Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не
протестовал. Нэп так нэп. Вам видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я
как бы предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в
отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже
не раздеваться -- сиди, в чем пришел, хоть при шапке. Это было достижение.
А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же
раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней
отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то
у нас иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на
улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить-- не помню.
Встречают и уговаривают:
-- Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло
завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в
театр. Спектакль -- "Грелка".
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно
вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по
лестнице.
Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
-- Польта,-- говорят, - сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою
в раздумье. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето.
Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. "Прямо,--
думаю,-- срамота может произойти". Главное -- рубаха нельзя сказать что
грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная
пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. "Срамота,-- думаю,-- с такой
крупной пуговицей в фойе идти".
Я говорю своим:
-- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет
неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки и сорочка опять
же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
-- Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
-- Да,-- говорит,-- действительно видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
-- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в
одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх
штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде
в театры ходить.
Я говорю:
-- Я не знал, что я в театры иду,-- дура какая. Я, может, пиджаки редко
надеваю. Может, я их берегу,-- что тогда?
Стали мы думать, что делать.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку
дам. Надевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя.
-- Ой,-- говорит,-- мать честная, я, говорит, сам сегодня не при
жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстук дам, все-таки приличней.
Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко.
Дама говорит:
-- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой, пойду. Мне, говорит, дома как-то
спокойней.
А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук
заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит
пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают.
-- Это,-- говорят, - не девятнадцатый год -- в пальто сидеть.
-- Ну,-- говорю,-- ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой
ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти -- ноги не идут к,
выходу.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни,-- пущай их дама понесет
заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка апаш
и тебе, одним
словом, в ней все время жарко.
Дама говорит:
-- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, нe для того в театры
хожу,
чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам
несет
или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно
собачий.
Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
-- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом
ходит.
Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не
слушаются -- сразу отстегивать, Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой
занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию.
Объясняют насчет меня.
-- Дамам,-- говорят,-- противно на ночные рубашки глядеть. Это,
говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как
сукин сын.
Я говорю:
-- Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю,
братцы, и сам
не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпускают.
-- А теперь,---говорят,-- придется вам трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...
1927
Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.
Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную
годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается -- Иван
Федорович Головкин.
Этот милый человек при одном только слове -- Пушкин -- ужасно
вздрагивает
и глядит в пространство.
И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась
такая,
можно сказать, печальная, теневая сторона жизни гениального поэта.
Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память
знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все
наглядней.
В 1921 году, в декабре месяце приехал из армии в родной свой городок
Иван
Федорович Головкин.
А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка
завязалась. Жизнь, одним слоном, ключом забила.
А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно.
Помещения не имеет, И спит по субботам у знакомых. На какой-то
подстилке.
В передней комнате. Ну и, конечно, через это настроен скептически.
-- Нэп,-- говорит,-- это форменная утопия. Полгода, говорит, не могу
помещения отыскать.
В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он
въездные
заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел.
Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть.
Ничего
против не скажешь.
А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился -- оклеил.
Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как
падишах.
А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет
со
дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.
На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в
квартире.
Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении.
Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу
этого какую ни
на есть досточку приклепать с полным обозначением события -- в
назидание потомству.
Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке, на
свою голову.
Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки
чистят.
Углы подметают.
Комиссия приходит из пяти человек с учеными бородами. Помещение
осматривает.
Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире -- кастрюли и
пиджаки
-- и горько так вздохнула.
-- Тут,-- говорит,-- когда-то Александр Сергеевич Пушкин две недели
гостил
у своего приятеля. И что же мы здесь видим спустя столетие? Мы видим,
что в данной квартире форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон
брюки висят --
подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для
памяти гения!
Нет, вряд ли поэт посетил бы своего приятеля, если б знал, чем все это
кончится.
Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого
помещения.
Головкин, это верно, очень ругался. Крыл суровую пушкинскую эпоху и в
особенности царя Николая Первого.
Однако и своим от Головкина досталось -- зачем, дескать, нет квартир и
жить негде.
Иван Федорович Головкин выражал свое особое мнение открыто, не боясь
никаких последствий.
-- Что ж,-- говорит,-- это такое? Ну -- пущай он гений. Ну -- пущай
стишки
сочинил: "Птичка прыгает на ветке". Но зачем же средних людей выселять?
Тогда предоставьте им площадь или дайте въездные.
Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать -- ругаться, но после
занялся подыскиванием помещения.
Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все
расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь,
оборони создатель, Демьян Бедный или артист Качалов? А если жил, то он,
Головкин, и
даром не возьмет такого помещения.
А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают --
мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные
результаты.
Да вот недалеко ходить,-- один наш знакомый поэт за последний год не
менее
семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.
А ведь, может, он, черт его знает, гений!
Ох, и обложат же его лет через пятьдесят за эти самые семь комнат.
Единственно, может быть, кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна
надежда.
1927
Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом
году за границей.
Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой
и для пополнения недостающего гардероба.
Очень много чего любопытного видел.
-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица,
противоречия
на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на
что.
Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым
в ресторане.
Знакомый ему говорит:
-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую
герцогиню, у
которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.
Ну, конечно, наворачивает.
И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет
двадцати.
Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка.
Туфельки на
босу ногу.
Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:
-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.
Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать,
помилуйте,
у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете,
прибедняетесь, тень наводите.
Она говорит:
-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не
вносят.
У населения денег нет.
Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для
описания
буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон.
Но, между
прочим, на улицах у них чисто.
Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту
и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот
громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность.
Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое
утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках,
как у нас.
Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что
такое.
Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда.
Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют
небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства
туда заходить.
Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто
так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас.
Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления.
Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить
неохота. Лучше, чем в кафе.
"Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических
течений,
а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву
-- буду
писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята
действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли,
неловко писать
и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность.
Вот вернусь
и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более
у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".
Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками,
мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и
строчки.
Чего-то там такое:
Даже сюда у них зайти очень мило --
Фиалки на полках цветут.
Да разве ж у нас прошел Аттила,
Что такая грязь там и тут.
А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам",
хочет уйти на улицу.
Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал
ручку --
нет. Приналег плечом -- нет, не открывается.
В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в
западню.
После хлопнул себя по лбу.
"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом
мире.
Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им
опустить
монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы.
Семь шкур
дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я
гусь без
этой мелочи".
Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от
капиталистических
щук. Суну им в горло монету или две".
Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету.
Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно
пихать и сколько пихать -- неизвестно.
Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать.
Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь.
Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.
Поэт говорит:
-- Отпустите на волю, сделайте милость.
Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты
ситуации.
Поэт говорит:
-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается.
Компренешен.
Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.
Немцы говорят:
-- Шпрехен зи дейч?
Тут поэт прямо взмолился:
-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!
Вдруг за дверью русский голос раздается:
-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?
-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.
Русский голос говорит:
-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное,
позабыли
машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это
нарочно
устроили для забывчивых людей.
Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь
открывается.
И наш знакомый, пошатываясь, выходит на улицу под легкие улыбки и
немецкий
шепот.
Русский говорит:
-- Хотя я есть эмигрант, но мне эти немецкие затеи и колбасня тоже
поперек
горла стоят. По-моему, это издевательство над человечеством...
Мой знакомый не стал, конечно, поддерживать разговор с эмигрантом, а,
подняв воротник пиджака, быстро поднажал к выходу.
У входа сторож его почистил метелочкой, содрал малую толику денег
и отпустил восвояси.
Только на улице мой знакомый отдышался и успокоился.
"Ага, - думает, - стало быть, хваленая немецкая чистота не идет сама по
себе.
Стало быть, немцы тоже ее силой насаждают и придумывают разные
хитрости,
чтобы поддержать культуру. Хотя бы у нас тоже чего-нибудь подобное
сочинили".
На этом мой знакомый успокоился и напевая "Ауфвидерзейн, мадам", пошел
в гости как ни в чем не бывало.
1933