Рассказ этот -- истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Рассказал
мне
об этом актер-любитель.
Вот что он рассказал:
"Вот вы меня, граждане, спрашиваете был ли я актером? Ну, был. В театре
играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего этом нет
выдающего.
Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.
Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики --
знакомые,
родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь - подмигивают с
партеру -- дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им знаки
делаешь
-- дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с усами.
Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего.
Крови больше испортишь.
Вот раз ставили мы пьесу "Кто виноват?". Из прежней жизни. Очень это
сильная
пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на глазах у
публики. Очень
натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его
грабят. Жуткая пьеса.
Так вот, поставили эту пьесу.
А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, - выпил. И
в
жаре до того бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести.
И, как выйдет
к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.
Режиссер Иван Палыч мне и говорит:
-- Не придется, говорит, во втором акте его выпущать. Передавит, сукин
сын,
все лампочки. Может, говорит, ты заместо его сыграешь. Публика - дура,
не поймет.
Я говорю:
-- Я, граждане, не могу, говорю, к рампе выйти. Не просите. Я, говорю,
сейчас два
арбуза съел. Неважно соображаю.
А он говорит:
-- Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после
очухается. Не срывай, говорит, просветительной работы.
Все-таки упросили. Вышел я к рампе.
И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только что
бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика, хотя и дура, а враз
узнала меня.
-- А.-- говорят,-- Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы...
Я говорю:
-- Робеть, граждане, не приходится -- раз, говорю, критический момент.
Артист, говорю, сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.
Начали действие.
Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей
отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман
лезет.
Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.
Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!
-- Не подходите,-- говорю,-- сволочи, честью прошу.
А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник
(восемнадцать червонцев) и к часам прутся.
Я кричу не своим голосом:
-- Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.
А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши
бьет.
Кричит:
-- Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.
Я кричу:
-- Не помогает, братцы!
И сам стегаю прямо по головам. Вижу -- один любитель кровью исходит,
а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.
-- Братцы,-- кричу,-- да что ж это? За какое самое это страдать-то
приходится?
Режиссер тут с кулис высовывается.
-- Молодец,-- говорит,-- Вася. Чудно, говорит, рольку ведешь. Давай
дальше.
Вижу -- крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь -- все прямо по
ходу пьесы ложится.
Встал я на колени.
-- Братцы,-- говорю.-- Режиссер, говорю, Иван Палыч. Не могу больше!
Спущайте занавеску. Последнее, говорю, сбереженье всерьез прут!
Тут многие театральные спецы -- видят, не по пьесе слова -- из кулис
выходят.
Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.
-- Кажись,-- говорит,-- граждане, действительно у купца бумажник
свистнули.
Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.
-- Братцы,-- говорю,-- Режиссер, говорю, Иван Палыч. Да что ж это,
говорю.
По ходу, говорю, пьесы ктой-то бумажник у меня вынул.
Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой
бумажник
кто-то в кусты кинул.
Деньги так и сгинули. Как сгорели.
Вы говорите -- искусство? Знаем! Играли!
1925
Я, братцы мои, зря спорить не буду, кто важней в театре -- актер,
режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут. Факты всегда
сами за себя говорят.
Дело это произошло в Саратове или Симбирске, одним словом, где-то
недалеко от Туркестана. В городском театре. Играли в этом городском театре
оперу. Кроме выдающейся игры артистов, был в этом театре, между прочим,
монтер -- Иван Кузьмич Мякишев.
На общей группе, когда весь театр в двадцать третьем году снимали на
карточку, монтера этого пихнули куда-то сбоку -- мол, технический персонал,
и постоишь. А в центр, на стул со спинкой, посадили тенора.
Монтер Иван Кузьмич Мякишев ничего на это не сказал, но в душе затаил
некоторую грубость. Тем более что на карточку сняли его вдобавок мутно, не в
фокусе.
А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют "Руслан и Людмила".
Музыка Глинки. Дирижер -- маэстро Кацман.
А без четверти минут восемь являются до этого монтера две знакомые ему
барышни. Или он их раньше пригласил, или они сами подошли --
неизвестно.
Так являются эти две знакомые барышни, отчаянно флиртуют и вообще
просят
их посадить в общую залу -- посмотреть на спектакль. Монтер говорит:
-- Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов устрою. Посидите тут,
у будки.
И сам, конечно, к управляющему. Управляющий говорит:
-- Сегодня выходной день. Народу пропасть. Каждый стул на учете. Не
могу.
Монтер говорит:
-- Ах так, говорит. Ну, так я играть отказываюсь. Отказываюсь, одним
словом,
освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда, кто из
нас важней
и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать.
И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет, замкнул на все
ключи
будку и сидит -- флиртует со своими знакомыми девицами.
Тут произошла, конечно, форменная неразбериха. Управляющий бегает.
Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потемках
не взяли.
А бродяга, главный оперный тенор, привыкший всегда сыматься в центре,
заявляется до дирекции и говорит своим тенором:
-- Я в темноте петь тенором отказываюсь. Раз, говорит, темно -- я
ухожу. Мне,
говорит, голос себе дороже. Пущай ваш монтер поет.
Монтер говорит:
-- Пущай не поет. Наплевать на него. Раз он центре сымается, то и пущай
одной рукой поет, другой свет зажигает. Думает -- тенор, так ему и свети все
время.
Теноров нынче нету!
Тут, конечно, монтер схлестнулся с тенором.
Вдруг управляющий является, говорит:
-- Где эти чертовы две девицы? Через них наблюдается полная гибель.
Сейчас
я их куда-нибудь посажу, леший их забодай!
Монтер говорит:
-- Вот они, чертовы девицы! Только не через их гибель, а гибель через
меня.
Сейчас, говорит, я свет дам. Мне энергии принципиально не жалко.
Дал он сию минуту свет.
-- Начинайте,-- говорит.
Сажают тогда его девиц на выдающиеся места и начинают спектакль.
Теперь и разбирайтесь сами, кто важнее в этом сложном театральном
механизме.
Конечно, если без горячности разбираться, то тенор тоже для театра --
крупная
ценность. Иная опера не сможет даже без него пойти. Но и без монтера
нет жизни на театральных подмостках.
Так что они оба-два представляют собой одинаковую ценность. И нечего
тут
задаваться: дескать, я - тенор. Нечего избегать дружеских отношений. И
cнимать
на карточку мутно, не в фокусе!
1927
Этот случай окончательно может доконать человека.
Василия Тарасовича Растопыркина -- Васю Растопыркина, этого чистого
пролетария, беспартийного черт знает с какого года -- выкинули с
трамвайной
площадки,
Больше того -- мордой его трахнули об трамвайную медную полустойку. Он
был ухватившись за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся. А
его
милиция и обер-стрелочник стягивали.
Стягивали его вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров.
Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке. Ему, знаете,
нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в пять
часов
шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно
как
собпка rpязный едет. Mожет, краски и другие предметы ему льются на
костюм
во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком
ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для
разъездов и приездов. Ему автомобили -- не по карману. Ему бы на трамвае
проехаться -- и то хлеб.
Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в пять часов. В пять часов он пошабашил,
взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе
к дому.
Пошел себе к дому и думает:
"Цельный день, думает, лазию по стремянкам и разноцветную краску на
себя
напущаю и не могу идтить пешком. Дай, думает, сяду на трамвай, как
уставший
пролетарий".
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович
просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней
краской, а сам,
конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты -- не блестела. И
в ведрышко -- раз в нем краска -- нельзя свои польты окунать. И которая дама
сунула туда руку -- сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие
предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович,
действительно
верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь не об этом.
Речь -- о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как
раз именно насчет костюма.
-- То есть,-- говорят,-- не можно к нему прикоснуться, совершенно, то
есть,
отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
-- Очень, говорит, то есть понятно,-- раз масляная краска на олифе, то
отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно, если
б без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все
звонки,
и вагон останавливается. Останавливает вагон и хамским голосом просит
сойти
Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит :
-- Трамвай для публики или публика для трамвая -- это же, говорит,
понимать
надо. А я, говорит, может, в пять часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и
обер-стрелочником.
И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукина
сына, с трамвайной площадки, мордой задевают о полустойку и высаживают. Со
стремянкой
уж и в вагоне проехаться нельзя! До чего докатились!
1927
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым.
Хотя, как сказать -- маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не
такой этот
Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не
такой это человек.
Но история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто
не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же на операцию в первый раз
явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная или ячменная болезнь. Верхнее веко у него
на
правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в
чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая,
интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
-- Как хотите. Хотите -- можно резать. Хотите -- находитесь так. Эта
болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой
наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после
работы.
Но после думает:
"Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не
внутренняя, но пес их знает -- как бы не приказали костюм раздеть. Медицина
-- дело темное. Не заскочить
ли, в самом доле, домой -- переснять нижнюю рубаху?"
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей
пустить -- дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато,
будьте любезны,
рубашечка -- чистый мадаполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под
краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.
Докторша говорит:
-- Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная
болячка.
Сейчас я вам все это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот
операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
"То есть,-- думает,-- прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же
форменное происшествие. Ой-ей, думает, носочки-то у меня неинтересные, если
не сказать хуже".
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать,
уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
-- Китель оставьте трогать, Не в гостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:
-- Прямо, говорит, товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя -- не предполагал. Прямо, говорит, товарищ
докторша,
рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, говорит, на них
не обращайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
-- Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха
задыхается.
Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки
теперь
не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и
поздравляем его, ежели это так.
1927
.
Конечно, случай этот мелкий, не мирового значения. Некоторые людишки
очень даже свободно не поймут, в чем тут дело.
Нэпман, например, у которого, может, в каждом жилетном кармане серебро
гремит, тоже навряд ли разберется в этом происшествии.
Зато поймет это дело простой рабочий человек, который не гребет деньги
лопатой. Такой человек поймет очень даже посочувствует Василию Ивановичу.
Дело в том, что Василий Иванович купил билет в театр.
В день получки Вася специально зашел в театр и, чтоб зря не
растратиться, купил заблаговременно билет в шестнадцатом ряду.
Человек давно мечтал провести вечер в культурном общежитии. И в силу
этого целковый отдал, не моргнув глазом. Только языком чуть щелкнул, когда
кассир монету загребал.
А к этому спектаклю Василий Иванович очень серьезно готовился. Помылся,
побрился, галстук привязал.
Ох, ох, Василий Иванович, Василий Иванович! Чувствовало ли твое
благородное сердце житейский подвох? Предвидел ли ты все мелочи жизни? Не
дрогнула ли у тебя стальная рука, повязывая галстук?
Ох, ох, грустные дела, скучные дела происходят на свете!
А в день спектакля Василий Иванович в очень радостном-веселом
настроении пошел в театр.
"Другие,-- думает,-- людишки, нет на них погибели, в пивные ходят или в
пьяном угаре морды об тумбу разбивают. А тут идешь себе в театр. С билетом.
Тепло, уютно, интеллигентно. И цена-то за все -- рубль".
Пришел Василий Иванович в театр минут за двадцать.
"Пока,-- думает,-- то да се, пока разденусь да схожу оправиться, да
галстук потуже привяжу -- оно в аккурат и будет".
Начал наш милый товарищ Василий Иванович раздеваться, глядит, на стене
объявление -- двадцать копеек с персоны за раздеванье.
Екнуло у Василия Ивановича сердце.
"Нету,-- думает,-- у меня таких денег. За билет, да, действительно,
сполна уплачено. А больше нету, копеек восемь, должно быть, набежит. Если,
думает, за эту сумму не пристрою одежду, то худо. Придется в пальто и
галошах преть и на шапке сидеть".
Разделся наш сердечный друг, Василий Иванович. Подает одежду с галошами
за барьер.
-- Извини,-- говорит,-- дядя, мелких мало. Прими в руку что есть, не
считая.
А при вешалке, как раз наоборот, попался человек циничный. Он сразу
пересчитал мелкие.
-- Ты,-- говорит,-- что ж это, собачья пасть, шесть копеек мне в руку
кладешь?
Я, говорит, за это могу в аккурат тебя галошей по морде ударить!
Тут сразу между ними ссора произошла. Крик.
Вешальщик орет:
-- Да мне, может, за эти мелкие противно за твоими галошами ухаживать.
Отойди от моей вешалки, не то я за себя не ручаюсь!
Василий Иванович говорит:
-- Ты, зараза, не ори на меня. Не подрывай авторитета в глазах
буржуазии.
Прими одежду, как есть, я тебе завтра занесу остатние.
Вешальщик говорит:
-- Ты меня буржуазией не стращай. Я, говорит, не испугался. Отойди от
моей вешалки на пушечный выстрел, арапская твоя личность!
Тут, конечно, другие вешальщики начали обсуждать эпизод. Дискуссия у
них
поднялась, дескать, можно ли шесть копеек в руку совать.
А время, конечно, идет. Последние зрители бегут в зал. Акт начинается.
Васин вешальщик орет за своим барьером:
-- Пущай, говорит, этот паразит в другой раз со своей вешалкой
приходит!
Пущай, - говорит, - сам вешает и сам сторожит.
Василий Иванович чуть не заплакал от обиды.
-- Ах ты,-- говорит,-- старая морда, верзила-мученик! Да я, говорит, за
эти
выражения могу тебе всю бороду выдернуть.
Тут Василий Иванович поскорей надел пальто, положил галоши в шапку и
бросился к дверям. Бросился к дверям -- не пущают в одеже.
-- Братцы,-- говорит Василий Иванович,-- милые товарищи, билет же,
глядите,
вот у меня в руке. Оторвите от него корешок и пропустите.
Нет, не пускают.
Тут, действительно, Василий Иванович прямо заметался. Спектакль идет.
Музыка раздается. Билет в руке. И пройти нельзя.
Поскорее разделся Василий Иванович, завернул одежу в узел. Ткнулся с
узлом в дверь - не дозволяют.
-- Вы бы , - говорят, - еще перину с собой принесли.
А время идет. Музыка гремит. Антракт начинается.
Василий Иванович совершенно упал духом. Бросился до своего вешальщика.
-- Ах ты,-- говорит,-- распродажная твоя личность! Глядите, какую харю
наел, ухаживая за нэпом!
Еще немного -- и произошла бы некрасивая стычка. Но, спасибо, другие
вешальщики разняли.
Один старенький, наиболее добродушный вешальщик подумал и говорит
Василию Ивановичу:
-- Прямо, говорит, очень жалко на тебя глядеть как ты расстраиваешься.
Вешай
ко мне задаром. Только, говорит, завтра, Христа ради, не позабудь
принести.
Василий Иванович говорит:
-- Чего мне теперь вешать, раз второе действие идет! Я, говорит, все
равно теперь
ни хрена не пойму. Я, говорит, не привык пьесы с конца глядеть.
Начал Василий Иванович продавать свой билет кому попало. С трудом
продал за
гривенник одному беспризорному.
Плюнул в сторону своего вешальщика и вышел на улицу.
1928