Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И
калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится,
дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим
облегчить мои неимоверные страдания.
Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то
особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он
читает на стене плакат: "Выдача трупов от 3-х до 4-х".
Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда
прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь,
может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске висит
-- и вдруг приходится читать такие слова.
Я сказал мужчине, который меня записывал:
-- Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете?
Все-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер, или, как там его,-- лекпом, удивился, что я ему так сказал, и
говорит:
-- Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идет
от жара,
а тоже, говорит, наводит на все самокритику. Если, говорит, вы
поправитесь,
что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до
четырех выдадим
вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была высокая
температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал.
Я только ему сказал:
-- Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь
за свое нахальство. Разве, говорю, можно больным такие речи слушать?
Это, говорю, морально подкашивает их силы.
Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с ним объясняется, и
сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
-- Пойдемте,-- говорит,-- больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
-- Лучше бы,-- говорю,-- называли не обмывочный пункт, а ванна.
Это, говорю, красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь,
чтоб
меня обмывать.
Медсестра говорит:
-- Даром что больной, а тоже, говорит, замечает всякие тонкости.
Наверно,
говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела мена в ванну и велела раздеваться.
И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит
какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит,
наверно,
из больных.
Я говорю сестре:
-- Куда же вы меня, собаки, привели -- в дамскую ванну? Тут, говорю,
уже кто-то купается.
Сестра говорит:
-- Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте
внимания.
У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы
раздевайтесь
без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам
свежей воды.
Я говорю:
-- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю,
определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
-- Я,-- говорит,-- первый раз вижу такого привередливого больного. И то
ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха
купается, и то
он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температура, и
она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во
всяком случае, ваш вид
не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет, говорит, я больше
люблю,
когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней
мере
тогда им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в научные
пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
-- Вынимайте, говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду
и всех
тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели
мне
туда сесть.
И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во
всем
поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему
росту, белье.
Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по
мерке,
но потом я увидел, что у них это -- нормальное явление. У них маленькие
больные, как правило, были в больших рубахах, а большие -- в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе
больничное
клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других больных
клейма
стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало
человеческое
достоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я и не стал
об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного
сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые,
наоборот,
поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись
по
палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю сестрице:
-- Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и
скажите.
Я, говорю, каждый год в больницах лежу, и никогда ничего подобного не
видел.
Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
-- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтобы он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел
зтот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я
окончательно потерял
свое сознание.
Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
Сестричка говорит мне:
-- Ну, говорит, у вас прямо двужильный орга низм. Вы, говорит, скрозь
все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого
окна,
и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, говорит, если вы не
заразитесь
от своих соседних больных, то, говорит, вас можно будет чистосередечно
поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием - коклюшем.
Сестричка говорит:
-- Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас
детское
отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором
ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но
когда дело
дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова
захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже
пошли мелкие прыщики вроде сыпи.
И врач сказал: "Перестаньте нервничать, и это у вас со временем
пройдет".
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они
забывали,
то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было отметить.
То, наконец,
у них началось движение жен больных, и весь персонал с ног сбился.
Фельдшер говорит:
-- У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных
выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете
тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются,
и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
-- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный
мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: "По
получении сего
срочно явитесь за телом вашего мужа".
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за
ошибку,
которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то, а
они почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только
меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало
неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с
кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что
у них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
1936
На этот раз позвольте рассказать драматический эпизод из жизни умерших
людей.
А так как это факт, то мы и не позволим себе в своем изложении
допускать слишком много смеха и шуток, для того чтобы не обидеть оставшихся
в живых.
Но поскольку эта история до некоторой степени комична и смех, как
говорится,
сам по себе может прорваться, то мы заранее попросим у читателя
извинения за
невольную, быть может, нетактичность по отношению к живым и мертвым.
Конечно, сам факт в своем первоначальном смысле ничего комического не
имел. Наоборот, умер один человек, один небольшой работник, индивидуально
незаметный
в блеске наших дней.
И, как это часто бывает, после смерти начались пышные разговоры:
дескать,
сгорел на своем посту, эх, кого мы потеряли, вот это был человек, какая
жалость,
друзья, что мы его лишились.
Ну, ясно, конечно, безусловно, при жизни ему ничего такого
оригинального никто
не говорил, и он, так сказать, отправился в дальний путь, сам того не
подозревая, что
он собой представляет в фантазии окружающих людей.
Конечно, если бы он не умер, то еще неизвестно, как бы обернулась эта
фантазия. Скорей всего, те же окружающие, как говорится, загнули бы ему
салазки.
Но поскольку он безвозвратно умер, то вот оно так и получилось
божественно.
С одной стороны, друзья, прелестно умирать, а с другой стороны --
мерси, лучше
не надо. Уж как-нибудь обойдемся без вашей чувствительной
благодарности.
Короче говоря, в том учреждении, где он работал, состоялась после
занятий
беседа, и на этой беседе вспоминали разные трогательные эпизоды из
жизни умершего.
Потом сам директор взял слово. И в силу ораторского искусства он загнул
свою
речь до того чувствительно, что сам слегка прослезился. И,
прослезившись, похвалил умершего сверх всякой меры.
Тут окончательно разыгрались страсти. И каждый наперерыв стремился
доказать,
что он потерял верного друга, сына, брата, отца и учителя.
Из рядов вдруг один пронзительно крикнул, что надо бы захоронение
попышней устроить, чтобы другие служащие тоже стремились бы к этому. И, видя
это, они,
может быть, еще более поднажмут и докажут всем, что они этого
заслуживают.
Все сказали: это правильно. И директор сказал: пусть союз на стенку
лезет -- захоронение будет отнесено на казенный счет.
Тогда встал еще один и сказал, что таких замечательных людей надо,
вообще
говоря, хоронить с музыкой, а не везти молча по пустынным улицам.
Тут, утирая слезы, встает со своего места родственник этого умершего,
его
родной племянник, некто Колесников.
Он так говорит:
-- Боже мой, сколько лет я жил с моим дядей в одной квартире! Не скажу,
чтобы мы часто с ним ругались, но все-таки мы жили неровно поскольку я и не
думал, какой у меня дядя. А теперь, когда вы мне об этом говорите, каждое
ваше слово, как расплавленный металл, капает на мое сердце. Ах, зачем я не
устроил уютную жизнь моему дяде! Теперь это меня будет мучить всю мою жиэнь.
Нет, я не поленюсь смотаться в одно местечко, где, как мне известно, имеется
лучший духовой оркестр из шести труб и одного барабана. И мы пригласим этот
оркестр, чтобы он сыграл моему дяде что-нибудь особенное.
Все сказали:
-- Правильно, пригласи этот оркестр -- этим ты частично загладишь свое
хамское поведение по отношению к своему дяде.
Короче говоря, через два дня состоялось захоронение. Было много венков
и масса народу. Музыканты действительно играли недурно и привлекали внимание
прохожих,
которые то и дело спрашивали: "Кого хоронят? "
Сам племянник этого дяди подошел на ходу к директору и так ему тихо
сказал:
-- Я пригласил этот оркестр, но они поставили условие -- заплатить им
сразу после захоронения, поскольку они вскоре уезжают на гастроли в
Старую Руссу.
Как нам поступить, чтобы заплатить им без особой мотни?
Директор говорит:
-- А разве за оркестр не ты будешь платить?
Племянник удивился и даже испугался. Он говорит :
-- Вы же сами сказали, что похороны на казенный счет. А я только бегал
приглашать оркестр.
Директор говорит:
-- Так-то так, но как раз оркестр у нас по смете не предусмотрен.
Собственно
говоря, умерло маленькое, незначительное лицо, и вдруг мы с
бухты-барахты
пригласили ему оркестр! Нет, я не могу на это пойти, мне союз за это
холку намнет.
Которые шли с директором, те тоже сказали:
-- В конце концов, учреждение не может платить за каждого
скончавшегося. Еще
скажи спасибо, что заплатили за грузовик и за всякую похоронную муру. А
за оркестр
сам плати, раз это твой дядя.
Племянник говорит:
-- Что вы -- опухли, откуда я двести рублей возьму?
Директор говорит:
-- Тогда сложись вместе со своими родственниками и как-нибудь вывернись
из беды.
Племянник, сам пе свой, подбежал на ходу к вдове и доложил ей, что
происходит.
Вдова еще больше зарыдала и отказалась что-либо платить.
Колесников пробился сквозь толпу к оркестру и сказал им, чтобы они
перестали дудеть в свои трубы, поскольку дело запуталось и теперь
неизвестно, кто будет платить.
В рядах оркестрантов, которые шли строем, произошло некоторое
замешательство. Главный из них сказал:
-- Музыку мы не прекратим, доиграем до конца и через суд потребуем
деньги
с того, кто сделал заказ.
И, снова взмахнув медными тарелками, прекратил дискуссию.
Тогда Колесников опять пробился к директору, но тот, предвидя
неприятности,
сел в машину и молча отбыл.
Беготня и суетня вызвали удивление в рядах процессии. Отъезд директора
и
громкое стенание вдовы еще того более поразили всех присутствующих.
Начались
разговоры, расспросы и шептанья, тем более что кто-то пустил слух,
будто директора
срочно вызвали по вопросу о снижении зарплаты.
В общем, к кладбищу подошли в полном беспорядке. Само захоронение
состоялось
в крайне быстром темпе и уже без речей. И все разошлись не особенно
довольные. И некоторые бранили умершего, вспоминая из его мелкой жизни то
одно, то другое.
На другой день племянник умершего дяди до того нажал на директора, что
тот
обещал согласовать вопрос с союзом. Но при этом сказал, что дело вряд
ли пройдет,
так как задача союза -- заботиться о живых, а не валандаться с
мертвыми.
Так или иначе, Колесников пока что продал свое драповое пальто, чтобы
отвязаться от оркестрантов, которые действительно ни перед чем не
остановились
бы, чтобы получить свои пречистые.
Свое пальто племянник продал за 260 рублей. Так что после расплаты с
оркестром
у него остался навар-- 60 рублей. На эти деньги племянник своего дяди
пьет третий
день. И это обстоятельство сигнализирует нам, что учреждение во главе с
директором
оказалось не на полной высоте.
Будучи выпивши, племянник этого дяди пришел ко мне и, утирая рукавом
слезы, рассказал мне об этой своей мелкой неприятности, которая для него
была, наверно,
далеко не последней.
Для дяди же эта мелкая неприятность была последней. И то хорошо.
1939