Н.М.Карамзин (1)

 Н.М.Карамзин. История государства Российского. Том 1

 ПРЕДИСЛОВИЕ

 История в некотором смысле есть священная книга народов: главная,
необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил;
завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример
будущего.
 Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее
листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду
в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти
волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума
обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды
людей и даровать им возможное на земле счастие.
 Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с
несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех
веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде
бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она
питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к
справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.
 Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство
сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских
умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания
веков. Еще не зная употребления букв, народы уже любят Историю: старец
указывает юноше на высокую могилу и повествует о делах лежащего в ней Героя.
Первые опыты наших предков в искусстве грамоты были посвящены Вере и
Дееписанию; омраченный густой сению невежества, народ с жадностию внимал
сказаниям Летописцев. И вымыслы нравятся; но для полного удовольствия должно
обманывать себя и думать, что они истина.
 История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и
слово в уста, из тления вновь созидая Царства и представляя воображению ряд
веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего
собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим
и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся
созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или
питают чувствительность.
 Если всякая История, даже и неискусно писанная, бывает приятна, как
говорит Плиний: тем более отечественная. Истинный Космополит есть существо
метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об
нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в
Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим
его, ибо любим себя. Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они
принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим
добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас
особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за
Фемистокла или Сципиона. Всемирная История великими воспоминаниями украшает
мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь
привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой
древности на них происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и
хижины Ельца, Козельска, Галича делаются любопытными памятниками и немые
предметы - красноречивыми. Тени минувших столетий везде рисуют картины перед
нами.
 Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют
общее.
 Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет;
никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до
Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли,
разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами
непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия,
Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли
чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных
друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих
Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской
жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством
читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над
девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в
общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без
насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в
Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.
 Согласимся, что деяния, описанные Геродотом, Фукидидом, Ливием, для
всякого не Русского вообще занимательнее, представляя более душевной силы и
живейшую игру страстей: ибо Греция и Рим были народными Державами и
просвещеннее России; однако ж смело можем сказать, что некоторые случаи,
картины, характеры нашей Истории любопытны не менее древних. Таковы суть
подвиги Святослава, гроза Батыева, восстание Россиян при Донском, падение
Новагорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время
Междоцарствия. Великаны сумрака, Олег и сын Игорев; простосердечный витязь,
слепец Василько; друг отечества, благолюбивый Мономах; Мстиславы Храбрые,
ужасные в битвах и пример незлобия в мире; Михаил Тверский, столь знаменитый
великодушною смертию, злополучный, истинно мужественный, Александр Невский;
Герой юноша, победитель Мамаев, в самом легком начертании сильно действуют
на воображение и сердце. Одно государствование Иоанна III есть редкое
богатство для истории: по крайней мере не знаю Монарха достойнейшего жить и
сиять в ее святилище. Лучи его славы падают на колыбель Петра - и между сими
двумя Самодержцами удивительный Иоанн IV, Годунов, достойный своего счастия
и несчастия, странный Лжедимитрий, и за сонмом доблественных Патриотов, Бояр
и граждан, наставник трона, Первосвятитель Филарет с Державным сыном,
светоносцем во тьме наших государственных бедствий, и Царь Алексий, мудрый
отец Императора, коего назвала Великим Европа. Или вся Новая История должна
безмолвствовать, или Российская иметь право на внимание.
 Знаю, что битвы нашего Удельного междоусобия, гремящие без умолку в
пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни
мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца; но История не роман, и
мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир.
Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и долины; но
сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие вообще
любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях
встречаются виды прелестные.
 Не будем суеверны в нашем высоком понятии о Дееписаниях Древности. Если
исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что
останется?
 Голый рассказ о междоусобии Греческих городов: толпы злодействуют,
режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова
дома. Не много разности, если забудем, что сии полу-тигры изъяснялись языком
Гомера, имели Софокловы Трагедии и статуи Фидиасовы. Глубокомысленный
живописец Тацит всегда ли представляет нам великое, разительное? С умилением
смотрим на Агриппину, несущую пепел Германика; с жалостию на рассеянные в
лесу кости и доспехи Легиона Варова; с ужасом на кровавый пир неистовых
Римлян, освещаемых пламенем Капитолия; с омерзением на чудовище тиранства,
пожирающее остатки Республиканских добродетелей в столице мира: но скучные
тяжбы городов о праве иметь жреца в том или другом храме и сухой Некролог
Римских чиновников занимают много листов в Таците. Он завидовал Титу Ливию в
богатстве предмета; а Ливий, плавный, красноречивый, иногда целые книги
наполняет известиями о сшибках и разбоях, которые едва ли важнее Половецких
набегов. - Одним словом, чтение всех Историй требует некоторого терпения,
более или менее награждаемого удовольствием.
 Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происхождении
ее главного народа, о составе Государства, представить важные,
достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятельное
повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из
величайших государственных творений в мире: он написал бы легко 200 или 300
красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг, трудных для Автора,
утомительных для Читателя. Но сии обозрения, сии картины не заменяют
летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в Историю Карла V,
тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средних времен.
Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои
примечания: мы должны сами видеть действия и действующих - тогда знаем
Историю. Хвастливость Авторского красноречия и нега Читателей осудят ли на
вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали, и своими
бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим и слушать о том, ни
знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях? Иноземцы могут
пропустить скучное для них в нашей древней Истории; но добрые Россияне не
обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной
нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину
образованному?.. Так я мыслил, и писал об Игорях, о Всеволодах, как
современник, смотря на них в тусклое зеркало древней Летописи с неутомимым
вниманием, с искренним почтением; и если, вместо живых, целых образов
представлял единственно тени, в отрывках, то не моя вина: я не мог дополнять
Летописи!
 Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где
очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова,
основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым действиям
время; третья извлекается только из памятников, как наша до самого XVIII
века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные предания: мы
слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре II, Анне,
Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены примечания Н.
М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение Дееписателя,
который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда творит, не боясь
обличения; скажет: я так видел, так слышал - и безмолвная Критика не мешает
Читателю наслаждаться прекрасными описаниями.
 Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни
одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам
современники; молчим, если они умолчали - или справедливая Критика заградит
уста легкомысленному Историку, обязанному представлять единственно то, что
сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние имели право вымышлять
речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право, неоцененное для
истинных дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума,
красноречия, мудрых наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не
можем ныне витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее
понятие о свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и
навсегда отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в
удел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов,
действительно сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь
безобразит Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей
и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою
делается источником удовольствия и пользы.
 Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов,
изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят,
наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает
примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и
сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях.
Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод
его дарования, обманывать добросовестных Читателей, мыслить и говорить за
Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему,
прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? порядок, ясность,
сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди,
но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать
великое, где оно таится, и малому не давать прав великого. Нет предмета
столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным
для ума образом.
 Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте
повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете,
ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие Макиавелево
в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане славятся Юмом,
Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о тех, которые
писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков, Далин, Маллет не
равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля Мюллера (Историка
Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое можно назвать
Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники Древних, - не
подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному
Бытописателю. "Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!"
есть правило Гения. Хотел ли Мюллер, часто вставляя в рассказ нравственные
апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю; но сие желание блистать умом, или
казаться глубокомысленным, едва ли не противно истинному вкусу. Историк
рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют
описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для основательных умов или
полу-истинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой
цены в Истории, где ищем действий и характеров. Искусное повествование есть
долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль - дар: читатель требует первого
и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено. Не так ли думал
и благоразумный Юм, иногда весьма плодовитый в изъяснении причин, но до
скупости умеренный в размышлениях? Историк, коего мы назвали бы
совершеннейшим из Новых, если бы он не излишно чуждался Англии, не излишно
хвалился беспристрастием и тем не охладил своего изящного творения! В
Фукидиде видим всегда Афинского Грека, в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся
ими, и верим им. Чувство: мы, наше оживляет повествование - и как грубое
пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в Историке, так
любовь к отечеству даст его кисти жар, силу, прелесть.
 Где нет любви, нет и души.
 Обращаюсь к труду моему. Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал
выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и жизни
в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему, ясную
стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и
все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства,
обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что
уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек
описывать веки душевного младенчества, легковерия, баснословия; хотел
представить и характер времени и характер Летописцев: ибо одно казалось мне
нужным для другого. Чем менее находил я известий, тем более дорожил и
пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые
избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то Князе,
дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но с некоторою
нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы древнейшей Российской
Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных
есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники
Поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли
обыкновенно - мимо всего близкого, ясного - к концу горизонта, где густеют,
меркнут тени и начинается непроницаемость?
 Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но
совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец:
последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний:
может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.
 Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого.
Счастливы Древние: они не ведали сего мелочного труда, в коем теряется
половина времени, скучает ум, вянет воображение: тягостная жертва,
приносимая достоверности, однако ж необходимая! Если бы все материалы были у
нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно
ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли
что обработано, изъяснено, соглашено - надобно вооружиться терпением. В воле
Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда
свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает
любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к
соображениям. С XV века уже менее выписываю: источники размножаются и
делаются яснее.
 Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять
главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа
рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от Батыя
до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого победоносною
(Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне
более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком
могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015
года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям России надобно
означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого Князя Димитрия
Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и славою? 4) Век
Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою. Гораздо лучше,
истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от Рюрика до Иоанна
III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до Александра. Система
Уделов была характером первой эпохи, единовластие - второй, изменение
гражданских обычаев - третьей. Впрочем, нет нужды ставить грани там, где
места служат живым урочищем.
 С охотою и ревностию посвятив двенадцать лет, и лучшее время моей
жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать
хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное.
Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной,
необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в
самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую
Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.
 Благодаря всех, и живых и мертвых, коих ум, знания, таланты, искусство
служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан.
Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще
более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание
нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более
укрепляют союз частей; да цветет Россия... по крайней мере долго, долго,
если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!

 Декабря 7, 1815.