Новелла Николаевна Матвеева (4)

Вот солнце: пламенно, бессмертно, бесконечно.
Дарует людям жизнь. Рассеивает мрак.
А вот луна: взаймы берет у солнца вечно!
Планетка так себе... Не правда ли — пустяк?

Но пусть на солнце курс нужней держать поэтам
Не лучше ль с неба звезд вначале нахватать?
Пусть отраженным лишь луна блистает светом,
Ну что ж, и до нее ведь не рукой подать!

— Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета
Жить отраженьями,— заметил критик мне.
Мой друг! Достаточно, что ты меня к луне,
Забывшись, приравнял — чего ж тебе еще-то?

Не надсаждай других — сам будешь пощажен.
Все скажут: «Не Сент-Бёв, но и не изверг он».

Снег выпал ночью и растаял днем.
С ним улетел, задержанный на нем,
Взгляд мой рассеянный —
Верхом на трепете
Истаиванья. Так на диком лебеде
Нильс некогда, наказанный школяр,
Летел, опередив дыханья жар,
За горы гор, в зимы холодный пар,
В гусиную Лапландию... Далёко
От грифеля и школьного урока.

 Лишь сырости да свежести следы
 Легли от снега — новый круг теней!
 Трава еще не выпрямилась; белые
 Станицы снега выспались на ней
 И унеслись, предтечи зимних дней,
 В Лапландию видений. Столь далекую,
 Что в небе неба только сердце, ёкая,
 Крылом затрепетало и зашлось
 От ужаса, что с ними унеслось!

Снег растворился воздухом блистающим
Над конским щавелем, склоненным ниц,
И взгляд мой улетел со снегом тающим,
Как с дикими гусями — мальчик Нильс.

 Подсолнух еще не исчерпан!
 Ироническое. Из критики

Подсолнух, собственно, неисчерпаем,
Как прочий мир. Порукой в том роенье
Пчел, чуящих крыла прозрачным краем
Растительного космоса струенье.

Его — в сумбурах — четкое строенье.
И в нас, поэтах, с нашим пестрым паем
Есть космос и закон. Хоть мы не знаем,
Какую мысль подскажет настроенье.

Подсолнечное семечко без блеска
Сейчас — вот словно тусклая железка
В тевтонской маске... Но, прозрев, тяжелый

Кольчужный лик яснеет... Всходят сами
От сердцевины образы: венцами,
Кругами радиации веселой...

 Памяти Тудора Аргези

Когда потеряют значение слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты.
Под звездами с ними не страшно: их ждешь, как покоя!
Осмотрятся, спросят (так важно!): «Ну, что здесь
 такое?
Опять непорядок на свете без нас!»

(Кругом суета:
Мышь ловит кота,
К мосту рукава пришиты...
У всякой букашки просит защиты
Бедный великан!
 Зеленый да алый
 На листьях дымок;
 Их бархат усталый
 В жаре изнемог...)

Вступая с такими словами на землю планеты,
За дело, тряхнув головами, берутся поэты:
Волшебной росой вдохновенья
 кропят мир несчастный
И сердцем возвращают волненье,
 а лбам — разум ясный.
 А сколько работы еще впереди!

Живыми сгорать,
От ран умирать,
Эпохи таскать на спинах,
Дрожа, заклинать моря в котловинах,
Небо подпирать!
 (Лучами блистает
 Роса на листе,
 Спеша, прорастает
 Зерно в борозде.)

Привет сочинителям славным, чьи судьбы предивны!
Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны —
Что в чужие встревают печали, вопросы решают...
«Ах, вопросы нам жить не мешали: ответы — мешают!

И скажут ребятам такие слова:

«Вы славу стяжали,
Вы небосвод
На слабых плечах держали,
Вы горы свернули,
В русло вернули
Волны грозных вод...»
 Потом засмеются
 И скажут потом:
 «Так вымойте блюдце
 За нашим котом!»

Когда потеряют значенье слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты;
Их тоска над разгадкою скверных, проклятых
 вопросов —
Это каторжный труд суеверных старинных матросов,
 Спасающих старую шхуну Земли.

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,
При всей их важности не лезущие в стих.
Закон стиха суров: он ставит нам барьеры
И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».

Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры
Алмазных вымыслов и фактов золотых,
Но муза не придаст им ни малейшей веры,
Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто темная певца терзает сила!
Как песня бы его страданья облегчила!
Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!

Уж весь подземный сонм его за платье ловит...
Он может умереть, пока слова готовит!
Но не готовых слов он не произнесет.

Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,
А лунный свет иллюминаторы прошиб.
А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,
И ревматичен шпангоутов скрип...

 Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —
 Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!
 Его приметил рулевой,
 В чем поручился головой,
 И не чужой, а своей головой!

Домовой
Заглянул к матросу в рубку,
Закурил на юте трубку
И журнал облизнул судовой
 (Ах, бездомный домовой,
 Корабельный домовой!) —
И под завесой пропал дымовой...

 ...Перевернутый бочонок,
 на бочонке первый снег.
 Куда-то влево уплывают острова.
 Как с перевязанной щекою истомленный человек,
 Луна ущербная в небе крива.
 Кок заметил: «Если встретил
 домового ты, чудак,

 То не разбалтывай про это никому!»
 А рулевой про домового разболтал,
 и это знак,
 Что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,
Не курил на юте трубку,
Не мелькал в хитрой мгле за кормой...

 Корабельный домовой,
 Ах, подай нам голос твой!
 Ау! Ау!
 Ай-ай-ай!
 Ой-ой-ой!

 Загляни к матросу в рубку!
 Закури на юте трубку!
 Рукавичкой махни меховой!..

Волны пенные кипят,
И шпангоуты скрипят,
И у штурвала грустит рулевой...

И опять она сидит посреди
Караванного большого пути.
А вокруг нее — следы,
 Следы,
 Следы,
 Следы...
 Кто пройдет обутый, кто босой...
 Кто проедет на верблюде седом,
 Кто — на лошади с багряным седлом...
 Чьи-то туфли проплывут, как цветы,
 Как цветы, расшитые росой.
А в корзинах перед нею
С медной прозеленью змеи —
Как расплавленный металл,
 как густой ручей.
 Здравствуй, заклинательница змей!

Заклинательница змей, отчего
Мне не нравится твое колдовство?
Ты как будто что-то лепишь из змеиных тел;
Что ж ты слепишь?— я бы знать хотел!
 Вот усатая привстала змея,—
 Ты слепи мне из нее соловья!
 Ах, не можешь? Так зачем
 надо заклинать
То, что можно только проклинать?

 Заклинательница знает,
 Что напрасно заклинает.
 Ну, а что же делать ей,
 что же делать ей,
 Бедной заклинательнице змей?

Восток, прошедший чрез воображенье
Европы,— не Восток, а та страна,
Где зной сошел, как тяжесть раздраженья,
А сказочность — втройне заострена.

 Где краски света, музыки и сна;
 Шипов смягченье, роз разоруженье,
 Жасминовые головокруженья,
 В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнем сапфиров движет.
Сонм арапчат по желтой анфиладе
Бежит — и в то же время на коврах,

 Далеких, золотых, недвижных, вышит...
 А дым курильниц все мотает пряди —
 Не вовсе с прялкой Запада порвав...

Певцам, я знаю, не годится
На гневных критиков сердиться.
Но ведь зоил, не помогая,
Лишь нагоняет маеты,
Между читателем сжигая
И бедным автором мосты...
 Меня корили огорченно
 (Но в огорченье — увлеченно!)
 Экзотикою. Окаянство!
 Зоил единство растерзал:
 Вот заказал мне даль пространства,
 А даль времен — не заказал!
В чудесных вымыслах поэту
Мешая странствовать по свету —
Взлетать на Анды, плыть по Темзе,—
Он позволяет мне, друзья,
Быть историчною. Зачем же
Географичною — нельзя?
 Кто на «экзотику» озлобясь,
 От человека спрячет глобус,
 Лишь географию (от силы!)
 С историей разъединит;
 «Забудь,— он скажет,— Фермопилы».
 Но там сражался Леонид1!
Как эти требованья странны,
Куражливы, непостоянны!
Уж ты мне их представил массу!
А ведь попробуй запрети
Скакать летучему Пегасу,
Да он зачахнет взаперти!
 Не грех ли, не попранье ль чести
 Учить коня ходьбе на месте?
 Чтоб неменяющийся воздух
 Перетирал, как шестерня?
 В подобной роли и меня
 Вы, друг мой, видеть бы желали?
 Но наши вкусы не совпали;
 Мне больше нравится без шор
 Глядеть на весь земной простор!
Кого «экзотикой» и надо
Шпынять — да только не Синдбада!
И как в передничке за прялкой
Сидеть не станет мореход,
То не мечтай, что этот жалкий
Насест поэзия займет!
 Конечно, можно всю планету
 Исколесить, катясь по свету
 Как будто в бочках засмоленных!
 Притом — без дырочек для глаз.
 Но способ сей — для закаленных
 Паломников, а не для нас,
 Людей, сугубо кабинетных.
Ах! Нам для странствий кругосветных
Не требуется ничего.
Мечта наш парус надувает,
Сны — кормят, греза — укрывает...
Ах, нам достаточно бывает
Воображенья одного.
 А значит, нам не разориться.
 Но то-то и зоил ярится,
 Тот бестоварный оборот,
 С которым можно жить, не тратясь?
 (Зоил и тратясь — не живет.)
Но мне теперь (из-за такого,
Как он!) Начать придется снова.
Итак: века кружат в пространстве,
Пространство кружится — в веках.
Романтик может жить без странствий,
Но без мечты о них — никак!
 Ты, время видящий без связи
 С пространством, — точно ось без смази,
 Зоил!
 В огромных странах света
 Вещей, могу тебе сказать,
 Такая уймища!
 Уж две-то
 Из них ты мог бы и связать!..

Когда одна я, совсем одна,
И вечер свеж после жарких дней,
И так высоко светит луна,
Что земля темна и при ней,

И холодный ветер пахнет травой,
И веки смыкаются в полусне,—
Тогда является мне на стене
Река
И чёлн теневой.

А в том челне старина Гек Финн
Стоит вполуоборот;
И садится он,
И ложится в челнок,
И плывёт, закурив, плывёт...

В лучах пароходов и городов,
Один-одинёшенек-одинок,
Становится точкой его челнок,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем.

И все ему на реке слышны
Остроты встречных плотовщиков...
Спросите: а чем они так смешны?
И смысл у них каков?

А просто — смех на реке живёт,
А просто — весело ночью плыть
Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть!

Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть...

Когда Вселенная открывает нам
 добровольно
Явления, о которых скептик твердил:
 «Крамольно!»,
При чём тут я и чему я радуюсь так —
 не знаю,
Какая польза мне в том — не знаю.
 Но я — довольна.

Мне кажется порой, что умерли стихии —
Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.
А заменили их... какие-то другие —
Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,
Напрасной зеленью сияла перед нами;
Что кто-то изобрёл закон природы новый,
Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,
Но джунглей больше нет; их царственное платье
Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!
Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху
По истинным слезам и подлинному смеху.