Рассказы разных лет
Это будет рассказ про нэпмана.
Которые пролетарии не хотят про это читать -- пущай не читают. Мы не
настаиваем! А только факт очень густой. И нельзя его обойти полным
молчанием.
Произошло это в самые недавние дни.
Сидит, предположим, нэпман Егор Горбушкин на своей квартире. Утренний
чай пьет. Масло, конечно, сыр, сахар горой насыпан. Чай земляничный.
Родственники так и жрут эти продукты без устали. Нэпман Горбушкин тоже,
конечно, от родственников не отстает -- шамает.
Под пищу, конечно, легкий разговор идет. Дескать, пожрем сейчас и
пойдем ларек открывать. Надо, дескать торговлишкой оправдать чего сожрали.
Вдруг, конечно, звонок происходит. На лестнице.
Происходит звонок, и в квартиру входит обыкновенный человек и заявляет:
-- Я-- агент. Гепеу. Не бойтесь! Который тут нэпман Егор Горбушкин--
пущай живо собирается и идет со мной. Вот мандат и повестка.
Отчаянно побледнел тут нэпман Горбушкин. Начал читать повестку. Да,
действительно велят немедленно явиться по уголовному делу.
Встал нэпман из-за стола. Отчаянно трясется. Зубами ударяет.
- Только бы, -- говорит, не высшая мера. Высшую меру я, действительно,
с трудом переношу. Остальное как-нибудь с божьей помощью.
Горячо попрощался нэпман со своими родственниками, всплакнул о
превратностях судьбы, взял в узелок немного несъеденных продуктов и папирос
три коробки и под общий плач отбыл.
Отбыл и, конечно, не является. И уже три часа дня ударяет -- нету
нэпмана.
Тут плач и рыданье происходит в квартире. Родственники приезжают
совещаться.
Жена, мадам Горбушкина, сквозь рыдание произносит:
-- Дескать, по какому делу влип мой супруг -- еще пока неизвестно. Но
одно ясно: какое-нибудь дело найдется. У каждого человека дела имеются, и
каждый человек по краешку ходит. Но неужели же за это высшую меру могут
сделать?
Брат нэпмана, Павел Горбушкин, говорит:
-- На высшую меру я, -- говорит, -- не надеюсь. Но скорей всего в силу
социального положения, как пить дать, конфискуют имущество. Это, --
говорит,--- уж прямо вот как верно. Предлагаю в виду этого ликвидировать
имущество, а то, -- говорит, -- вдове жить будет нечем.
Начали, конечно, родственники в ударном порядке шкафы перетряхивать.
Вытрусили разные костюмы и одежу в кучу, начали продавать. Разные жильцы и
торговцы сошлись.
Тут же мебель запродали, пианино загнали за приличную сумму.
К вечеру, одним словом, продались. Начали даже квартиру сватать.
Оставила вдова с братом себе только боковую комнату, а остальную площадь
сосватали с подходящими въездными.
Вдруг в семь часов вечера нэпман Горбушкин является. Веселенький и
слегка под хмельком.
-- Фу,--- говорит, -- пропасть какая. Я -- говорит,---думал, что высшая
мера, а оно ничего похожего. Вызвали меня для одной справки. В роде как
свидетелем. Я уж, --- говорит, -- дорогие родственнички, от превеликой
радости в ресторации лишние полчаса просидел. Извиняюсь за тревожное
волненье. .
Тут, конечно, происходит немая сцена в проданной квартире.
Однако, нэпман Горбушкин ничуть даже не огорчился. .
-- Это, -- говорит, -- прямо даже очень великолепно, что запродались.
Все мы по краешку ходим. А оно без имущества много спокойней и благородней.
После небольшого фокстрота родственники осторожно разошлись по домам.
В этом году население еще немножко потеснилось.
С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных
крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население
само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно.
И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло
выдающуюся роль.
Так-что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади.
Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться-- это вполне
роскошно, это новых домов можно пока что не возводить.
В этом году очень многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем
вселения. Вот это хорошо!
Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого
ума. Только бы
вселить. А чего и куда и к кому - в это, безусловно, не входят.
Действитльно верно, особенно входить не приходится в силу такого
острого кризиса.
Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь
некоторую точность при вселении. Или гарантию, что, скажем, к тихому
человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный
дурак, до потолка и трясет квартиру.
Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям.
Академиков, прошедших чистку аппарата, -- к академику. Зубных врачей -- к
зубным врачам. Которые на флейте свистят-- опять же. к своим ребятам,-- вали
свисти вместе!
Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не
надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда
и которые любят по ночам книжки перелистывать -- вали к своим ночным
труженикам.
Другие -- к другим. Третьи -- к третьим.
Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно
получается. Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще
рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел
рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут
окончательно доконать звуками.
Так-что назовем его, ну, хотя бы Захаров.
Его, голубчика, как-раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо,
что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение
ему боком вышло.
Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно
порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны -- невроз сердца, и вся
кровь выкипела от раздражения.
А главная причина -- он в этой квартире не ко двору пришелся.
Эту квартирку как-раз интеллигенты населяли.
В одной комнате -- инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, --
он в кино играет и в ресторанах. В третьей, обратно -- незамужняя женщина с
ребенком. В ванной комнате -- домашняя работница. Тоже, как назло, вполне
интеллигентная особа, бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А
ночью в ванне проживает. Спит.
Одним словом, куда ни плюнь -- интеллигенты! И ихняя жизнь не такая
подходящая, как, конечно, хотелось бы.
Для примера, Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять
встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка -- пораньше встать.
Тем более, он на работу встает, не на бал.
А инженер об это время как-раз ложится. Или там на часик раньше. И в
стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих каблуках.
Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, -- мол, не на бал он спешит. Мол,
он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее.
И тут, конечно, происходит первая схватка. Хочет Захаров пойти помыться
-- в ванной комнате интеллигентная дама спит. Она визг подымает, дискуссии
устраивает и так далее. .
И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является на
работу не такой свеженький, как следует.
После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну,
подзаправится. Поглядит газету.
Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество
продукции -- опять нельзя!
По левую руку уже имеется музыкальный квинтет.
Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом
упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий
инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы
играет.
Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик другой на тумбочке, -- душа
домой просится.
Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости
колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий
вальс Листа играют. Или шимми танцуют -- наверное, в дни получек.
Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно,
ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного
спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее.
Только разошлись -- музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется.
Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается.
Только он поругался и затих --инженер задвигался: почитал, видите ли, и
спать ложится.
Только он лег спать -- Захарову вставать надо.
Только Захаров встал -- инженер расстраивается, в стенку ударяет, не
велит на каблуках вращаться.
Только в ванную пошел -- визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так
далее, и так далее.
И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой
раз какой редкий и неинтересный бывает, -- это, наверное, Захаров
производит. И как ему другой произвести -- ножки гнутся, ручки трясутся и
печенка от огорченья пухнет.
Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных
врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно
за городом поселить.
Вот тогда жизнь засияет в полном свом блеске.
Кончено. Баста! Никакой жалости к людям не осталось в моем сердце.
Вчера еще до шести часов вечера сочувствовал и уважал людей, а нынче не
могу,
ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность.
Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно
пострадал и,
может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем.
Баста. Зачерствело мое сердце. Пущай ближние больше на меня не
рассчитывают.
А шел я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу - народ будто
стоит, скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками
трясет, И вообще вижу -- происшествие. Подхожу. Спрашиваю об чем шум.
-- Да вот, говорят, тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не
может..,
-- Да уж, говорю, тут не до ходьбы.
Растолкал я публику и подхожу ближе к месту действия. И вижу --
какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно
белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в
самую тумбу и бормочет:
-- Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шел и упал, конечно.
Нога--вещь
непрочная.
Сердце у меня горячее, жалости к людям много и вообще не могу видеть
гибель
человека на улице.
. -- Братцы, говорю, да, может, он член союза. Надо же предпринять тем
не менее.
И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь.
Говорю: нога сломана у человека, поторопитесь по адресу.
Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача.
Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.
Между прочим, вижу -- этот человек совершенно не желает, чтобы его
положили на носилки. Пихает всех четырех врачей остатней, здоровой ногой и
до себя не допущает.
-- Пошли вы, говорит, все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может,
домой тороплюся.
И сам чуть, знаете, не плачет.
-- Что, - думаю, - за смятение ума у человека.
И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу -- меня
кличут.
-- Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи?
-- Я, говорю.
-- Ну, так, говорят, придется тебе через это отвечать по всей строгости
революционных законов. Потому как зря карету вызвал -- у гражданина
искусственная
нога обломилась.
Записали мою фамилию и отбыли.
И чтобы я после этого факта еще расстраивал свое благородное сердце--ни
в жисть! Пущай убивают иа моих глазах человека -- ни по чем не поверю.
Потому -- может, для киносъемки его убивают.
И вообще ничему теперь не верю, -- время такое невероятное.
В трамвае я всегда езжу в прицепном вагоне.
Народ там более добродушный подбирается.
В переднем вагоне скучно и хмуро, и на ногу никому не наступи. А в
прицепке, не говоря уже о ногах, много привольней и веселей.
Иногда там пассажиры разговаривают между собой на отвлеченные
философские темы -- о честности, например, или о заработной плате. Иногда же
случаются и приключения.
На днях ехал я в четвертом номере.
Вот два гражданина против меня. Один с пилой. Другой с пивной бутылкой.
Бутылка пустая. Держит человек бутылку в руках и пальцами по ней щелкает. А
то к глазу поднесет и глядит на пассажиров через зеленое стекло.
Рядом со мной -- гражданка в теплом платке. Сидит она вроде сильно
уставшая или больная. И даже глаза по временам закрывает. А рядом с
гражданкой --пакет. Этакий в газету завернут и бечевкой перевязан.
И лежит этот пакет не совсем рядом с гражданкой, а несколько поодаль.
Гражданка иногда косо на него поглядывает.
-- Мамаша!-- говорю я гражданке.-- Гляди, пакет унесут. Убери на
колени.
Гражданка сердито посмотрела на меня, сделала таинственный знак рукой
и, приложив палец к своим губам, снова закрыла глаза.
Потом опять с сильным неудовольствием посмотрела на меня и сказала:
-- Сбил ты меня с плану, черт такой...
Я хотел было обидеться, но гражданка язвительно добавила:
-- А может, я нарочно пакет этот отложила. Что тогда? Может, я и не
сплю, а все как есть вижу и нарочно глаза прикрываю?..
-- То есть как? -- удивился я.
-- Как, как...-- передразнила гражданка.-- Может, я вора на этот пакет
хочу поймать...
Пассажиры стали прислушиваться к нашему разговору.
-- А чего в пакете-то? -- деловито спросил человек с бутылкой.
-- Да я же и говорю,-- сказала гражданка.-- Может, я нарочно туда
костей-тряпок напихала...
Потому -- вор не разбирается, чего в нем. А берет, что под руку
попадет... Знаю я, не спорьте.
Я, может, с неделю так езжу...
-- И что же -- попадают?-- с любопытством спросил кто-то.
-- А то как же,-- воодушевилась гражданка.-- Обязательно попадают...
Давеча дамочка вкапалась... Молоденькая такая, хорошенькая из себя.
Черненькая брунеточка... Гляжу я -- вертится эта дамочка. После цоп пакет и
идет... А-а-а, говорю, вкапалась, подлюга...
-- С транвая их, воров-то, скидывать надоть! -- сказал сердито человек
с пилой.
-- Это ни к чему --с трамвая,--вмешался кто-то.-- В милицию надо
доставлять.
-- Конечно, в милицию-- сказала гражданка.-- Обязательно в милицию... А
то еще другой вкапался... Мужчина, славный такой, добродушный... Тоже
вкапался... Взял прежде пакет и держит. Привыкает. Будто свой. А я молчу. И
в сторону будто гляжу. А он после встает себе и идет тихонько...
-А-а, - говорю, - товарищ, вкапался, гадюка...
-- На живца, значит, ловишь-то? -- усмехнулся человек с бутылкой.-- И
многие попадают?
-- Да я же и говорю,-- сказала гражданка,-- попадают.
Она замигала глазами, глянула в окно, засуетилась и пошла к выходу.
И, уходя из вагона, она сердито посмотрела на меня и снова сказала:
-- Сбил ты меня с плану, черт такой! Начал каркать на весь вагон.
Теперь, ясно, никто
на пакет не позарится. Вот и схожу раньше времени.
Тут кто-то с удивлением произнес, когда она ушла:
-- И зачем ей это, братцы мои? Или она хочет воровство искоренить?
Другой пассажир, усмехнувшись, ответил:
-- Да нет, ей просто охота, чтоб все люди вокруг воровали.
Человек с пилой сердито сказал:
-- Вот какие бывают дьявольские старухи, воспитанные прежним режимом!
1923
На страстной неделе бабка Фекла сильно разорилась-- купила за
двугривенный свечку и
поставила ее перед угодником.
Фекла долго и старательно прилаживала свечку поближе к образу. А когда
приладила, отошла несколько поодаль и, любуясь на дело своих рук, принялась
молиться и просить себе всяких льгот и милостей взамен истраченного
двугривенного.
Фекла долго молилась, бормоча себе под нос всякие свои мелкие
просьбишки, потом,
стукнув лбом о грязный каменный пол, вздыхая и кряхтя, пошла к
исповеди.
Исповедь происходила у алтаря за ширмой.
Бабка Фекла встала в очередь за какой-то древней старушкой и снова
принялась мелко
креститься и бормотать. За ширмой долго не задерживали.
Исповедники входили туда и через минуту, вздыхая и тихонько
откашливаясь, выходили,
кланяясь угодникам.
"Торопится поп,-- подумала Фекла.-- И чего торопится? Не на пожар ведь.
Неблаголепно ведет исповедь".
Фекла вошла за ширму, низко поклонилась попу и припала к ручке.
-- Как звать-то? -- спросил поп, благословляя.
-- Феклой зовут.
-- Ну, рассказывай, Фекла,-- сказал поп,-- какие грехи? В чем грешна?
Не злословишь ли по-пустому? Не редко ли к богу прибегаешь?
-- Грешна, батюшка, конечно,-- сказала Фекла, кланяясь.
-- Бог простит,-- сказал поп, покрывая Феклу епитрахилью.-- В бога-то
веруешь ли? Не сомневаешься ли?
-- В бога-то верую,-- сказала Фекла.-- Сын-то, конечно, приходит,
например, выражается, осуждает, одним словом. А я-то верую.
-- Это хорошо, матка,-- сказал поп.-- Не поддавайся легкому соблазну, А
чего, скажи, сын-то говорит? Как осуждает?
-- Осуждает,--сказала Фекла.-- Это, говорит, пустяки --ихняя вера.
Нету, говорит, не существует бога, хоть все небо и облака обыщи...
-- Бог есть,-- строго сказал поп.-- Не поддавайся на это... А чего,
вспомни, сын-то еще говорил?
-- Да разное говорил.
-- Разное! -- сердито сказал поп.-- А откуда все сие окружающее? Откуда
планеты, звезды и луна, если бога-то нет? Сын-то ничего такого не говорил --
откуда, дескать, все сие окружающее?Не химия ли это? Припомни - не говорил
он об этом? Дескать, все это химия, а?
-- Не говорил,-- сказала Фекла, моргая глазами
-- А может, и химия,-- задумчиво сказал поп. Может, матка, конечно, и
бога нету -- химия все.
Бабка Фекла испуганно посмотрела на попа. По тот положил ей на голову
епитрахиль и стал бормотать слова молитвы.
-- Ну иди, иди,-- уныло сказал поп.-- Не задерживай верующих.
Фекла еще раз испуганно оглянулась на попа и вышла, вздыхая и смиренно
покашливая. Потом подошла к своему угодничку, посмотрела на свечку,
поправила обгоревший фитиль и вышла из церкви.
1923
Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал
рассказывать:
-- Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке,
ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб
золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и
в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою
идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая
фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
-- Откуда,-- говорю,-- ты, гражданка? Из какого номера?
-- Я,-- говорит,-- из седьмого.
-- Пожалуйста,-- говорю,-- живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой
номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка в
смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
-- Да,-- отвечает,-- действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами
стрижет. И зуб во рте блестит.
Походил я к ней месяц -- привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать,
действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше -- больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а
она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И
чего сказать -- не знаю, и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
-- Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась.
Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
-- Можно,-- говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка даровые билеты в оперу.
Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой -- внизу сидеть, а
который Васькин -- аж на самой галерке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я -- на Васькин.
Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее
вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу -- антракт. А она
в антракте ходит.
-- Здравствуйте,-- говорю.
-- Здравствуйте.
-- Интересно,-- говорю,-- действует ли тут водопровод?
-- Не знаю,-- говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на
стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:
-- Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я
заплачу.
-- Мерси,-- говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня -- кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она
кушает, а я с
беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А
денег -- с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня
этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты
напрашивается. Я говорю:
-- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
-- Нет.
И берет третье. Я говорю:
-- Натощак -- не много ли? Может вытошнить.
А она:
-- Нет,-- говорит,-- мы привыкшие. И берет четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
-- Ложи,-- говорю,-- взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не
гулять.
-- Ложи,-- говорю,-- к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
-- Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно -- ваньку валяет.
-- С вас,-- говорит,-- за скушанные четыре штуки столько-то.
-- Как,-- говорю,-- за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.
-- Нету,-- отвечает,-- хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем
сделан и пальцем смято.
-- Как,--- говорю,-- надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно -- перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят -- надкус сделан,
другие -- нету.
А я вывернул карманы -- всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,--
народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги -- в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
-- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя
ввязался.
-- Давай,--- говорит,-- я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
--- Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег -- не ездют с
дамами.
А я говорю:
-- Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки.
1923