Плутарх из Херонеи (148)

17

Так как Аммоний сам видел в математике не ничтожнейшее дело для философии,[41] он обрадовался моей речи и сказал: «Недостойно было бы с чрезмерной скрупулезностью опровергать юношей, заметим только одно, а именно: что каждое число предоставляет желающим восхвалять и воспевать его немалые основания. Но зачем нужно говорить о других числах? Ведь на посвященное Аполлону число «семь» будет потрачен целый день, прежде чем удастся рассмотреть все его свойства. После этого мы объявим, что мудрецы «воюют» против общего мнения и вместе с тем "против давнишней традиции",[42] поскольку они, отказав числу «семь» в почетном месте, посвятили богу число «пять», как более подобающее ему.

Я думаю, что буква «Е» не обозначает ни число, ни порядок космоса, ни союз или какую-либо недостающую частицу речи, но она является независимым от других частей речи обращением к богу, доводящим до сознания человека при произнесении ее силу бога. Ведь бог обращается здесь к каждому из нас как бы с радушным приветствием: "Познай самого себя", что имеет смысл не меньший, чем "Здравствуй".[43] А мы, со своей стороны, в ответ богу говорим: "Ты еси",[44] обращаясь к нему с единственно правдивым и истинным приветствием, подходящим только ему одному, утверждая, что он существует.

18

Ведь ничто из действительного бытия не имеет к нам никакого отношения, но вся смертная природа, явленная в рождении и смерти, представляет призрак и несовершенную и переменчивую видимость самой себя.

Если мы хотим схватить изменчивую природу, сосредоточив на ней мысль, то она подобна воде: сильно схватив воду, мы сжимаем и собираем растекающуюся, но она исчезает. Точно так же рассудок, стремясь к чрезвычайной ясности состояний и изменений каждой вещи, обманывается то в отношении рождения ее, то в отношении смерти, не имея возможности постичь природу, так как она лишена всякой устойчивости и истинного бытия. "Ведь невозможно дважды, — согласно Гераклиту, — войти в одну и ту же реку" и невозможно прикоснуться дважды к одной и той же тленной субстанции, но вследствие стремительности и быстроты происходящих изменений она рассеивается и снова собирается, точнее, не снова и не потом, а одновременно она образуется и исчезает, присутствует и отсутствует. Вследствие этого становление субстанции никогда не дойдет до бытия, так как она не прекратит и не задержит рождения, но в постоянном изменении создаст из спермы эмбрион, затем младенца, ребенка, подростка, юношу, взрослого мужчину, пожилого и старика, разрушая первые стадии развития и возрасты для идущих на смену.

Но мы, уже столько раз умерев и умирая, смешно боимся одной смерти. Ведь не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть рождение для воздуха и смерть воздуха — рождение для воды; но еще более ясно это в отношении нас самих: мужчина во цвете лет умирает, когда рождается старик, а юноша погиб для перехода во взрослого, а ребенок — для перехода в юношу, а младенец — в ребенка.

Вчерашний человек умер в сегодняшнем, а сегодняшний умирает в завтрашнем. Никто никогда не остается одним и тем же, но каждый из нас — это многие существа: ведь остается только единый образ и некий общий отпечаток, вокруг которого движется и скользит материя.

Как же, оставаясь неизменными, могли бы мы радоваться теперь одному, а раньше другому, любить противоположное, ненавидеть, восхвалять и порицать противоположные вещи, употреблять разные слова, испытывать разные ощущения, не сохраняя неизменными ни внешнего вида, ни фигуры, ни мысли?

Правдоподобно ли, что можно испытывать различное, не изменяясь самому, а изменяясь, оставаться одним и тем же? А если человек не остается одним и тем же, значит, он не существует, но в ходе изменения становится отличным от прежнего. Чувство лжет вследствие незнания того, что кажущееся не есть сущность.

19

Итак, что же действительно существует? Вечное, не рожденное и не гибнущее, которому никакое время не приносит изменения. Время есть нечто движущееся и возникающее в представлении одновременно с движущейся материей, и вечно текущее, и не останавливающееся, как бы сосуд смерти и рождения. Выражения: "после чего", "раньше чего", «будет» и «было» — разве они не являются сами по себе полным признанием небытия. Ведь говорить о том, чего еще не было в существовании, или о том, что прекратило уже существование, говорить об этом, что оно существует, — нелепо и странно. Сосредоточив мысль на времени, мы произносим "это существует", «присутствует», "сейчас", но, как только вдумаемся в эти выражения, смысл исчезает. Ведь прошедшее вытесняется будущим, рассеиваясь обязательно, как свет при чрезмерном напряжении зрения.

Если изменения в природе измерять категориями времени, то окажется, что ничто в ней не остается неизменным и вообще не существует, но все рождается и гибнет в соответствии с делением времени. Вследствие этого неблагочестиво говорить о сущем, что оно было или будет. Ведь это только какие-то отклонения и изменения кажущегося постоянства, воплощенного в бытии.

20

Но бог существует (нужно ли об этом говорить), и он существует вне времени, от века неподвижно и безвременно, и неизменно, и ничего нет ни раньше него, ни позже него, ни будущего, ни минувшего, ни старше, ни моложе его, но, будучи единым, он вечно наполнен одним настоящим, и только оно есть реально сущее, в соответствии с ним не имеющее ни рождения, ни будущего, ни начала, ни конца.

Вот почему следует почитающим бога обращаться к нему с приветствием: "Ты еси" или даже, клянусь Зевсом, как обращались некоторые древние: "Ты един".

Ведь божественное не есть множественность, как каждый из нас, представляющий разнообразную совокупность из тысячи различных частиц, находящихся в изменении и искусственно смешанных. Но необходимо, чтобы сущее было одним, так как существует только единое.

Разнообразие же, по причине отличия от сущего, оборачивается небытием.

Поэтому хорошо, что бог имеет первое, второе и третье имя: ведь «Аполлон» означает как бы "отрицающий и отвергающий множественность", «Иэй» означает, что он один и единственный, Фебом же древние назвали его из-за полной чистоты и непорочности, как еще теперь фессалийцы, я полагаю, говорят о жрецах, когда в запретные дни те живут изолированно, что они "одержимы благодатью Феба".[45]

Единое — непорочно и чисто; а при смеси одного с другим образуется миазма, как где-то и Гомер говорит, что "слоновая кость, будучи выкрашена в красный цвет, грязнится",[46] и красильщики называют "смешивать краски" — "быть погубленным", а смесь — "гибелью".

Итак, вечно неизменному и чистому присуще быть единым и несмешанным.

21

Достойны расположения и любви за благородство мыслей те, кто считают Аполлона и солнце тождественными; из всего того, что они знают и чего страстно желают, именно к этому они относятся с особенным уважением, полагая здесь промысел божий.[47]

Но разбудим их как людей, видящих бога в самом прекрасном из снов, и посоветуем им подняться выше и обозреть реальность и сущность божества; но пусть они также почитают это отражение бога и восхваляют животворящую силу, заключенную в нем; насколько возможно найти соответствие между переменчивым ощущением и умопостигаемой и неизменной идеей, настолько это отражение дает, так или иначе, какое-то призрачное представление о божественной милости и счастье.[48]

А что бог перемещается и превращается в огонь со всеми другими субстанциями, затем, как говорят, снова уплотняется и растягивается в землю, в ветры, в живые существа, в разные свойства животных и растений, то об этом даже слушать не-благочестиво.

Или бог будет более пустым, чем ребенок, который, как говорит поэт, играет с песком, то собирая его, то снова разбрасывая;[49] так и бог якобы вечно забавляется той игрой со вселенной, создавая космос, не имеющий существования, а затем уничтожая созданное. Напротив, все, что присуще так или иначе космосу, божество объединяет в своей сущности и удерживает слабую телесную субстанцию от уничтожения.

И мне кажется, что в противовес этому мнению обращаются к богу с приветствием "Ты еси", как свидетельством его существования, так как никогда ему не бывает свойственно превращение и изменение; но другому какому-то богу или, скорее, демону, распоряжающемуся смертью и рождением природы, присуще создавать изменения в природе и испытывать их самому.[50] Это ясно из имен, прямо противоположных по значению и противоположно звучащих: ведь называют одного Аполлоном, а другого Плутоном, одного Делием, а другого Аидонеем, одного Фебом, а другого Скотием.[51] У одного Музы и Память, а у другого Забвение и Молчание. И один — Феорий и Фанес, а другой "властитель мрачной Ночи и праздного сна".[52] И он же "самый враждебный для смертных из всех богов",[53] а про другого Пиндар довольно приятно сказал: "По общему признанию он для смертных очень кроток". Справедливо сказал Еврипид: "Возлияние мертвецов и песни их златокудрый Аполлон не принимает".[54] И еще раньше него сказал Стехисор: "Хороводы, игры и пение любит Аполлон больше всего, а горе и рыдания получил в удел Аид". А что Софокл каждому из двух инструментов приписывал свое назначение, это ясно из следующих стихов: "Ни на-бла не подходит для воплей, ни лира не дружна с ними".[55] И ведь давно, а в то же время недавно флейта осмелилась зазвучать для радости, а в прежнее время она сопровождала траурные рыдания и исполняла при этом роль не особенно почетную и блестящую, а впоследствии все перемешалось. Сильно смешав божественное с демоническим, они привели сами себя в замешательство. Но кажется, что формула "Познай самого себя" некоторым образом противоположна формуле "Ты еси" и в некотором смысле согласуется с ней: ведь одно выражение восклицают в изумлении и почтении, обращаясь к богу, как сущему во всем, а другое является напоминанием человеку о его смертной природе и слабости».[56]