Плутарх из Херонеи (147)

1

Мне встретились недавно, дорогой Серапион,[1] какие-то стихи, весьма недурные, с которыми, как думает Дикеарх,[2] Еврипид обратился к царю Архелаю:[3]

Я, бедняк, не желаю делать подарки богачу:

Не сочти меня безумным или что мной руководит какой-нибудь расчет.

И в самом деле, человек, дающий мало из своего скудного состояния людям богатым, нисколько им не угождает, наоборот, ему не верят, что он дарит просто так, и, мало того, он еще получает репутацию подлого и низкого человека.

Но посмотри, насколько денежные подарки уступают по благородству и красоте дарам разума и мудрости: приятно и дарить их, и просить взамен от получивших подобных же даров. Поэтому я посылаю тебе, а через тебя и нашим друзьям[4] свои первые плоды — некоторые из пифийских речей в надежде, признаюсь, получить от вас подобные же подарки в большем количестве и более хорошие, поскольку вы располагаете возможностями многолюдного города и имеете свободное время для чтения многих книг и для разнообразных бесед.[5]

Итак, мне представляется, что дорогой нам Аполлон излечивает и разрешает трудности, касающиеся жизненных обстоятельств, посредством прорицаний, которые он дает людям, вопрошающим оракул; но трудности, разрешаемые только посредством размышления, он как будто бы сам посылает философу, возбуждая у него аппетит, зовущий того к поиску истины. Это ясно из многих примеров, и в том числе из посвященной ему буквы «Е». Ведь совершенно очевидно, что эта буква — не случайно и не по какому-то жребию — единственная из букв занимает почетное место рядом с богом и как священное пожертвование служит предметом религиозного созерцания. Нет, первые мудрецы, размышлявшие о боге, поместили ее на столь почетное место потому, что или заметили в ней какой-то особый и замечательный смысл, или сами пользовались ею как символом чего-то достойного внимания.

Уже неоднократно раньше я старался незаметно уклониться от этого вопроса, предлагавшегося в нашей ученой беседе, и обойти его; но недавно я был буквально осажден своими сыновьями, поддерживающими просьбу каких-то иностранцев, которые уже собрались покинуть Дельфы, и было бы неприлично пренебречь их уговорами и отказать тем, кто непременно хотел об этом узнать.

И вот, усадив их вдоль храма, я сам начал что-то говорить, о чем-то у них спрашивать, и само место и наши разговоры вызвали у меня воспоминания о том, что когда-то, еще во время пребывания здесь Нерона, мы услышали от Аммония[6] и некоторых других лиц, беседовавших на этом же месте и натолкнувшихся на ту же затруднительную проблему.

2

Относительно того, что бог не в меньшей степени является философом, чем прорицателем, всем показались правильными объяснения Аммония; он раскрыл значение каждого имени бога: «Пифиец» — бог для начинающих учиться и исследовать, «Делиец» и «Фанес» — для тех, перед кем уже частично раскрывается истина, «Исмений» — для обладающих знанием и «Лесхинорий» — для людей, которые уже набрались опыта и извлекают пользу из споров и философских бесед друг с другом.[7] «Так как начало философии, — сказал он, — это поиск истины, а начало поиска — удивление и затруднение, то естественно, что многое, касающееся божественных дел, кажется сплошными загадками и настоятельно требует вопроса "почему?" и исследования причины. Например, о вечном огне: почему сжигают в этом месте только еловые дрова и пользуются для воскурений только лавром? Почему воздвигают две статуи Мойр,[8] хотя повсюду считают, что Мойр три. Почему ни одной женщине нельзя обратиться к оракулу[9] и в чем смысл треножника? И сколько еще других подобных вопросов, предлагаемых в качестве приманки, привлекают людей, не совсем уже неразумных и бездушных, и зовут их наблюдать, слушать и рассуждать на эти темы. Посмотри-ка на изречения: "Познай самого себя" и "Ничего чрез меру"[10] — сколько исследований они возбудили у философов, какое множество бесед возникло из каждого изречения, как из семени. Я думаю, что не менее плодотворным будет и нынешнее наше исследование».

3

После Аммония выступил мой брат Ламприй[11] «Вот мы выслушали речь простую и вместе с тем краткую, — сказал он. — Ведь говорят, что мудрецов (некоторые называют их софистами) было пять: Хилон, Фалес, Солон, Биант, Питтак. А затем линдский тиран Клеобул, а позже и коринфский тиран Периандр, не имевшие ничего общего ни с добродетелью, ни с мудростью, но благодаря своей власти, друзьям и милостям принудили общественное мнение присвоить им название мудрецов, изрекли какие-то гномы и положения наподобие изречений настоящих мудрецов и распространили их по Элладе.

Мудрецы были возмущены, но они не захотели изобличить их хвастовство, возбудить открытую к себе ненависть из-за славы и вступить в борьбу с могущественными людьми, а собрались и после беседы друг с другом принесли в дар богу ту из букв, которая стоит пятой в алфавите и означает цифру «пять»; тем самым они засвидетельствовали перед богом, что их только пять, а седьмого и шестого они отвергают как не имеющих к ним никакого отношения. А что рассказывают это не попусту, можно понять, послушав служителей храма, называющих золотое «Е» даром Ливии, жены Кесаря, медное — приношением афинян, а первое и самое древнее «Е», из чистого дерева, еще и теперь называют даром мудрецов, так как оно подарено не одним, а является общим приношением всех мудрецов».

4

На это Аммоний тихо засмеялся, подозревая, что Ламприй выдумал сам всю эту историю, но сказал, что якобы слышал ее от других, чтобы не быть за нее в ответе, а на самом деле выразил свое личное мнение. Кто-то из присутствующих заметил, что подобный вздор болтал недавно чужеземец халдей: «Есть, — утверждал он, — семь букв, произносимых чистым голосом; есть семь созвездий, двигающихся по небу

Движением чистым и независимым; от начала алфавита буква «Е» из гласных вторая, а солнце — из созвездий второе после луны. А Аполлон, как считают все эллины, тождествен солнцу».[12] — «Но это, — заключил говоривший, — разумеется, из области астрологических таблиц и болтовни на перекрестках».

Ночь Ламприя, как следовало ожидать, незаметно вызвала раздражение служителей храма. Ведь то, что он сказал, никому из дельфийцев не было известно. В ответ они стали излагать суть общего ходячего мнения, считая, что ни начертание, ни звучание, а только значение буквы имеет смысл.

5

Как предполагают дельфийцы и как сказал тогда от их Имени жрец Никандр,[13] буква «Е» представляет собой формулу обращения к богу и занимает главное место в вопросах каждый раз, как вопрошают оракулы: будет ли победа? жениться ли? будет ли удачным плавание? заняться ли обработкам земли? отправиться ли путешествовать?[14] А диалектиков[15] бог в своей мудрости с пренебрежением отсылает прочь, так как они совершенно не понимают, что дело рождается из частицы «ли» и связанного с ней предложения, между тем как бог все вопросы, подчиненные этой частице, представляет себе как дела настоящие, и они ему по душе.

Поскольку все мы имеем обыкновение обращаться к нему вопросом как к прорицателю и молить его как бога, полагают, что эта буква выражает одновременно желание не меньше, чем вопрос: ведь каждый из молящихся говорит: «О, если бы…». И Архилох умоляет: «О, если бы мне коснуться руки Необулы».

А что касается слова είθε («если бы только»), то говорят, что второй слог в нем необязателен, так же как и θην,например, у Софрона: «Она также, конечно (Θην), нуждалась в детях», и в стихе Гомера: «Я, конечно (θην), укрощу и твою ярость», так как в самом слове «если» уже достаточно ясно выражено пожелание.[16]

6

После того, как Никандр все это изложил, мой товарищ Теон (ты ведь, Серапион, его знаешь) спросил Аммония, будет ли диалектике, услышавшей в свой адрес столь тяжкие оскорбления, предоставлено право откровенно высказаться.[17]

На настойчивый призыв Аммония говорить и вступиться за диалектику Теон сказал: «Тот факт, что бог в высшей степени сам диалектик, ясно показывают многие его оракулы, так как ему присуще свойство и разрешать загадки, и задавать их. Больше того, как рассказывал Платон, бог, отдав предписание через оракул увеличить вдвое объем его алтаря на Делосе — дело, требующее высшего опыта в геометрии, — в действительности преследовал другую цель: побудить эллинов заняться геометрией.[18] Вот таким образом, путем двусмысленных оракулов, бог возвеличивает и восхваляет диалектику как необходимость для тех, кто хочет правильно понимать его. Ведь именно в диалектике имеет очень важное значение этот условный союз «если»: поскольку он образует логичнейшее предложение, разве он не служит связью? Даже животные имеют понятие о существовании вещей, но только человека природа наделила способностями наблюдать связь явлений и судить о ней.

Ведь то, что существуют «день» и «свет», чувствуют, конечно, и волки, и собаки, и птицы: но то, что "если настанет день, то будет свет", никто, кроме человека, не понимает, потому что только он один схватывает мыслью движение и обстановку, внешний вид вещей и связь их друг с другом, сходство и различие — именно то, в чем доказательства черпают главную силу.

Так как философия — это поиск истины, а обнаружение истины — это доказательство ее, основа же доказательства — это связь явлений, то естественно, что средство, скрепляющее и выражающее эту связь, мудрецы посвятили богу, который особенно возлюбил истину. Ведь это бог-прорицатель, а искусство прорицания относительно будущего основывается на знании настоящего и прошедшего: ничто ведь не возникает без причины и не предсказывается вопреки логике. Но так как все настоящее следует за прошедшим, а будущее следует за настоящим и на пути своего движения от начала до конца они сцеплены, то бог, по своей природе обладая свойством сопоставлять друг с другом причины и связывать их воедино, знает и вещает: "И то, что есть, и то, что будет, и то, что было".[19] И правильно Гомер помещает в рассказе сначала настоящее, а затем будущее и прошедшее; ведь рассуждение, исходя из бытия, строится по причинно-следственной связи, как, например: "если есть вот это, значит, было то-то" и, наоборот, "если есть вот это, значит, будет то-то".

Искусство логики, как уже отмечалось, заключается в познании причинной связи, а чувство дает добавление разуму. Поэтому я не могу удержаться от сравнения, даже если оно невыразительно, назвав разум треножником истины, так как он устанавливает причинную связь между остановкой и движением, а затем, прибавив к этому факты, ведет доказательство к выводу.

Если Пифиец, любя музыку, получает удовольствие от пения лебедей и от звуков кифары, то что же удивительного, если он из-за дружбы с диалектикой приветствует с любовью эту частицу рассуждения, которой особенно часто, как он видит, пользуются философы?

А Геракл еще до освобождения Прометея и до того, как он беседовал с мудрецами из окружения Хирона и Атланта, будучи юношей, да к тому же еще истинным беотийцем, возражал против диалектики и, смеясь над ее рассуждением "если предыдущее такое, то последующее вот такое", он решил выдернуть силой у пифии треножник и сразиться с богом из-за искусства прорицания. Но по прошествии определенного времени даже он, как и следовало ожидать, стал одновременно и очень искусным в прорицании, и прекрасным диалектиком».

7

Когда Теон кончил свою речь, ко мне обратился (насколько я помню) афинянин Евстрофий:[20] «Ты видишь, с каким пылом Теон защищает диалектику, бросаясь на нас чуть ли не как лев.[21] В таком случае, разве нам, полагающим, что в числе заключаются все вещи в совокупности, и природные свойства их, и начала одновременно всего божеского и человеческого, нам, которые видят в числе первопричину всего самого прекрасного и ценного, подобает ли нам оставаться равнодушными? Не следует ли, напротив, принести в жертву богу первые плоды любимой математики: ведь мы считаем, что «Е» сама по себе отличается от остальных букв не смысловым значением, не начертанием и не звучанием, но она высоко ценится как знак важного и господствующего над остальными числа пяти, из-за которого мудрецы назвали глагол «считать» — "исчислять пятерками"».[22] Евстрофий обратился именно ко мне с такой речью не шутя: ведь в это время я со страстью изучал математику, впрочем, намереваясь во всем отдавать предпочтение принципу «Ничего чрез меру», так как я был учеником в Академии.

8

Я ответил Евстрофию, что он прекрасно разрешил трудную проблему при помбщи числа. «Ведь всякое число, — продолжал я, — делится на четное и нечетное, единица же причастна к тому и другому по значению (так как прибавлением к нечетному числу она делает его четным, а прибавлением к четному делает нечетным), а число «два» считается началом четного числа, «три» — началом нечетного, число же «пять» рождается из соединения их обоих друг с другом. Поэтому естественно, чтобы оно имело особый почет, как первое число, образованное из первичных чисел, и называлось бы супружеским вследствие соответствия четного числа женскому полу, а числа нечетного — мужскому: ведь при разделении чисел пополам четное делится полностью, оно как бы что-то вмещает, какое-то начало и пространство, в то время как в нечетном числе при разделении пополам остается всегда посередине остаток деления. Поэтому нечетное число более производительное, чем четное, и при соединении с четным оно всегда преобладает и никогда не подчиняется ему: из обоих чисел ни при каком соединении не возникает четное, а всегда только нечетное число.

Больше того, каждое из них, соединяясь с самим собой, дает различный результат: никакое четное число при сложении с четным же не составит нечетного числа и не выйдет за пределы своего свойства быть четным, являясь по своей слабости и несовершенству неспособным к рождению иного, нечетного числа. А нечетные числа при сложении с нечетными рождают, благодаря своей постоянной производительности, множество четных чисел.

Теперь не время рассматривать другие значения и различия чисел. Скажем только, что число «пять» рождается из соединения первого мужского числа ("три") и первого женского ("два"), поэтому пифагорейцы называют его числом супружеским. Возможно, по этой же причине его называют также природным, так как при умножении на самое себя оно оканчивается снова на самое себя. Точно так же, как природа, получив пшеницу в зерне и впитав ее, производит в недрах многие формы и виды, через которые ведет процесс образования до его завершения, затем показывает всем пшеницу, возвращая ей в конце концов первоначальный вид. Точно так же и здесь, в то время как остальные числа при умножении на самих себя оканчиваются на другие числа, «пять» и «шесть» — единственные, которые при умножении на самих себя воспроизводят и сохраняют себя — ведь шестью шесть — тридцать шесть, а пятью пять — двадцать пять. И далее, если первое из них — «шесть» — дает такой результат только однажды и только в том случае, когда оно возведено во вторую степень, то с числом «пять» происходит то же при умножении, но, кроме того, оно попеременно оканчивается то на самое себя, то на «десять». И так до бесконечности, потому что это число воспроизводит начало, организующее весь мир. Ведь это начало, замещающее собой космос, из космоса снова возвращается в самое себя, так же как, согласно Гераклиту, "все вещи меняются на огонь, и огонь меняется на все вещи, подобно тому, как товары обмениваются на золото и золото на товары".[23] Аналогично дело обстоит и с числом «пять»: сочетание числа «пять» с самим собой не рождает ничего несовершенного или инородного, но подвергается определенным закономерностям: оно производит или самое себя, или число «десять», т. е. или собственное число, или совершенное.

9

Если спросят, какое это имеет отношение к Аполлону, мы ответим, что не только к нему имеет отношение, но и к Дионису, которому Дельфы принадлежат не меньше, чем Аполлону.[24]

Послушаем же исследователей природы божества, прославляющих в стихах и прозе бога как бессмертного и вечного, но под влиянием присущей ему какой-то воли и разума изменяющего себя: то он воспламеняет свою природу и переходит в огонь, делая все вокруг подобным одно другому, то он принимает разнообразнейшие виды, различные по форме, свойствам, силе — как теперь явлен мир, а называется самым известным из имен — космосом.[25] Утаивая это от толпы, мудрецы называют превращение бога в огонь Аполлоном из-за единства субстанции и Фебом из-за его незапятнанной чистоты;[26] разнообразнейшие изменения при превращениях его в воздух, воду, землю, звезды, в рождающиеся растения и живые существа и его изменения, ведущие к упорядочению космоса, мудрецы выражают в туманных намеках, называя рассеиванием и разрыванием; и тогда они именуют бога Дионисом, Загреем, Никтелием и Неодетом; и они рассказывают загадочные истории и мифы о каких-то разрешениях и уничтожениях бога,[27] и поют ему дифирамбы, полные страданий и переменчивых настроений, выражающих смятение и колебание.

"Ведь, — как говорит Эсхил, — Дионису подобает, чтобы ему сопутствовал смешанный с криком дифирамб участник вакхического шествия", а в честь Аполлона поют пеан, песнь упорядоченную и благоразумную, и его самого изображают на картинах и на статуях неувядающим и вечно юным, а того бога — во многих видах и образах. В общем, отождествляют первого с гармонией, порядком и полной серьезностью, а второго — с какой-то неустойчивостью, состоящей из шутки, заносчивости и безумия; поэтому призывают его как "Дионис-Эвий! Приводящий в исступление женщин, расцветающий от почестей безумствующих".[28] Так неплохо они схватывают сущность каждого изменения.

Поскольку время изменений в природе охватывает неравные периоды: больший, который называют периодом «изобилия», и другой, меньший, называемый периодом "недостатка",[29] то в соответствии с этими периодами большую часть года при жертвоприношениях исполняют пеан, а с наступлением зимы пробуждают дифирамб и, прекратив пеан на три месяца, призывают вместо Аполлона Диониса. Думают, что это соотношение трех и девяти соответствует времени порядка космоса и времени его воспламенения.

10

Но рассуждение мое затянулось более, чем следовало в данных обстоятельствах. Во всяком случае ясно, что находят соответствие между божеством и числом «пять»: то оно выступает в чистом виде подобно огню, то выделяет из себя число «десять», означающее вселенную.

Так как музыка весьма приятна богу, то не полагаем ли мы, что она имеет отношение к этому числу? Суть гармонии, если можно так сказать, в созвучиях. Их пять, и не больше. Это доказывает рассуждение, хотя желающий может уловить то же самое на струнах и на дырочках флейты без всякого рассуждения, основываясь лишь на чувстве. Все созвучия рождаются из соотношения чисел. Счет первого созвучия через четыре звука есть эпитрит, счет второго через пять звуков — это гемиолий, счет третьего — двойной звук через все звуки, счет проходящего через все и через пять — трехкратный, а четырехкратный — тот, который дважды проходит через все звуки. Люди, сведущие в музыке, добавляют к этим интервалам еще один, выходящий из ритма, называя его проходящим через все и через четыре, но не стоит в угоду неразумному слуху принимать, вопреки разуму, это созвучие за правило.

Я не буду останавливаться на пяти позициях тетрахордов и на пяти первых тонах, или ладах, или, как следует их называть, гармониях (крайние из них — низкие и высокие, остальные же разнообразятся в зависимости от напряжения или разрешения); но разве из существующих многих, а вернее, из бесчисленных интервалов не только пять являются музыкальными: диез, полутон, тон, полтора тона, два тона? И разве имеется какой-либо другой интервал, меньший или больший по высоте тона в области звуков?»

11

«Многие другие соображения, — сказал я, — на ту же тему я обойду, а привлеку Платона, который говорит, что космос — один, а если предположить, что есть другие, кроме него, и что он не единственный, то их будет пять, и не больше.[30] Но если, напротив, космос один и единственный, как думает и Аристотель,[31] то он составлен каким-то образом и построен из пяти миров: один из них — мир земли, другой — мир воды, третий и четвертый — миры воздуха и огня, пятый же мир — небо, и его одни называют светом, другие — эфиром, третьи — пятой субстанцией, которой единственной из тел присуще круговое вращение от природы, а не в силу внешней необходимости или какой-либо случайности.

Вот почему Платон, заметив в природе пять самых прекрасных и совершенных геометрических фигур: пирамиду, куб, октаэдр, эйкосаэдр и додекаэдр, отнес каждую к соответствующему миру.[32]

12

Есть люди, которые ставят в связь с этими первичными мирами свойства чувств, равные им по числу: они полагают, что осязание обладает свойством крепости и имеет природу земли, что вкус различает вкусовые качества из-за влажности, что сотрясенный воздух в слухе оборачивается голосом и звуком; из остальных двух запах дан в удел обонянию и, будучи испарением и рожденный теплом, сходен с огнем; вследствие того, что зрение излучает свет благодаря родству с эфиром и светом, оно представляет собой смесь, похожую на них обоих, и обладает качеством плотности. Как живое существо не имеет никаких других ощущений, кроме названных, так и космос не имеет никаких других простых и чистых субстанций. Но какой существует, как нам представляется, удивительный порядок и соотношение пяти чувств и пяти миров!»

13

На этом я остановился и, помолчав некоторое время, продолжал: «Как это случилось с нами, Евстрофий, что еще немного, и мы бы прошли мимо Гомера, как будто бы не он первый разделил космос на пять частей: три части посредине он передал трем богам, а две по краям — Олимп и землю, из которых земля составляет нижний предел, а Олимп — предел верхних областей, — он оставил общими и неделенными.[33] "Но следует вернуться к теме", как говорит Еврипид. Ведь те, кто превозносит число четыре, не попусту учат, что каждое тело образовано на основе этого числа.

Когда к длине и ширине добавляется высота, образуется тело; длине предшествует точка, принимаемая за единицу; длина без ширины, которая называется линией, соответствует числу два; движение линии в ширину дает происхождение поверхности тела в трех измерениях; высота, добавленная к этим трем измерениям, формирует тело из четырех измерений. Отсюда каждому ясно, что число четыре ведет природу вперед до завершения и образует осязаемое тело, а затем оставляет его лишенным самого главного.

Неодушевленное тело, говоря попросту, является сиротой и неполноценным и ни к чему не пригодным, так как у него отсутствует душа. Движение, помещающее душу внутрь тела, иначе говоря, изменение состояния тела благодаря числу «пять», придает природе совершенство и имеет настолько более важное значение, чем число «четыре», насколько живое существо отличается по достоинству от неодушевленного.

Соразмерность, присущая числу «пять», и сила его еще более могущественны, они не допускают появления в природе бесконечного числа видов среди одушевленных существ, но образуют только пять видов, а именно: это боги, демоны, герои, затем после них четвертый вид — люди,[34] а последний, пятый вид — неразумные животные.

Кроме того, если ты разделишь самую душу согласно ее природным свойствам, то первая способность ее, и самая низшая, — способность питания, вторая — чувственная, затем способность желать, а после нее способность гневаться. Дойдя до способности разума и завершив им свою природу, душа останавливается на пятой ступени, как на вершине.

14

Так как это число имеет столько замечательных свойств, то прекрасно и его происхождение: не только из «двух» и «трех», как мы это отмечали, но оно образовано из начального элемента чисел, присоединенного к первому квадрату. Ведь начало всякого числа единица, а первый квадрат — это «четыре». Из них, как из формы и материи, имеющей предел, образуется «пять». Если же единица, как некоторые правильно считают, — это первый квадрат в том смысле, что помноженное на самое себя она воспроизводит себя, то число «пять» образовано из двух первых квадратов, что не лишает его преимущества благородного происхождения».

15

«Самого главного, — продолжал я, — мной не было высказано из-за боязни оскорбить нашего Платона: как он сам говорил, Анаксагор попал в неловкое положение из-за луны. Он создал относительно ее света собственную гипотезу, которая в действительности была очень старой. Разве не так рассказывает Платон в "Кратиле"?[35]» — «Конечно, — ответил Евстрофий, — но что случилось подобное с Платоном, я не заметил».

«Ты, конечно, знаешь, — сказал я, — что в "Софисте"[36] он указывает на пять самых главных начал: сущее, тождество, различие, а четвертое и пятое начала после них — это движение и неподвижность. В "Филебе"[37] же, применяя другой способ разделения, он говорит, что первое начало — бесконечность, второе — предел; из смешения их произошло все существующее; четвертое начало составляет причина, по которой происходит смешение; о пятом он заставляет нас догадываться, благодаря чему все смешанное приобретает снова способность разделения и распадения. Я заключаю, что эти начала названы как отражения первых, ведь рождение есть отражение сущего, бесконечность — отражение движения, предел — отражение неподвижности, смешение их — отражение тождества, разделение — отражение различия. Если же начала при том и другом способе деления не совпадают, то все равно он мыслит их в пяти различных видах.

Кто-то упредил в этом Платона и поэтому посвятил «Е» богу, как признак и символ числа вселенной. Но также Платон заметил, что благо проявляется в пяти видах, из которых первый — умеренность, второй — соразмерность, третий — ум, четвертый — знания о душе, искусства и истинные представления, пятый — наслаждение без примеси печали,[38] и он заканчивает это рассуждение, цитируя орфиков: "Прекратите красоту пения на шестом рождении"».[39]

16

«К этому сказанному для вас, — продолжал я, — "спою одну коротенькую песню для людей сведущих"[40] из окружения Никандра. Ведь на шестой день месяца…, когда ты ведешь пифию в Пританей, на первый из трех жребиев, а их пять…, она бросает три, а ты два жребия… Разве это происходит не так?» Тогда Никандр ответил: «Да, так, но причину этого нельзя разглашать непосвященным».

«Конечно нет, — сказал я, смеясь, — до тех пор, пока бог не разрешит нам, его жрецам, узнать истину. Но пусть это также будет добавлено к сказанному в защиту числа "пять"».

Как помню, именно на этом я закончил свою речь, направленную на восхваление арифметических и математических свойств буквы «Е».