дошел до
такой точки, что случилась со мной гнусь всякая, а сердцем я и посейчас
бодрюсь.
Знаю: Пипин Короткий... Встречу, скажем, человека и спрошу: а кто есть
такой Пипин Короткий?
И тут-то и вижу всю человеческую образованность, все равно как на
ладони.
Да только не в этом штука.
Было тому... сколько?.. четыре года взад. Призывает меня ротный
командир, в чине - гвардейский поручик и князь ваше сиятельство. Ничего
себе. Хороший человек.
Призывает. Так, мол, и так, говорит, очень я тебя, Назар, уважаю, и
вполне ты прелестный человек... Сослужи, говорит, мне еще одну службишку.
Произошла, говорит, Февральская революция. Отец староватенький, и очень
я даже беспокоюсь по поводу недвижимого имущества. Поезжай, говорит, к
старому князю в родное имение, передай вот это самое письмишко в самые, то
есть, его ручки и жди, что скажет. А супруге, говорит, моей, прекрасной
полячке Виктории Казимировне, низенько поклонись в ножки и ободри каким ни
на есть словом. Исполни, говорит, это для ради бога, а я, говорит,
осчастливлю тебя суммой и пущу в несрочный отпуск.
- Ладно, - отвечаю, - князь ваше сиятельство, спасибо за ваше обещание,
что возможно - совершу.
А у самого сердце огнем играет: эх, думаю, как бы это исполнить. Охота,
думаю, получить отпуск и богатство.
А был князь ваше сиятельство со мной все равно как на одной точке.
Уважал меня по поводу незначительной даже истории. Конешно, я поступил
геройски. Это верно.
Стою раз преспокойно на часах у княжей земляночки на германском фронте,
а князь ваше сиятельство пирует с приятелями. Тут же между ними, запомнил,
сестричка милосердия.
Ну, конешно: игра страстей и разнузданная вакханалия... А князь ваше
сиятельство из себя пьяненький, песни играет.
Стою. Только слышу вдруг шум в передних окопчиках. Шибко так шумят, а
немец, безусловно, тихий, и будто вдруг атмосферой на меня пахнуло.
Ах, ты, думаю, так твою так - газы!
А поветрие легонькое этакое в нашу, в русскую сторону.
Беру преспокойно зелинскую маску (с резиной), взбегаю в земляночку...
- Так, мол, и так, - кричу, - князь ваше сиятельство, дыши через маску
- газы.
Очень тут произошел ужас в земляночке.
Сестричка милосердия - бяк, с катушек долой, - мертвая падаль.
А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, кострик разложил по
уставу.
Зажег... Лежим, не трепыхнемся... Что будет... Дышим.
А газы... Немец - хитрая каналья, да и мы, безусловно, тонкость
понимаем: газы не имеют права осесть на огонь.
Газы туды и сюды крутятся, выискивают нас-то... Сбоку да с верхов так и
лезут, так и лезут клубом, вынюхивают...
А мы знай полеживаем да дышим в маску...
Только прошел газ, видим - живые.
Князь ваше сиятельство лишь малехонько поблевал, вскочил на ножки,
ручку мне жмет, восторгается.
- Теперь, - говорит, - ты, Назар, мне все равно как первый человек в
свете. Иди ко мне вестовым, осчастливь. Буду о тебе пекчись.
Хорошо-с. Прожили мы с ним цельный год прямотаки замечательно.
И вот тут-то и случилось: засылает меня ваше сиятельство в родные
места.
Собрал я свое барахлишко. Исполню, думаю, показанное, а там - к себе.
Все-таки дома, безусловно, супруга не старая и мальчичек. Интересуюсь,
думаю, их увидеть.
И вот, конечно, выезжаю.
Хорошо-с. В город Смоленск прибыл, а оттуда славным образом на пароходе
на пассажирском в родные места старого князя.
Иду - любуюсь. Прелестный княжеский уголок и чудное, запомнил,
заглавие-вилла "Забава".
Вспрашиваю: здесь ли, говорю, проживает старый князь ваше сиятельство?
Я, говорю, очень по самонужнейшему делу с собственноручным письмом из
действующей армии. Это бабенку-то я вспрашиваю.
А бабенка:
- Вон, - говорит, - старый князь ходит грустный из себя по дорожкам.
Безусловно: ходит по садовым дорожкам ваше сиятельство.
Вид, смотрю, замечательный - сановник, светлейший князь и барон.
Бородища баками пребелая-белая. Сам хоть и староватенький, а видно, что
крепкий.
Подхожу. Рапортую по-военному. Так, мол, и так, совершилась, дескать.
Февральская революция, вы, мол, староватенький, и молодой князь ваше
сиятельство в совершенном расстройстве чувств по поводу недвижимого
имущества. Сам же, говорю, жив и невредимый и интересуется, каково проживает
молодая супруга, прекрасная полячка Виктория Казимировна.
Тут и передаю секретное письмишко.
Прочел это он письмишко.
- Пойдем, - говорит, - милый Назар, в комнаты. Я, говорит, очень сейчас
волнуюсь... А пока - на, возьми, от чистого сердца рубль.
Тут вышла и представилась мне молодая супруга Виктория Казимировна с
дитей.
Мальчик у ней - сосун млекопитающийся.
Поклонился я низенько, вспрашиваю, каково живет ребеночек, а она будто
нахмурилась.
- Очень, - говорит, - он нездоровый: ножками крутит, брюшком пухнет
краше в гроб кладут.
- Ах, ты, - говорю, - и у вас, ваше сиятельство, горе такое же
обыкновенное человеческое.
Поклонился я в другой раз и прошусь вон из комнаты, потому понимаю,
конечно, свое звание и пост.
Собрались к вечеру княжие люди на паужин. И я с ними.
Харчим, разговор поддерживаем. А я вдруг и вспрашиваю:
- А что, - говорю, - хорош ли будет старый князь ваше сиятельство?
- Ничего себе, - говорят, - хороший, только не иначе как убьют его
скоро.
- Ай, - говорю, - что сделал?
- Нет, - говорят, - ничего не сделал, вполне прелестный князь, но
мужички по поводу Февральской революции беспокоятся и хитрят, поскольку
проявляют свое недовольство. Поскольку они в этом не видят перемены своей
участи.
Тут стали меня, безусловно, про революцию вспрашивать. Что к чему.
- Я, - говорю, - человек не освещенный. Но произошла, говорю,
Февральская революция. Это верно. И низвержение царя с царицей. Что же в
дальнейшем - опять, повторяю, не освещен. Однако произойдет отсюда людям
немалая, думаю, выгода.
Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и язвит
меня.
- Ладно, - говорит, - Февральская революция. Пусть. А какая такая
революция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещен. Что к чему и кого бить,
не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне скажи,
какая такая выгода? Капитал?
- Может, - говорю, - и капитал, да только нет, зачем капитал? Не иначе
как землишкой разживетесь.
- А на кой мне, - ярится, - твоя землишка, если я буду из кучеров? А?
- Не знаю, - говорю, - не освещен. И мое дело - сторона.
А он говорит:
- Недаром, - говорит, - мужички беспокоятся - что к чему... Старосту
Ивана Костыля побили ни за про что, ну и князь, поскольку он помещик,
безусловно его кончат.
Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше
сиятельство меня кличут.
Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
- Я, - говорит, - тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить,
так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть
малехонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на
кого положиться... Спаси, говорит, для ради бога положение.
Берет тут меня за ручки и водит по комнатам.
- Смотри, - говорит, - тут саксонское серебро черненое, и драгоценный
горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит, какое
богатое добрище, а все пойдет, безусловно, прахом и к чертовой бабушке.
А сам шкаф откроет - загорается.
- Да уж, - говорю, - ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
А он:
- Знаю, - говорит, - что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит,
милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне
землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем
ножками.
- Что ж, - отвечаю, - ваше сиятельство, я хоть человек и не освещенный,
это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных державах
я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля, гвардейского
рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, безусловно, согласен
на это дело, потому, говорю, если саксонское черненое серебро, то по
иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И через это я
соглашаюсь на ваше культурное предложение - схоронить эти ценности.
А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
Хорошо-с...
К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака... Беру лопату - ив гусиный
сарай.
Место ощупал. Рою.
И только берет меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль в
воспоминание лезет.
Копну, откину землишку - потею, и рука дрожит. А умершие покойники так
и представляются, так и представляются...
Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мертвое австрийское тело
нашли...
И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох,
думаем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как
сказать, жуть напала - смотреть больно. А один гвардеец дерг да дерг за
ножку австрийское мертвое тело... Хороший, говорит, заграничный сапог, не
иначе как австрийский... Любуется и примеряет в мыслях и опять дерг да дерг,
а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мертвая лезет в голову, по копаю самосильно,
принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет - беспокоится.
- Ай, - говорит, - ты умер, Назар, что долго? Берем, говорит, сундучки
поскореича - и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжелых сундучков, землей
закрыли и умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять пелковеньких,
любуется мной и за ручку жмет.
- Вот, - говорит, - тут письмишко к молодому вашему сиятельству.
Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему - сыну и
передай родительское благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал... Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю:
произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь и
всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
- Уехал, - говорят, - а куда - неизвестно. Кажется, что к старому
папаше - в его имение.
- Хорошо-с...
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так, - рапортую, - из
несрочного отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин - бяк меня по уху.
- Ах, ты, - говорит, - княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо,
воинские погоны!
"Здорово, - думаю, - бьется прапорщик Лапушкин, сволочь такая..."
- Ты, - говорю, - по морде не бейся. Погоны снять - сниму, а драться я
не согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
- Катись, - говорят, - колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный,
зашитый в ватном жилете.
"Пойду, - думаю, - в город Минск, разживусь, а там поищу вашего
сиятельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом".
Только иду нешибко лесом, слышу - кличет ктой-то.
Смотрю - посадские. Босые босячки. Крохоборы.
- Куда, - вспрашивают, - идешь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
- Качусь, - говорю, - в город Минск по личной своей потребности.
- Тек-с, - говорят, - а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом
мешечке?
- Так, - отвечаю, - кое-какое свое барахлишко.
- Ох, - говорят, - врешь, худой мужик!
- Нету, воистинная моя правда.
- Ну, так объясни, если на то пошло, полностью свое барахлишко.
- Вот, - объясняю, - теплые портянки для зимы, вот запасная блюза
гимнастеркой, штаны кой-какие...
- А есть ли, - вспрашивают, - деньги?
- Нет, - говорю, - извините худого мужика, денег не припас.
Только один рыжий такой крохобор, конопатый:
- Чего, - говорит, - агитировать: становись (это мне то есть),
становись, примерно, вон к той березе, тут мы в тебя и штрольпем.
Только смотрю - нет, не шутит. Очень я забеспокоился смертельно, дух у
меня упал, но отвечаю негордо:
- Зачем, - отвечаю, - относишься с такими словами? Я, говорю, на это
совершенно даже не согласен.
- А мы, - говорят, - твоего согласия не спросим, нам, говорят, на твое
несогласие ровно даже начихать. Становись, и все тут.
- Ну хорошо, - говорю, - а есть ли вам от казни какая корысть?
- Нет, корысти, - говорят, - нету, но мы, говорят, для ради
молодечества казним, дух внутренний поддержать.
Одолел тут меня ужас смертный, а жизнь прельщает наслаждением. И
совершил я уголовное преступление.
- Убиться я, - говорю, - не согласен, но только послушайте меня,
задушевные босячки: имею я, безусловно, при себе тайну и план
местонахождения клада вашего сиятельства.
И привожу им письмо.
Только читают, безусловно: гусиный сарай... саксонское серебро... план
местонахождения.
Тут я оправился; путь, думаю, не близкий, дам теку.
Хорошо-с.
А босячки:
- Веди, - говорят, - нас, если на то пошло, к плану местонахождения
вклада. Это, говорят, тысячное даже дело. Спасибо, что мы тебя не казнили.
Очень мы долго шли, две губернии, может, шли, где ползком, где леском,
но только пришли в княжескую виллу "Забава". А только теку нельзя было дать
- на ночь вязали руки и ноги.
Пришли.
"Ну, - думаю, - быть беде - уголовное преступление против вашего
сиятельства".
Только узнаем: до смерти убит старый князь ваше сиятельство, а
прелестная полячка Виктория Казимировна уволена вон из имения. А молодой
князь приезжал сюда на недельку и успел смыться в неизвестном направлении.
А сейчас в имении заседает, дескать, комиссия.
Хорошо-с.
Разжились инструментом и к ночи пошли на княжий двор.
Показываю босячкам:
- Вот, - говорю, - двор вашего сиятельства, вот коровий хлев, вот
пристроечки всякие, а вот и...
Только смотрю - нету гусиного сарая.
Будто должен где-то тут существовать, а нету.
Фу, ты, думаю, что за новости.
Идем обратно.
- Вот, - говорю, - двор вашего сиятельства, вот хлев коровий...
Нету гусиного сарая. Прямо-таки нету гусиного сарая. Обижаться стали
босячки. А я аж весь двор объелозил на брюхе и смотрю, как бы уволиться. Да
за мной босячки - пугаются, что, дескать, сбегу.
Пал я тут на колени:
- Извините, - говорю, - худого мужика, водит нас незримая сила. Не могу
признать местонахождения.
Стали тут меня бить босячки инструментом по животу и по внутренностям.
И поднял я крик очень ужасный.
Хорошо-с.
Сбежались крестьяне и комиссия.
Выяснилось: вклад вашего сиятельства, а где - неизвестно.
Стал я богом божиться - не знаю, мол, что к чему, приказано, дескать,
передать письмишко, а я не причинен.
Пока крестьяне рассуждали что к чему, и солнце встало.
Только смотрю: светло, и, безусловно, нет гусиного сарая. Вижу: ктой-то
разорил на слом гусиный сарай. "Ну, - думаю, - тайна сохранилась. Теперь
помалкивай, Назар Ильич господин Синебрюхов".
А очень тут разгорелась комиссия. И какой-то, запомнил, советский
комиссар так и орет горлом, так и прет на меня.
- Вот, - говорит, - взгляните на барского холуя. Уже довольно давно
совершилась революция, а он все еще сохраняет свои чувства и намерения и не
желает показать, где есть дворянское добро. Вот как сильно его князья
одурачили!
Я говорю:
- Может быть, тут нету никакого дурачества. А может быть, я с этой
семьей находился прямо на одной точке. И был им как член фамилии.
Один из комиссии говорит:
- Если ты с их фамилии происходишь, то мы тебе покажем кузькину мать.
Тогда становись к сараю - мы тебя сейчас пошлем путешествовать на небо.
Я говорю:
- К сараю я встать не согласен. А вы, - говорю, - неправильно понимаете
мои мысли. Не то чтобы я в их семействе родился, а просто, говорю, я у них
иногда бывал. А что до их вещичек, то согласно плана ищите по всем сараям.
Бросились, конечно, все по сараям, а в этот самый момент мои босячки
сгрудились - сиг через забор, и теку.
Вот народ копает в сараях - свист идет, но, безусловно, ничего нету.
Вдруг один из комиссии, наиболее такой въедливый, говорит:
- Тут еще у них был гусиный сарай. Надо будет порыться на этом месте.
У меня от этих слов прямо дух занялся.
"Ну, - думаю, - нашли. Князь, думаю, мне теперича голову отвертит".
Стали они рыть на месте гусиного сарая. И вдруг мы видим, что там тоже
нет ничего. Что такое!
"Неужели, - думаю, - князь ваше сиятельство, этот старый трепач,
переменил местонахождение клада". Это меня прямо даже как-то оскорбило.
Тут я сам собственноручно прошелся с лопатой по всем местам. Да, вижу,
ничего нету. "Наверное, впрочем, - думаю, - заезжал сюда молодой князь ваше
сиятельство, и, наверное, он подбил старичка зарыть в другом месте, а может
быть, и вывез все в город. Вот так номер".
Тут один из комиссии мне говорит:
- Ты нарочно тень наводишь. Хочешь сохранить барское добро.
Я говорю:
- Раньше я, может, хотел сохранить, но теперича пет, поскольку со мной
допущено недоверие со стороны этой великосветской фамилии.
Но они не стали больше со мной церемониться, связали мне руки, хватили
нешибко по личности и отвезли в тюрьму. А после год мурыжили на общественных
работах за сокрытие дворянских ценностей.
Вот какая великосветская история произошла со мной. И через нее моя
жизнь пошла в разные стороны, и через нее я докатился до тюрьмы и сумы и
много путешествовал.