- 1144 Просмотра
- Обсудить
Сочась сквозь тучи, льется дождь осенний. Мне надо встать, чтобы дожить свой век, И рвать туман тяжелых настроений И прорываться к чистой синеве. Я жить хочу. Движенья и отваги. Смой, частый дождь, весь сор с души моей, Пусть, как дорога, стелется бумага,— Далекий путь к сердцам моих друзей. Жить! Слышать рельсов, радостные стоны, Стоять в проходе час, не проходя... Молчать и думать... И в окне вагона Пить привкус гари в капельках дождя.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Уж заводы ощущаются В листве. Электричка приближается К Москве. Эх, рязанская дороженька, Вокзал. Я бы все, коль было б можно, Рассказал. Эх, Столыпин ты Столыпин,— Из окон Ясно виден твой столыпинский Вагон. Он стоит спокойно в парке, Тихо ждет, Что людей конвой с овчаркой Подведет. На купе разбит он четко. Тешит взор... И отбит от них решеткой Коридор. В коридоре ходит парень Боевой, Вологодский, бессеребреный Конвой. ...Эх, рязанская дороженька, Легка, Знать, тебе твоя острожная Тоска.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Что же! Здравствуй, Москва. Отошли и мечты и гаданья. Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита, всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий свою прикрывая измену, Ты продашь все спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь. Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья — Прозябанье Москвы, освященный снабженьем обман. Так живешь ты, Москва! Лжешь, клянешься, насилуешь память И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Мне часто бывает трудно, Но я шучу с друзьями. Пишу стихи и влюбляюсь. Но что-то в судьбе моей, Что, как на приговоренного, жалостливыми глазами Смотрят мне вслед на прощание жены моих друзей. И даже та, настоящая, чей взгляд был изнутри светел, Что вдыхал в меня свежий, как море, и глубокий, как море, покой: Истинная любимая, кого я случайно встретил, Обрадовалась, но вдруг застыла, столкнувшись в глазах с судьбой. Я вами отпет заранее. Похоронен, как наяву. Похоронена ваша загнанная, ваша собственная душа. Я вами отпет заранее. Но все-таки я живу И стоит того, чтоб мучаться, каждый день мой и каждый шаг.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Как ты мне изменяла. Я даже слов не найду. Как я верил в улыбку твою. Она неотделима От высокой любви. От меня. Но, учуяв беду, Ты меняла улыбку. Уходила куда-то с другими. Уносила к другим ощутимость своей теплоты, Оставляя мне лишнее — чувство весны и свободы. Как плевок — высоту! Не хочу я такой высоты! Никакой высоты! Только высь обнаженной природы... Чтоб отдаться, отдать, претвориться, творить наяву, Как растенье и волк — если в этом излишне людское. Это все-таки выше, чем то, как я нынче живу. Крест неся человека, а мучась звериной тоскою.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Милая, где ты? — повис вопрос. Стрелки стучат, паровоз вздыхает... Милая, где ты? Двенадцать верст Нас в этом месяце разделяет. Так это близко, такая даль, Что даже представить не в состоянье... Я уж два раза тебя видал, Но я не прошел это расстоянье, Так, чтоб суметь тебя разглядеть Вновь хоть немножечко... Стены... Стены... Видно, измены меняют людей, Видно, не красят лица измены...
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Все, с чем Россия в старый мир врывалась, Так что казалось, что ему пропасть,— Все было смято... И одно осталось: Его неограниченная власть. Ведь он считал, что к правде путь — тяжелый, А власть его сквозь ложь к ней приведет. И вот он — мертв. До правды не дошел он, А ложь кругом трясиной нас сосет. Его хоронят громко и поспешно Ораторы, на гроб кося глаза, Как будто может он из тьмы кромешной Вернуться, все забрать и наказать. Холодный траур, стиль речей — высокий. Он всех давил и не имел друзей... Я сам не знаю, злым иль добрым роком Так много лет он был для наших дней. И лишь народ к нему не посторонний, Что вместе с ним все время трудно жил, Народ в нем революцию хоронит, Хоть, может, он того не заслужил. В его поступках лжи так много было, А свет знамен их так скрывал в дыму, Что сопоставить это все не в силах — Мы просто слепо верили ему. Моя страна! Неужто бестолково Ушла, пропала вся твоя борьба? В тяжелом, мутном взгляде Маленкова Неужто нынче вся твоя судьба? А может, ты поймешь сквозь муки ада, Сквозь все свои кровавые пути, Что слепо верить никому не надо И к правде ложь не может привести.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Уютный дом, а за стеною вьюга, И от нее слышнее тишина... Три дня не видно дорогого друга. Два дня столица слухами полна. И вдруг зовут... В передней — пахнет стужей. И он стоит, в пушистый снег одет... — Зачем вы здесь? Входите же... Бестужев!.. И будто бы ждала — «Прощай, Анет!..» Ты только вскрикнешь, боль прервет дыханье, Повиснешь на руках, и — миг — туман... И все прошло... А руки — руки няни... И в доме тишь, а за окном — буран. И станет ясно: все непоправимо. Над всем висит и властвует беда. Ушел прямой, уверенный, любимый, И ничему не сбыться никогда. И потекут часы тяжелых буден... Как страшно знать, что это был конец. При имени его, веселом,— будет Креститься мать и хмуриться отец. И окружат тебя другие люди, Пусть часто неплохие — что с того? Такой свободы строгой в них не будет, Веселого не будет ничего. Их будет жалко, но потом уныло Тебе самой наедине с судьбой. Их той тяжелой силой придавило, С которой он вступал, как равный, в бой. И будет шепот в мягких воянах вальса. Но где ж тот шепот, чтобы заглушил «Прощай, Анет!..» и холод, что остался, Ворвавшись в дверь, когда он уходил... Ты только через многие недели Узнаешь приговор... И станешь ты В снах светлых видеть: дальние метели, Морозный воздух. Ясность широты. В кибитках, шестернею запряженных, Мимо родных, заснеженных дубрав. Вот в эти сны ко многим едут жены... Они — вольны. Любимым — нету прав, Но ты — жива, и ты живешь невольно. Руки попросит милый граф-корнет. Что ж! Сносный брак. Отец и мать — довольны. И все равно «Прощай!.. Прощай, Анет...». И будет жизнь. И будет все как надо: Довольство, блеск, круженье при дворе... Но будет сниться: снежная прохлада... Просторный воздух... сосны в серебре.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи, А меня любопытство не гложет — успею. Что ж я нынче брожу, как по каменной книге, Между плитами Братского кладбища в Риге? Белых стен и цементных могил панорама. Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор. Перед нею рядами могильные плиты, А под этими плитами — те, кто убиты.— Под знаменами разными, в разные годы, Но всегда — за нее, и всегда — за свободу. И лежит под плитой русской службы полковник, Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных. Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые, До сих пор он уверен, что это — Россия. А вокруг все другое — покой и Европа, Принимает парад генерал лимитрофа. А пред ним на безмолвном и вечном параде Спят солдаты, отчизны погибшие ради. Независимость — вот основная забота. День свободы — свободы от нашего взлета, От сиротского лиха, от горькой стихии, От латышских стрелков, чьи могилы в России, Что погибли вот так же, за ту же свободу, От различных врагов и в различные годы. Ах, глубинные токи, линейные меры, Невозвратные сроки и жесткие веры! Здесь лежат, представляя различные страны, Рядом — павший за немцев и два партизана. Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил,— слепо мстил и сурово В сорок первом за акции сорокового. Все он — спутал. Но время все спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском. Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это... Столько лет длится спор и конца ему нету, Возражают отчаянно павшие павшим По вопросам, давно остроту потерявшим. К возражениям добавить спешат возраженья. Не умеют, как мы, обойтись без решенья. Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты, Спорят плиты — где выбиты званья и даты. Спорят мнение с мнением в каменной книге. Сгусток времени — Братское кладбище в Риге. Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые.
Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы.
Москва: Художественная литература, 1992.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.