- 807 Просмотров
- Обсудить
...И вновь одна, совсем одна — в дорогу. Желанный путь неведом и далек, и сердце жжет свобода и тревога, а в тамбуре — свистящий холодок. Как будто еду юности навстречу... Где встретимся? Узнаю ли? Когда? Таким ли синим будет этот вечер? Такой ли нежной первая звезда? Она тогда была такой. Несмело, тихонько зажигалась в вышине, и разгоралась, и потом летела все время рядом с поездом — в окне. А полустанок, где всегда хотелось вдруг соскочить и по крутой дорожке уйти в лесок, сквозной, зелено-белый, и жить вон в той бревенчатой сторожке? А пристань незнакомая, ночная, огни в воде, огни на берегу... Там кто-то ждет, и я его не знаю, но даже издали узнать смогу. Еще минута — подойдет и скажет: «Ну, наконец ты здесь! А я — к тебе». И я сначала не отвечу даже, я только руки протяну судьбе. Пусть этого не будет, пусть, но может, ведь может быть?! И, сердце веселя, все обещает счастье, все тревожит в пути к труду, большому, как Земля. Мне встретится ль такой же полустанок, такая ж пристань, с той же ворожбой, мне, знающей давно, что не расстанусь ни с городом, ни с домом, ни с тобой?.. ______ ...И все-таки я юность повстречала — мою, прекрасную, но ставшую иной: мы встретились у черных свай причала, в донской степи, завьюженной, ночной; там, где до звезд белы снега лежали, там, где рыдал бубенчик-чародей, где ямщики под песню замерзали, под ту, что нет печальней и светлей. Не в той юнгштурмовке темно-зеленой, в другой одежде, с поступью иной,— как рядовой строитель Волго-Дона, так повстречалась молодость со мной. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . И долго буду жить я этой встречей, суровой встречей, гордой и простой. Нет, был не ласков тот февральский вечер он был железным трепетом отмечен и высшей — трагедийной — красотой. _______ Нас было трое около причала, друг друга мы не знали до сих пор. Мы молча грелись у костра сначала, не сразу завязался разговор. Но были мы ровесники — все трое, всю жизнь свою мечтали об одном. Один, в тридцатом Тракторный построив, оборонял его в сорок втором. Другой, надвинув шапку на седины, сказал, что ровно десять лет назад в такие ж вьюги он водил машины по Ладоге в голодный Ленинград. Мы даже детство вспомнили — все трое: гражданскую, воззвания Помгола и первый свет — он хлынул с Волховстроя и прямо в юность, прямо в зданье школы! Потом, оставив младшим братьям парты, мы вышли в жизнь, к труду, и перед нами родной земли распахнутая карта сверкнула разноцветными огнями. Потом страна, от взрослых до ребенка, с волнением следила за рожденьем бетонной днепрогэсовской гребенки... Она была эмблемой поколенья! Потом пылал Мадрид. К нему на помощь в бури шел караван советский напролом, и голосом Долорес Ибаррури Испания твердила: «Мы пройдем!» ...За нами были войны, труд, утраты, судьбы неоднократный перелом; мы знали День Победы в сорок пятом и ждали моря в пятьдесят втором. Причал простерся над земною сушей, под ним мела поземка злей и злей, но, как живой — как мы,- он чуял душу издалека идущих кораблей. Они придут — мы знали срок прихода. Их высоко над миром вознесут, поднимут на себе донские воды и волжскому простору отдадут. И мы глаза невольно поднимали с земли, со дна, где снег летел, пыля, как будто б днище и огни видали идущего над нами корабля... Вот он проходит над судьбою нашей... Рожденный нами! Доброго пути! Тебе к Москве, из водной чаши в чашу, сквозь арки триумфальные идти. Держи спокойно небывалый путь! На каждом шлюзе, у любых причалов будь горд и светел, но не позабудь о рядовых строителях канала... ______ А Дон качался близ насосных башен, за плотною бетонною стеной. Он подошел, он ждал — в морскую чашу скорей ударить первою волной. И — берег моря — дыбилась плотина, огромная, как часть самой Земли. Гряда холмов суровые вершины вздымала и терялася вдали, там, где сквозь мглу, заметная с причала, как врезанная в небо навсегда, над лучшим экскаватором мерцала тяжелая багровая звезда. Плотина будет тверже, чем гранит: она навеки море сохранит. Тут вся земля испытана на сдвиг не только в тишине лабораторий — всей тяжестью страданий и любви, неумолимой поступью Истории. И камень выбран. В разных образцах его пытали холодом и зноем и выбрали надежный, как сердца, испытанные и трудом, и боем. Не сдвинутся, не дрогнут берега, навек воздвигнутые на равнине, но примут море, сберегут снега, снега степей, бессмертные отныне. А на плотине возвышалось зданье легчайшее, из белых кирпичей. Шло от него жемчужное сиянье, туман пронзая сотнями лучей. Туман, туман светящийся, морозный, костры и снег, столпившийся народ, земля в холмах, хребет плотины грозный, звезда вдали, и возглас: «Дон идет!» И вздрогнул свет, чуть изменив оттенок... Мы замерли — мотор уже включен! За водосбросом, за бетонной стенкой всхрапнул и вдруг пошевелился Дон. И клочьями, вся в пене, ледяная, всей силой человеческой сильна, с высокой башни ринулась донская — в дорогу к Волге — первая волна. ...Я испытала многие невзгоды. Судьбе прощаю все, а не одну - за ночь, когда я приняла с народом от Дона к Волге первую волну... От Дона к Волге первая волна — как нелегко досталась нам она... И странно было знать, что — пусть не рядом, но там, где бьет Атлантики волна,— холодным, пристальным, змеиным взглядом следит за этим вечером война. И видит всё, во что вложили души... И это зданье, этот водоем она уже наметила — разрушить, как Тракторный тогда, в сорок втором. Но мы — мы тоже помним эти годы. Мы помним — в сорок третьем, в феврале, на этой же недрогнувшей земле, здесь, где мы встретили донские воды, где море, точно памятник, встает над кровью воинов — над рубежами славы,— здесь был навеки перебит хребет фашистской бронированной державы. Пусть ни на миг об этом не забудет тот, кто грозится, что война близка. У нас развалин на земле не будет. Мы строим прочно. Строим на века.
Ольга Берггольц.
Собрание сочинений в трех томах.
Ленинград, "Художественная Литература", 1988.
В твой день мело, как десять лет назад. Была метель такой же, как в блокаду. До сумерек, без цели, наугад бродила я одна по Сталинграду. До сумерек — до часа твоего. Я даже счастью не отдам его. Но где сказать, что нынче десять лет, как ты погиб?.. Ни друга, ни знакомых... И я тогда пошла на первый свет, возникший в окнах павловского дома. Давным-давно мечтала я о том — к чужим прийти как близкой и любимой. А этот дом — совсем особый дом. И стала вдруг мечта неодолимой. Весь изрубцован, всем народом чтим, весь в надписях, навеки неизменных... Вот возглас гвардии, вот вздох ее нетленный: «Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим...» О да, как вздох — как выдох, полный дыма, чернеет букв суровый тесный ряд... Щепоть земли твоей непобедимой берут с собой недаром, Сталинград. И в тот же дом, когда кругом зола еще хранила жар и запах боя, сменив гвардейцев, женщина пришла восстановить гнездо людское. Об этом тоже надписи стоят. Год сорок третий; охрой скупо, сжато начертано: «Дом годен для жилья». И подпись легендарного сержанта. Кто ж там живет и как живет — в постройке, священной для народа навсегда? Что скажут мне наследники героев, как объяснить — зачем пришла сюда? Я, дверь не выбирая, постучала. Меня в прихожей, чуть прибавив света, с привычною улыбкой повстречала старуха, в ватник стеганый одета. «Вы от газеты или от райкома? В наш дом частенько ходят от газет...» И я сказала людям незнакомым: «Я просто к вам. От сердца. Я — поэт». - «Нездешняя?» — «Нет... Я из Ленинграда. Сегодня память мужа моего: он десять лет назад погиб в блокаду...» И вдруг я рассказала про него. И вот в квартире, где гвардейцы бились (тут был КП, и пулемет в окне), приходу моему не удивились, и женщины обрадовались мне. Старуха мне сказала: «Раздевайся, напьемся чаю — вон, уже кипит. А это — внучки, дочки сына Васи, он был под Севастополем убит. А Миша — под Японией...» Старуха уже не плакала о сыновьях: в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо, как кровь и как дыханье,— как моя. Она гордилась только тем, что внучек из-под огня сумела увезти. «А старшая стишки на память учит и тоже сочиняет их... Прочти!» И рыженькая девочка с волненьем прочла стихи, сбиваясь второпях, о том, чем грезит это поколенье,— о парусе, белеющем в степях. Здесь жили рядовые сталинградцы: те, кто за Тракторный держали бой, и те, кто знали боль эвакуации и возвратились первыми домой... Жилось пока что трудно: донимала квартирных неполадок маета. То свет погас, то вдруг воды не стало, и, что скрывать,— томила теснота. И, говоря то с лаской, то со смехом, что каждый, здесь прописанный,- герой, жильцы уже мечтали — переехать в дома, что рядом поднял Гидрострой. С КП, из окон маленькой квартиры, нам даже видно было, как плыла над возникавшей улицею Мира в огнях и вьюге — узкая стрела. «А к нам недавно немки прилетали,— сказала тихо женщина одна,— подарок привозили — планетарий. Там звезды, и планеты, и луна...» «И я пойду взглянуть на эти звезды,— промолвил, брови хмуря, инвалид.— Вот страшно только, вдруг услышу: «Во-оз-дух!» Семья сгорела здесь... Душа болит». И тут ворвался вдруг какой-то парень, крича: «Привет, товарищи! Я к вам... Я — с Карповской... А Дон-то как ударит! И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам...» И девочка схватилась за тетрадку и села в угол: видимо, она хотела тотчас написать украдкой стихотворенье «Первая волна»... Здесь не было гвардейцев обороны, но мнилось нам, что общий наш рассказ о будущем, о буднях Волго-Дона они ревниво слушают сейчас. ...А дом — он будет памятником. Знамя — огромное, не бархат, но гранит, немеркнущее каменное пламя — его фасад суровый осенит. Но памятника нет героям краше, чем сердце наше, жизнь простая наша, обычнейшая жизнь под этой кровлей, где каждый камень отвоеван кровью, где можно за порогом каждой двери найти доверье за свое доверье и знать, что ты не будешь одинок, покуда в мире есть такой порог...
Ольга Берггольц.
Собрание сочинений в трех томах.
Ленинград, "Художественная Литература", 1988.
Эти сны меня уморят в злой тоске!.. Снилось мне, что я у моря, на песке... И мельтешит альбатросов белизна, И песков сырую россыпь мнет волна. Я одна на побережье, на песке. Чей-то парус небо режет вдалеке... И густое солнце стелет зной вокруг... ...Я очнулась на постели вся в жару... Но вокруг еще — кораллы, моря хрип... Мне сказали — захворала! Это — грипп... «Да, конечно, это климат подкачал... Ты просил меня, любимый, не скучать. Я старалась не заплакать при тебе... Но зачем такая слякоть, свист в трубе?! Я боюсь — меня уморят города... Мы с тобой увидим море скоро... да?»
Ольга Берггольц.
Собрание сочинений в трех томах.
Ленинград, "Художественная Литература", 1988.
В небе грозно бродят тучи, закрываю Данте я... В сумрак стройный и дремучий входит комната моя... Часто-часто сердце кличет в эти злые вечера: Беатриче, Беатриче, неизвестная сестра... Почему у нас не могут так лелеять и любить? Даже радость и тревогу не укроешь от обид... Почему у нас не верят, а позорно и смешно так любить, как Алигьери полюбил тебя — давно?.. Тупорылыми словами может броситься любой, заклеймили сами, сами эту строгую любовь... И напрасно сердце кличет, затихая ввечеру, Беатриче, Беатриче, непонятную сестру.
Ольга Берггольц.
Собрание сочинений в трех томах.
Ленинград, "Художественная Литература", 1988.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.