Давно я, братцы мои, собирался рассказать про комсомольца Гришу
Степанчикова, да все как-то позабывал. А время, конечно, шло.
Может, полгода пробежало с тех пор, когда с Гришей произошла эта
собачья неприятность.
Конечно, уличен был парнишка во вредных обстоятельствах -- мещанские
настроения и вообще подрыв социализма. Но только дозвольте всесторонне
осветить эту многоуважаемую историю.
Произошло это, кажется что, в Москве. А может, и не в Москве. Но
сдается нам, что в Москве. По размаху видим. Однако точно не утверждаем.
"Красная газета" в подробности не вдавалась. Только мелким полупетитом
отметила--дескать, в Семеновской ячейке.
А было это так. В Семеновской, то есть, ячейке состоял этот самый
многострадальный Гриша Степанчиков. И выбили как-то раз этому Грише три
зуба. По какому делу выбили -- опять же нам неизвестно.
Может, излишки физкультуры. А может, об дерево ударился. Или, может
быть, в младенческие годы сладкого употреблял много. Только знаем, что не по
пьяной лавочке вынули ему зубы. Не может этого быть.
Так вот, живет этот Гриша без трех зубов. Остальные все стоят на месте.
А этих,
как на грех, нету.
А парень молодой. Всесторонний. Неинтересно ему, знаете, бывать без
трех зубов. Какая же жизнь с таким отсутствием? Свистеть нельзя. Жрать худо.
И папироску держать нечем. Опять же шипит при разговоре. И чай выливается.
Парень уж так и сяк -- и воском заляпывал, и ситником дырку покрывал --
никак.
Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к врачу.
-- Становьте,-- говорит,-- если на то пошло, три искусственных зуба.
А врач попался молодой, неосторожный. Не вошел он в психологию
Семеновской ячейки. Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба.
Действительно, слов нет, вышло богато. Рот откроет-- картинка.
Загляденье. Ноктюрн.
Стали в ячейке на Гришу коситься. То есть, как рот откроет человек,--
говорит или шамает,-- так все глядят. Дескать, в чем дело! Почему такое
парень обрастает?
Мелкие разговорчики пошли вокруг события. Откуда, дескать, такие
нэпмановские замашки? Почему такое мещанское настроение? Неужели же нельзя
простому комсомольцу дыркой жевать и кушать?
И на очередном собрании подняли вопрос --допустимо ли это самое
подобное. И вообще постановили:
Признать имение золотых зубов явлением, ведущим к отказу от социализма
и его идей, и мы, члены ВЛКСМ Семеновской ячейки, объявляем против ихних
носителей борьбу, как с явлением, разрушающим комсомольские идеи. Зубы --
отдать в фонд безработных. В противном случае вопрос будет стоять об
исключении из рядов союза.
("Красная газета")
Тут председатель от себя еще подбавил жару. Мужчина, конечно, горячий,
невыдержанный. Наговорил много горьких слов.
-- Я,-- говорит,-- даром, что председатель, и то,-- говорит,-- не
замахиваюсь на золотые безделушки. А у меня,-- говорит,-- давно заместо
задних зубов одни корешки торчат. И ничего -- жую. А как жую -- один бог
знает. Пальцами, может, помогаю, жевать, то есть. Но не замахиваюсь.
Всплакнул, конечно, Гриша Степанчиков. Грустно ему отдавать такие зубы
в фонд безработных. Начал объяснять: дескать, припаяны, выбивать трудно.
Так и не отдал.
А поперли его из союза или нет -- мы не знаем. Сведений по этому делу
больше не имели. Но, наверное, поперли.
1927
Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через нее. А
чертов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной
растраты.
Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь
головой.
-- Нету, говорят. Жить можно.
-- Товарищи, говорю, довольно стыдно такие слова произносить: жить
можно. Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча кошка даже угорела. Ее
тошнило давеча у ведра. А вы говорите -- жить можно.
Председатель жакта говорит:
-- Тогда, говорит, устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша
печка. Ежли мы сейчас после топки угорим -- ваше счастье -- переложим. Ежли
не угорим -- извиняемся за отопление.
Затопили мы печку. Расположились вокруг ее. Сидим. Нюхаем.
Так, у вьюшки, сел председатель, так -- секретарь Грибоедов, а так, на
моей кровати, -- казначей.
Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься. Председатель понюхал
и говорит:
-- Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только. Казначей, жаба,
говорит:
-- Вполне отличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голова через это не
ослабевает. У меня, говорит, в квартире атмосфера хуже воняет, и я, говорит,
не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный.
Я говорю:
-- Да как же, помилуйте, -- ровный. Эвон как газ струится.
Председатель говорит:
-- Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, значит, ни хрена
нету. Животное завсегда в этом бескорыстно. Это не человек. На нее можно
положиться.
Приходит кошка. Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо --
она несколько привыкшая.
-- Нету, -- говорит председатель, -- извиняемся.
Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:
-- Мне надо, знаете, спешно идти по делу. И сам подходит до окна и в
щелку дышит.
И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.
Председатель говорит:
-- Сейчас все пойдем.
Я оттянул его от окна.
-- Так, говорю, нельзя экспертизу строить.
Он говорит:
-- Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный
воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная.
А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки и
затем задвигали носилки в карету скорой помощи, я опять с ним разговорился.
Я говорю:
-- Ну как?
-- Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно.
Так и не починили.
Ну что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха -- ко всему может
привыкнуть.
1927
Может, помните--негры к нам приезжали. В прошлом году. Негритянская
негрооперетта.
Так эти негры очень даже довольны остались нашим гостеприимством. Очень
хвалили нашу культуру и вообще все начинания.
Единственно были недовольны уличным движением.
-- Прямо,-- говорят,-- ходить трудно: пихаются и на ноги наступают.
Но, конечно, эти самые негры избалованы европейской цивилизацией, и им,
действительно, как бы сказать, с непривычки. А поживут год--два, обтешутся и
сами будут шлепать по ногам. Факт.
А на ноги у нас, действительно, наступают. Ничего не скажешь. Есть
грех.
Но только это происходит, пущай негры знают, по простоте душевной. Тут,
я вам скажу, злого умысла нету. Наступил -- и пошел дальше. Только и делов.
Вот давеча я сам наступил на ногу одному гражданину. Идет, представьте
себе, гражданин по улице. Плечистый такой, здоровый парень. Идет и идет. А я
сзаду его иду.
А он впереди идет. Всего на один шаг от меня.
И так мы, знаете, мило идем. Аккуратно. Друг другу на ноги не
наступаем. Руками не швыряемся. Он идет. И я иду. И прямо, можно сказать, не
трогаем друг друга. Одним словом, душа в душу идем. Сердце радуется.
Я еще подумал:
"Славно идет прохожий. Ровно. Не лягается. Другой бы под ногами
путался, а этот спокойно ноги кладет".
И вдруг, не помню, я на какого-то нищего засмотрелся. Или, может быть,
на извозчика.
Засмотрелся я на нищего и со всего маху моему переднему гражданину на
ногу наступил. На пятку. И повыше.
И наступил, надо сказать, форменно. Со всей возможной силой.
И даже я замер тогда в испуге. Остановился. Даже от волнения "извините"
не сказал.
Думаю: развернется сейчас этот милый человек и влепит в ухо. Ходи,
дескать, прилично, баранья голова!
Замер я, говорю, в испуге, приготовился понести должное наказание, и
вдруг -- ничего.
Идет этот милый гражданин дальше и даже не посмотрел на меня. Даже
башки не обернул. Даже, я говорю, ногой не тряхнул. Так и прошел, как
миленький.
Я же говорю -- у нас это бывает. Но тут душевная простота. Злобы нету.
Ты наступил, тебе наступили -- валяй дальше. Чего там!
А этот милый человек так, ей--богу, и не обернулся.
Я долго шел за ним. Все ждал -- вот обернется и посмотрит строго. Нет.
Прошел. Не заметил.
1927
Конечно, об чем говорить! Гость нынче пошел ненормальный. Все время
приходится за ним следить. И чтоб пальто свое надел. И чтоб лишнюю
барашковую шапку не напялил.
Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в салфетки заворачивать?
Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки все
имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
У моих знакомых на этой почве небольшой инцидент развернулся на этих
праздниках.
Приглашено было на Рождество человек пятнадцать самых разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было около семи
рублей. Выпивка -- на паях. По два с полтиной с носу. Дамы бесплатно. Хотя
это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине
может сто очков вперед дать. Но не будем входить в эти подробности и
расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
А хозяев было трое. Супруги Зефировы и ихний старик -- женин папа --
Евдокимыч.
Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
-- Втроем-то,-- говорят,-- мы очень свободно за гостями доглядеть
можем. Каждого гостя на учет возьмем.
Стали они глядеть.
Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай бог ему здоровья и
счастливой старости, в первые же пять минут нажрался до того, что "мама"
сказать не мог.
Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
Сам хозяин Зефиров очень от этой папиной выпивки расстроился и
огорчился и сам начал ходить по квартире -- следить, как и чего и чтоб
ничего лишнего.
Но часам к двенадцати от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте -- в столовой на подоконнике.
Впоследствии обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку, и
три недели он ходил с флюсом.
Гости, пожрав вволю, начали играть и веселиться. Начались жмурки,
горелки и игра в щеточку.
Во время игры в щеточку открывается дверь, и входит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
-- Это,-- говорит,-- ну, чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в
уборной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это,-- говорит,--
прямо гостей в уборную нельзя допущать.
Начался шум и треволнение. Папаша Евдокимыч, конечно, протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
-- Хватайтесь,-- говорят,-- за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
Мужчины говорят:
-- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
Приняли меры. Закрыли двери. Начали устраивать обыск. Гости самолично
поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали гимнастерки и шаровары,
и снимали сапоги. Но ничего такого предосудительного, кроме нескольких
бутербродов и полбутылки мадеры, двух небольших рюмок и одного графина,
обнаружено не было.
Хозяйка, мадам Зефирова, начала горячо извиняться,--дескать,
погорячилась и кинула тень на такое избранное общество. И высказала
предположение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил
лампу.
Однако момент был испорчен. Никто играть в щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расходиться.
А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
Оказалось, что хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
Там она и разбилась.
Хозяин, видимо, круто налег на нее, когда заснул на подоконнике.
1927
Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексеевич, изобрел
способ против бюрократизма.
Вот государственная башка-то!
А способ до того действительный, до того дешевый, что надо бы за
границей патент взять, да, к глубокому сожалению, Федор Алексеевич Кульков
не может сейчас за границу выехать -- сидит, сердечный друг, за свой опыт.
Нет пророка в отечестве своем.
А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто.
По одному своему делу. И не то он месяц ходил, не то два. Ежедневно. И все
никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть
плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То
"завтраками" кормят, то просто в ответ грубо сморкаются.
Конечно, ихнее дело тоже хамское. К ним, бюрократам, тоже на день,
может,
по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость
образуется.
А только Кульков не мог входить в эти интимные подробности и ждать
больше.
Он думает:
"Ежели сегодня дела не окончу, то определенно худо. Затаскают еще свыше
месяца.
Сейчас,-- думает,-- возьму кого-нибудь из канцелярского персонала и
смажу слегка по морде Может, после этого факта обратят на меня благосклонное
внимание и дадут делу ход".
Заходит Федор Кульков на всякий случай в самый нижний, подвальный этаж,
-- мол, если кидать из окна будут, чтоб не шибко разбиться. Ходит по
комнатам.
И вдруг видит такую возмутительную сцену. Сидит у стола на венском
стуле какой то средних лет бюрократ. Воротничок чистый. Галстук. Манжетки.
Сидит и абсолютно ничего не делает. Больше того, сидит, развалившись на
стуле, губами немножко свистит и ногой мотает.
Это последнее просто вывело из себя Федора Кулькова.
"Как,-- думает,-- государственный аппарат, кругом портреты висят, книги
лежат, столы стоят, и тут наряду с этим мотанье ногой и свист -- форменное
оскорбление!"
Федор Кульков очень долго глядел на бюрократа-- возбуждался. После
подошел, развернулся и дал, конечно, слегка наотмашь в морду.
Свалился, конечно, бюрократ со своего венского стула.
И ногой перестал мотать. Только орет остро.
Тут бюрократы, ясное дело, сбежались со всех сторон --держать Кулькова,
чтоб не ушел.
Битый говорит:
-- Я,-- говорит,-- по делу пришедши, с утра сижу. А ежели еще натощак
меня по морде хлопать начнут в государственном аппарате, то покорнейше
благодарю, не надо, обойдемся без этих фактов.
Федор Кульков то есть до чрезвычайности удивился.
-- Я,-- говорит,-- прямо, товарищи, не знал, что это посетитель
пришедши, я думал, просто бюрократ сидит. Я бы его не стал стегать.
Начальники орут:
-- Отыскать, туды--сюды, кульковское дело! Битый говорит:
-- Позвольте, пущай тогда и на меня обратят внимание. Почему же такая
привилегия бьющему? Пущай и мое дело разыщут. Фамилия Обрезкин.
-- Отыскать, туды--сюды, и обрезкино дело! Побитый, конечно, отчаянно
благодарит Кулькова, ручки ему жмет:
-- Морда,-- говорит,-- дело наживное, а тут по гроб жизни вам
благодарен за содействие против волокиты.
Тут быстрым темпом составляют протокол, и в это время кульковское дело
приносят. Приносят его дело, становят на нем резолюцию и дают
совершенно
законный ход.
Битому же отвечают:
-- Вы,-- говорят,-- молодой человек, скорей всего ошиблись учреждением.
Вам,-- говорят,-- скорей всего в собес нужно, а вы,-- говорят,-- вон
куда
пришедши.
Битый говорит:
-- Позвольте же, товарищи! За что же меня, в крайнем случае, тогда по
морде били? Пущай хоть справку дадут: мол, такого-то числа,
действительно,
товарищу Обрезкину набили морду.
Справку Обрезкину отказали дать, и тогда, конечно, он полез к Федору
Кулькову драться. Однако его вывели, и на этом дело заглохло.
Самого же Кулькова посадили на две недели, но зато дело его
благоприятно и
быстро кончилось без всякой волокиты.
1927
Только теперича вполне чувствуешь и понимаешь, насколько мы за десять
лет шагнули вперед!
Ну взять любую сторону нашей жизни -- то есть во всем полное развитие и
счастливый успех.
А я, братцы мои, как бывший работник транспорта, очень наглядно вижу,
чего, например, достигнуто и на этом довольно-таки важном фронте.
Поезда ходят взад и вперед. Гнилые шпалы сняты. Семафоры восстановлены.
Свистки свистят правильно. Ну прямо приятно и благополучно ехать.
А раньше! Да, бывало, в том же восемнадцатом году. Бывало, едешь, едешь
-- вдруг полная остановка. Машинист, значит, кричит с головы состава:
дескать, сюды, братцы.
Ну, соберутся пассажиры.
Машинист им говорит:
-- Так и так. Не могу, робя, дальше идтить по причине наличия
отсутствия топлива.
И если, говорит, кому есть интерес дальше ехать -- вытряхайся с вагонов
и айда в лес за дровами.
Ну, пассажиры побранятся, поскрипят, мол, какие нововведения, но
все-таки идут до лесу пилить и колоть!
Напилят полсажени дров и далее двигаются. А дрова, ясное дело, сырые,
чертовски шипят и едут плохо.
А то, значит, вспоминается случай -- в том же девятнадцатом году. Едем
мы этаким скромным образом до Ленинграду. Вдруг резкая остановка на полпути.
Засим -- задний ход и опять остановка.
Значит, пассажиры спрашивают:
-- Зачем остановка, к чему это все время задний ход? Или, боже мой,
опять идти за дровами, -- машинист разыскивает березовую рощу? Или, может
быть, бандитизм развивается?
Помощник машиниста говорит:
-- Так и так. Произошло несчастье. Машинисту шапку сдуло, и он теперича
пошел ее разыскивать.
Сошли пассажиры с состава, расположились на насыпи. Вдруг видят,
машинист из лесу идет. Грустный такой. Бледный. Плечами пожимает.
-- Нету, говорит, не нашел. Пес ее знает, куда ее сдуло.
Поддали состав еще на пятьсот шагов назад. Все пассажиры разбились на
группы -- ищут.
Минут через двадцать один какой-то мешочник кричит:
-- Эй, черти, сюда! Эвон где она.
Видим, действительно, машинистова шапка, зацепившись, на кустах висит.
Машинист надел свою шапку, привязал ее к пуговице шпагатом, чтоб
обратно не сдуло, и стал разводить пары.
И через полчаса благополучно тронулись.
Вот я и говорю. Раньше было полное расстройство транспорта.
А теперь не только шапку -- пассажира сдунет, и то остановка не более
одной минуты.
Потому -- время дорого. Надо ехать.
1927
Я-то сам не был за границей, так что не могу вам объяснить, что там
такое происходит.
Но вот недавно мой друг и приятель из--за границы прибыл, так он много
чего оригинального рассказывает.
Главное, говорит, там капитализм заедает. Там без денег прямо, можно
сказать, дыхнуть не дадут. Там деньги у них на первом месте. Сморкнулся -- и
то гони пфенниг.
У нас деньги тоже сейчас довольно-таки часто требуются. Можно сказать:
куда ни плюнь -- за все вытаскивай портмоне. Но все-таки у нас гораздо как
будто бы легче.
У нас, например, можно на чай не дать. Ничего такого не произойдет. Ну
скривит официант морду или стулом двинет -- дескать, сидел тоже, рыжий
пес... И все.
А некоторые, наиболее сознательные, так и стульями двигать не станут. А
только вздохнут -- дескать, тоже публика.
А там у них, за границей, ежели, для примеру, на чай не дать -- крупные
неприятности могут произойти. Я, конечно, не был за границей -- не знаю. А
вот с этим моим приятелем случилось. Он в Италии был. Хотел на Максима
Горького посмотреть. Но не доехал до него. Расстроился. И назад вернулся.
А все дело произошло из--за чаевых.
Или у моего приятеля денег было мало, или у него убеждения хромали и не
дозволяли, но только он никому на чай не давал. Ни в ресторанах, ни в
гостиницах -- никому.
А то, думает, начнешь давать -- с голым носом домой вернешься.
Там ведь служащего народу дьявольски много. Это у нас, скажем, сидит
один швейцар у дверей и никого не беспокоит. Его даже не видно за газетой. А
там, может, одну дверь тридцать человек открывают. Нуте, попробуй всех
одели!
Так что мой приятель никому не давал.
А приехал он в первую гостиницу. Приняли его там довольно аккуратно.
Вежливо. Шапки сымали, когда он проходил. Прожил он в таком почете четыре
дня и уехал в другой город. И на чай, конечно, никому не дал. Из принципа.
Приехал в другой город. Остановился в гостинице. Смотрит -- не тот
коленкор. Шапок не сымают. Говорят сухо.
Нелюбезно. Лакеи морды воротят. И ничего быстро не подают.
Мой приятель думает: хамская гостиница. Возьму, думает, и перееду.
Взял и переехал он в другую гостиницу. Смотрит -- совсем плохо. Только
что по роже не бьют. Чемоданы роняют. Подают плохо. На звонки никто не
является. Грубят.
Больше двух дней не мог прожить мой приятель и в страшном огорчении
поехал в другой город.
В этом городе, в гостинице, швейцар чуть не прищемил моего приятеля
дверью -- до того быстро ее закрыл. Номер же ему отвели у помойки, рядом с
кухней. Причем коридорные до того громко гремели ногами около его двери, что
мой приятель прямо-таки захворал нервным расстройством. И, не доехав до
Максима Горького, вернулся на родину.
И только перед самым отъездом случайно встретил своего школьного
товарища, которому и рассказал о своих неприятностях.
Школьный товарищ говорит:
-- Очень, говорит, понятно. Ты небось чаевые давал плохо. За это они
тебе, наверное, минусы на чемоданы ставили. Они завсегда отметки делают.
Которые дают -- плюс, которые хамят -- минус.
Прибежал мой приятель домой. Действительно, на левом углу чемодана --
четыре черточки.
Стер эти черточки мой приятель и поехал на родину.
1928