Пол Феррис. Зигмунд Фрейд (36) - ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ГИПЕРИНФО

1416 Просмотров

Фрейд не реагировал на феминистскую пропаганду, которая существовала в начале двадцатого века. Движение имело местный масштаб и было слишком слабым, чтобы действовать на мужчин в целом или на Фрейда в частности. Ни Германия, ни Австрия не могли сравниться с Англией, где до первой мировой войны суфражистки яростно боролись за свои права, поджигая дома и разбивая витрины маленькими молотками. Только после войны, когда в психоанализе начали ощущаться первые феминистские настроения, Фрейд должен был как-то это прокомментировать, но и тогда он не спешил и практически молчал. Тем не менее он наверняка ощущал изменения атмосферы, потому что после 1924 года написал несколько статей, затрагивающих тему "женской психологии". Карен Хорни, молодая врач из довоенного Берлина, которая была очарована работами Фрейда, стала одной из новых женщин психоанализа, как и Елена Дейч. Они намного опередили свое время. Карен анализировал Карл Абрахам, затем она сама стала аналитиком и начала задавать вопросы, на которые никому не хотелось отвечать. Так было в ее статье "Бегство от женственности" (1926), где она сетует, что психоанализ меряет женщин по мужской мерке, и спрашивает: "Насколько неточно это выражает истинную природу женщин?" Она резко отзывалась о зависти к пенису, воспевала материнство и считала, что это мужчины должны завидовать женщинам за их "огромное физиологическое превосходство". Это произвело впечатление на Эрнеста Джонса, но не на Фрейда. Мнение Хорни о зависти к пенису, писал он пять лет спустя, "не соответствует моему впечатлению". Большинство аналитиков с ним соглашалось. Сейчас Фрейд мог только придерживаться своих взглядов и игнорировать остальные. Если его когда-либо и можно было убедить относиться к женщинам по-иному, это время давно прошло. В 1925 году он объявил, что им не хватает строгого "Сверх-Я", которое дает мужчинам высокую мораль, и движение не должно отклоняться под давлением феминисток, "которые стремятся заставить нас считать оба пола совершенно равными по положению и ценности". Эта статья, написанная для ежегодной конференции, была представлена вместо него женщиной - его дочерью. Семь лет спустя, в статье, посвященной "загадке женственности", в "Новых лекциях по введению в психоанализ" 1932 года (которые были написаны для прочтения, а не для пересказа), Фрейд как будто немного изменил свою точку зрения. Недостаточно, писал он, видеть мужчину активным, а женщину пассивной. Его "замечательные коллеги-женщины" могли сказать много важного о развитии женщины. Через несколько страниц он возвращается к разрушительному воздействию зависти к пенису. Именно зависть к пенису делает женщин подверженными зависти и ревности других видов. Более того (об этом он утверждал уже много лет), женщины менее способны, чем мужчины, сублимировать свои сексуальные инстинкты; однако чем же тогда занималась Берта Паппенгейм, посвятив свою жизнь лекциям и борьбе с химерической торговлей белыми рабынями? Что делала его собственная дочь? Пациенты выслушивали анализ вперемешку с предрассудками. Джозеф Уортис, молодой американский врач, который проходил анализ в тридцатых годах, часто слышал, как Фрейд ворчит по поводу американок, которые "водят мужчин за нос, делают из них дураков". По другую сторону Атлантики царил матриархат. В Европе "управляют мужчины. Так и должно быть". Уортис осторожно осведомился, не стало бы равенство решением проблемы. "Это невозможно на практике", - отрезал Фрейд. Данные, полученные в приемной пациентами, накапливались. Пациенты писали обо всем: о затхлом запахе, о небрежном рукопожатии, о запонках и цепочке для часов, которые напомнили одному человеку отца, о том, как Фрейд неожиданно стучал по подлокотнику или кушетке, подчеркивая свои слова, о том, как он встает, как только время заканчивается, и тихо говорит: "Я выслушал вас". Один биограф, Эмиль Людвиг, пришедший к Фрейду из любопытства, услышал от него, что его описание жизни Наполеона должно было содержать больше информации о детстве императора. Фрейд говорил верно, но в процессе разговора перепутал братьев Наполеона. Этой ошибке Людвиг порадовался и записал ее для использования в дальнейшем. Ева Розенфельд, прусская еврейка, которая работала с трудными детьми и благодаря дружбе с Анной оказалась в семейном кругу Фрейдов в двадцатых годах, была проанализирована Фрейдом в 1929 году. Она сочла это полезным, потому что анализ изменил ее восприятие того, что важно в жизни, не повлияв на ее личность: "Я не стала другим человеком, не такой, как я была всегда". Глядя вверх с кушетки, она заметила, что в шестиламповой люстре один плафон отличается от остальных, и обратила на это внимание Фрейда. Тот ответил, что она ошибается, и они немного поспорили, после чего он включил свет и подошел поближе к люстре, чтобы рассмотреть ее. "Вы правы, - произнес он. - Но, однако, это не помешает мне сказать, что вы имеете в виду, будто положение Анны среди моих шестерых детей отличается от остальных". Как заметил биограф Людвиг, "в этой комнате на простой вопрос редко находился простой ответ". Уортис, анализ которого прошел быстро и бурно, уважал Фрейда, но не принимал ничего на веру. Ему приснилась сцена, в которой вереница слуг выходит из двери хижины. Предположение Фрейда о том, что здание - это матка, а слуги - дети, показалось ему притянутым за уши, и он так и объявил профессору. Его откровенность не порадовала Фрейда, хотя вначале он сказал, что честность - основа анализа. "Вы должны научиться принимать то, что вам говорят, и не спорить", - и Уортис начал спорить по поводу того, что не нужно спорить. Американец сказал, что понять - значит простить. Речь не о прощении, заявил Фрейд, а о продолжении анализа. Уортис продолжал искать изъяны в методе. Как он может позволить своим мыслям течь в свободных ассоциациях, спросил он, если его слушает Фрейд, который ассоциируется с сексом и неврозом? Фрейд проигнорировал это возражение и посоветовал ему не отвлекаться. Фрейд никогда не забывал о необходимости продолжать и подтягивать анализ к какому-то заключению. Должен ли быть у анализа естественный конец, или он теоретически может продолжаться вечно? Одна из последних его статей, написанных в 1937 году, называлась "Анализ заканчиваемый и незаканчиваемый". Время - это проблема. Для старика со слабым здоровьем это была единственно важная проблема. Очень важными для него были отношения с человеком, которые он очень тщательно подготавливал: с дочерью, которая была его пациенткой и чьим пациентом он стал теперь сам, одинокой женщиной, которая всегда была рядом с ним, выражала его точку зрения на публике и выслушивала его наедине. В конце концов она стала и его сиделкой. Ее жизнь нельзя сравнить с жизнью тети Дольфи, которая была семейной "рабочей лошадкой", заботившейся сначала о Якобе, а потом об Амалии. Но эта тема присутствовала, пусть не так явно. Хотя у нее была своя собственная жизнь - она анализировала детей, писала статьи, с которыми считалось движение, - но эта жизнь была как бы продолжением жизни Фрейда. Многие считали, будто она сама себе вредила тем, что была слишком скромной, слишком преданной идее добра, слишком готовой принести себя в жертву ради отца. После его смерти эта преданность превратилась в ревностное беспокойство о том, чтобы сохранить о нем светлую память - возможно, он именно этого от нее и хотел. Она закрыла все шкафы, чтобы в них невозможно было найти скелеты. Фрейд, противник биографий, не мог бы найти лучшего цензора. Мечты Анны, которые она называла "неприличными", содержащие фантазии о том, что ее бьют, привели к новому анализу Фрейдом в 1924 году, через год после того, как у него был обнаружен рак. Ее анализ, а возможно, дружба с женщинами и их семьями, которая у нее возникла, помогла ей жить в последующие годы. Слухи о лесбийской дружбе с самой близкой ей женщиной, Дороти Берлингем*, едва ли верны. Но их попрежнему повторяют те, кто видит что-то мрачное в том, что эта темноволосая хорошенькая девушка похоронила свои желания ради интересов такого человека, как Фрейд. * Госпожа Берлингем, которая происходила из богатой семьи из Тифании, оставила мужа в 1925 году и отправилась со своими четырьмя детьми из Нью-Йорка в Вену, где ее анализировал Фрейд. В конце концов ее семья стала неразлучной с Фрейдами. Они сняли квартиру в том же доме, и у Дороти была отдельная телефонная линия, связывающая ее с Анной в комнатах ее отца. Берлингемы, как и Ева Розенфельд с детьми, стали частью большой семьи, окружавшей Анну и заменявшей ей то, чего в ее собственной жизни не хватало. В конце 1925 года ее отец все еще утверждал, что она может выйти замуж. Он с гордостью писал Сэму о ее работе в качестве "педагогического аналитика", лечащего "непослушных американских детей" (Розенфельдов и Берлингемов) и зарабатывающего неплохие деньги. И тем не менее она только что отпраздновала тридцатилетие и не стремится замуж. А кто может сказать, сделают ли ее эти преходящие интересы счастливой тогда, когда ей придется жить без отца? Если он думал, что после его смерти она может выйти замуж, он об этом не говорил. Она была привязана к нему навсегда. Поскольку Анна, похоже, хотела этого так же, как и отец, бессмысленно пытаться разгадать тайну их заговора, который начался еще тогда, когда она была подростком. Как и во всех глубоких взаимоотношениях, самым важным являются сами отношения. В июне 1929 года, когда состояние здоровья Фрейда стало достаточно стабильным, чтобы он смог удаляться от Вены на большие расстояния, семья отдыхала в горах Берхтесгадена, в доме под названием "Шнеевинкель" или "Снежный угол". Было летнее солнцестояние, которое отмечали кострами на горных вершинах, светившихся из-за туч и дождя. Анна (которой было уже тридцать три) писала Еве Розенфельд: Я хочу задать тебе один вопрос. Что я буду делать, когда уже не смогу быть там, где я сейчас, когда останусь одна и таким образом потеряю все, что дает моей жизни смысл? Я всегда хотела, чтобы мне было тогда позволено умереть. Месяц спустя она поехала в Англию, чтобы прочитать статью на ежегодной конференции, которая в тот раз проходила в Оксфорде. У Фрейда в его "идиллически тихом и прекрасном 'Шнеевинкеле'" хватало гостей. Тем летом к нему приезжали его трое "сыновей", Брилл из Америки, Ференци, Джонс со своей женой Китти - но он хотел видеть Анну. Ее собака, немецкая овчарка по кличке Волк, "полдня апатично лежит в своей корзине", писал Фрейд Саломе. "Как и Волк, я не могу дождаться, когда она вернется". Но он должен был вести себя сдержанно даже с Анной. Существует кинопленка, где они оба сняты на Берггассе, заваленной снегом, скорее всего, в конце двадцатых годов. Фрейд одет в длинное черное пальто и черную шляпу. Он бросает окурок на землю и идет мимо, мрачно взглянув на камеру. Его дочь, улыбаясь, пытается взять его под руку, но он отвергает ее и скрещивает руки за спиной. Когда они уходят, Анне удается продеть свою руку в его, но он по-прежнему не разжимает рук сзади, не желая ей помогать. Очевидно, он не хотел, чтобы этот теплый жест увидел весь мир. Он не мог обойтись без Анны, но жизнь Фрейда всегда носила печать крайней суровости. Глава 29. Надежды и ожидания Фрейд больше не писал важных статей о теории и практике психоанализа. Его работы до 1926 года в конце концов заполнят первые двадцать томов "Стандартного издания", которое составит Джеймс Стречи с помощниками в пятидесятых годах. На работы после 1926 года хватит трех томов - более чем внушительный результат для старого человека с серьезным заболеванием. Работа в поздний период заключалась либо в новом изложении и объяснении основных принципов, либо в исследовании тем культуры, где с помощью психоанализа Фрейд объяснял человеческое поведение и верования в более широком историческом смысле. В целом эта работа была принята хорошо, хотя фрейдовские "Цивилизация" и "Религия" менее интересны, чем ранние мысли о снах, страсти и памяти. Если Фрейд был пессимистом, это заключалось в самой природе психоанализа. Он всю жизнь сосредоточивался на зле и ошибках. Небольшая работа "Будущее одной иллюзии" (1927) рассматривает религию в обобщенном виде. Фрейд видит в религиозных убеждениях исполнения детских желаний, которые не дали детям ни счастья, ни более высокой моральности. Факты изложены достаточно четко, но заключение о том, что "наука - это не иллюзия", является не слишком аргументированным. Христианин Т. С. Элиот, дав на книгу отрицательный отзыв в журнале "Критерий", ежеквартальном издании, основанном им в Лондоне за пять лет до того, не придал ей особой важности и заявил: "Так мечтает волшебник мира снов". Еще одна небольшая книга, "Недовольство культурой" (1930), рассматривала ограничение "инстинктивного поведения", необходимое для создания цивилизованного общества, и непрекращающийся конфликт между желаниями и ограничениями - источник невроза. Коммунизм Фрейд называл заблуждением, поскольку политическая система не может изменить человеческую природу. Если исключить материальное неравенство, оно просто появится в каком-то другом месте, например в сексуальных взаимоотношениях. Этот аргумент был частично направлен против Вильгельма Райха, который стал не только психоаналитиком, но к тому времени и коммунистом. Фрейд-рационалист начинает книгу с защиты своих идей о религии, выраженных в "Будущем одной иллюзии" и вызвавших переписку с другом, писателем Роменом Ролланом. Роллан тогда говорил ему о внутреннем ощущении "вечности", чего-то безграничного, "как океан", которое Фрейд понял как "ощущение неразрывной связи, единства с внешним миром в целом". По словам Роллана, это "океаническое чувство" было причиной религиозности. Фрейд с ним не согласен. Возможно, оно бывает у других, но он лично его не испытывает. Фрейд предложил психоаналитическое объяснение это "чувство" - всего лишь "съежившийся остаток" самых первых ощущений младенца, когда он еще неспособен различать себя, мать и окружающий мир. Фрейд был суеверен, но не религиозен, и этим все сказано. Эта работа была написана в "Шнеевинкеле". В письме к Саломе Фрейд говорил, что она содержит "банальные истины" и не вытекает из "внутренней необходимости", как его ранние работы. Она написана потому, что ему нужно что-то делать, кроме как курить и играть целый день в карты, а прогулки даются ему уже с трудом. Но он всегда любил приуменьшать достоинства своих собственных книг. Эта, полная мрачных взглядов, за год была продана в количестве двенадцати тысяч экземпляров читателям, которые осознавали свою неудовлетворенность развитием мира. Основные концепции Фрейда были известны уже двадцать-тридцать лет. Хотя психоанализ распространился по всему миру (Фрейд с удовольствием узнал, что неврозы среди индийских мусульман такие же, как и в Вене), традиционная психиатрия продолжала действовать так, как будто ничего не произошло. Утверждения, подобные тому, которое сделал до войны Ференци, что "молодежь и интеллигенция" Венгрии уже на их стороне, были слишком оптимистичными, и Фрейд избегал подобных слов. Идеи проникали в жизнь людей и становились общим достоянием. "Бессознательное", которое появилось задолго до Фрейда, стали считать фрейдовским. На "оговорки по Фрейду" все быстро научились обращать внимание, равно как и на сексуальный символизм во сне, который представил бананы и лестницы в новом свете. Именно секс изначально привлек интерес к психоанализу. Теории, основанные на инстинкте голода, воспринимались бы совсем по-другому. Проницательные и всеобъемлющие выводы Фрейда оставили свой след в истории. Создать универсальную теорию человеческого поведения ему не удалось, как, впрочем, и всем остальным, но его работы полны образов, в которых все могут узнать себя. Его теории, по словам Чарльза Райкрофта, не единая структура, а "скорее собрание разнородных идей, открытий и догадок... которые выдвигались на протяжении пятидесяти лет". Как Библию, миллионы слов Фрейда можно толковать до бесконечности. Это подтверждают возникшие многочисленные школы фрейдистов. Многие из идей Фрейда разрушали веру девятнадцатого века в прогресс цивилизации, которая пошатнулась уже в его время. Он шел в ногу с историей, одновременно участвуя в ее создании, и для многих людей, утративших иллюзии после первой мировой войны, его имя стало олицетворять сомнительные современные ценности. "Я обратил его [Крысиного Человека] внимание на то, - писал Фрейд, - что он не должен согласно логике считать себя ответственным за все эти черты характера, потому что все эти предосудительные импульсы берут начало из раннего детства и являются всего лишь пережитком его детского характера, оставшимся в бессознательном". Собственные моральные ценности Фрейда были строги, его идеалом было развитие моральной ответственности, но его убеждение, что поведение человека неумолимо определяется бессознательным, считали одной из причин отхода людей от старых норм морали. Британский убийца Рональд Тру, военный летчик, который получил травму головы и стал жертвой морфия, был приговорен в 1923 году к смерти за убийство проститутки, несмотря на свидетельство о его сумасшествии. Министр внутренних дел отсрочил выполнение приговора, и начались споры об опасности снисхождения к психически больным. Газеты жаловались на мрачные психоаналитические доктрины, которые при логическом развитии означали, что никого нельзя ни в чем винить. Роберт Грейвз затронул ту же тему в своих нигилистических мемуарах 1929 года, "Прощание со всем этим", хотя не говорил о психоанализе: В петрушечном фарсе нашего века... больше нет виновных и нет ответственности. Мы слышим: "Мы ничего не могли поделать" и "Мы не хотели, чтобы это случилось". И действительно, происходят вещи, за которые не отвечает ни один конкретный человек. Все течет, и все мы попадаем в поток событий. Мы виноваты все вместе, все вместе увязли в грехах наших отцов и дедов... Это наша беда, а не наша вина. Практикующих психоаналитиков было немного. В венском обществе в 1924 году насчитывался всего сорок один член. Европейская медицина по-прежнему относилась к ним с подозрением. Консервативные иерархии медиков, управляющие специальностями в университетах, старались представить "фрейдовскую науку" в минимальном объеме. В их действиях просматривался антисемитизм, скрытая проблема, которой Фрейд и опасался, надеясь, что Юнг изменит национальные характеристики движения. В Америке все было по-другому. Медики доминировали в психоанализе - после 1923 года каждый аналитик должен был быть доктором медицины, - но там в новой психологии видели новые возможности, а не угрозу. Университетские факультеты, в деятельность которых не вмешивалось ни государство, ни объединения специалистов, практически с самого начала заинтересовались психоанализом с положительной стороны. Отдельные врачи, более спокойно рассуждающие о деньгах, увидели финансовые преимущества, которые мог дать психоанализ. Психоанализ у американцев стал более позитивной доктриной, уделяющей меньше внимания зловредным силам бессознательного. Эрнест Джонс рассказывал о том, как на Бостонской конференции, где он выступал еще в 1909 году, одна женщина утверждала, что эгоцентризм может быть характерен для снов в Вене, но уж, конечно, не в Америке, где людям снятся альтруистические сны. Фрейд нашел это "прелестным". В Великобритании психоанализ не имел такого устойчивого положения, несмотря на то что в Лондоне был Джонс, умевший лоббировать и договариваться с людьми. Немногочисленное Британское психоаналитическое общество не имело статуса в медицине и управлялось лично Джонсом, который установил там жесткую дисциплину: однажды он пригрозил исключить племянницу Бертрана Рассела, потому что она давала лекции без его разрешения. Очень немногие вообще знали о существовании общества. Если не считать небольшого круга интеллектуалов, обративших внимание на идеи Фрейда, британцы прониклись по отношению к идеям будущего меньшим энтузиазмом, чем американцы. Более циничные или более реалистичные, они добавили психоанализ к списку странных изобретений, которые могут плохо кончиться. Психоанализ часто фигурировал в газетных статьях, обычно враждебных, и в презрительных речах судей и епископов. Передовая статья "Таймс" содержала сетования на то, что психоанализ может показать человеку в себе "любителя жестокости или чувственности" и таким образом "заполнить ужасом и отчаянием умы, которые привыкли видеть свои склонности в совершенно другом свете". Автор статьи не видел смысла в таком лечении: "К чему такие озарения?". Послевоенная неприязнь к Германии и ее союзникам тоже не помогала, если учитывать, где жил основатель теории. Джонс спорил с Ранком по поводу немецких фраз, которые оказывались в гранках статей "Международного журнала", набранных австрийскими типографами. Те часто вместо "Mrs" (миссис) могли поставить "Frau" (фрау), что выглядело оскорбительным для британца. Неприличие - иностранное неприличие - считалось многими из них синонимичным "фрейдизму". Фрейда считали врачом - распространителем грязи, подобным Гавелоку Эллису. Как правило, Фрейд описывал сексуальное поведение в меньших подробностях, чем Эллис, но его работы были более опасны. Медики, которые, казалось бы, должны были проявить хоть какую-то терпимость, с готовностью взяли на себя роль полиции нравов. Издательство "Кеган Пол" беспокоилось по поводу английского перевода "Леонардо", выходившего в 1922 году, потому что там содержались упоминания о гомосексуальности. Особенно опасной считалась тема детской сексуальности. "Три очерка", которые с 1910 года стали доступны в США, потому что этой темой интересовалось целое множество специалистов, появились в британском издании лишь в 1949 году. Многие врачи в консервативной Британской медицинской ассоциации были бы рады, если бы Джонс лишился своей процветающей частной практики, поскольку его считали дважды виновным он занимался "нечистыми" темами и получал от этого прибыль. Суссекское отделение Британской медицинской ассоциации в 1925 году слушало дело о "недостойной сексуальной практике", связанной с девочками и психоанализом. Это были неуверенные заявления, которые не публиковались и не доказывались - возможно, отголосок довоенных рассказов о Джонсе, загородный дом которого находился в том же графстве. На следующий год Британская медицинская ассоциация учредила комиссию, в составе которой был и Джонс, для рассмотрения психоанализа. Эта комиссия случайным образом просмотрела данные, собранные за несколько лет. Девочку тринадцати лет в интернате якобы заставили принимать ванну "совершенно нагой" в присутствии директора. "Это была школа, которой управляли по психоаналитическим принципам", - заявил врач, который подавал эту жалобу. "В Англии нет школ, построенных по таким принципам", - улыбнулся Джонс, единственный член комиссии, осведомленный о предмете. Они выслушивали долгие речи о предполагаемой абсурдности психоанализа. Один "фрейдист" лечил жертву военной воздушной бомбежки. Этот неизвестный аналитик якобы нарисовал на бумаге сосискообразный предмет и спросил пациента, что это по его мнению. "Цеппелин?" - ответил пациент "А разве, - настаивал аналитик, - вам это не напоминает мужской орган?" Джонс, учтивый и обладающий даром убеждения, спокойно смотрел, как его оппоненты делают из себя дураков, и постепенно настроил комиссию на более позитивный лад. "Это значит постоянно бороться с неуязвимым врагом", - писал он Фрейду в январе 1929 года, но отчет комиссии, сделанный позже в этом же году, не принес вреда. За многими моментами видна рука Джонса - в том числе за параграфом о "бытующем мнении, что [фрейдистский анализ] побуждает пациента потакать порывам, запрещенным обществом, хотя все предполагаемые случаи подобного, представленные комиссии, оказались беспочвенными". Он наконец смог отомстить медикам, когда-то выгнавшим его из Лондона. Что бы Фрейд там, далеко в Австрийской империи, ни думал об этой деятельности, до него доносилось только эхо конфликтов, от которых он отгородился. Единственное событие в Лондоне, которое вызвало его интерес - и возмущение, - касалось Анны, которую Джонс посмел критиковать. Джонс как будто старался изо всех сил досадить Фрейду - еще один смиренный ученик, наверное, уставший от долгих лет унижения и немного возгордившийся, пока император спит. За этим спором стоит фигура Мелани Клейн, психоаналитика с подавляющей личностью, которая прославилась благодаря своим противоречиям с коллегами. Австрийка (родившаяся в 1882 году), без академического образования, она была проанализирована Ференци и стала детским аналитиком. У нее развились догматические идеи о силе и сложности детских фантазий. Когда Карл Абрахам, ее учитель, умер в 1925 году, Джонс пригласил ее работать в Лондон, считая, что она принесет с собой свежие идеи и расшевелит британский психоанализ, который, несмотря на всю активность Джонса, больше походил на опереточную армию, состоявшую из десятка практикующих аналитиков. И Клейн расшевелила их на следующие тридцать пять лет. Некоторые члены британского общества до сих пор называют ее "эта сволочь". Замечания, вызвавшие недовольство Фрейда, содержались в письме, написанном в мае 1927 года. Джонс описывал удачный анализ его двоих маленьких детей и тут же упомянул недавно опубликованную книгу Анны, введение в детский анализ. К сожалению, писал он, в книге есть места, с которыми он не может согласиться, добавляя необоснованно: "Не могу не предположить, что они, видимо, вызваны каким-то несовершенно проанализированным сопротивлением". В письме не говорилось еще кое о чем, что Фрейд наверняка знал: дети Джонса были в руках Клейн, методы которой отличались от методов Анны*. Клейн решила, что дети гораздо умнее, чем считает Фрейд и все остальные, и лелеют убийственные эдиповы фантазии, когда им не исполнилось и полугода. Без сомнения, на доктрины обеих женщин влияли их противоположные характеры: одна - яркая разведенная женщина с детьми, вторая - страдающая тревожностью и никогда не знавшая мужчин. * Один из детей стал известным писателем Мервином Джонсом. В то время ему было пять лет. Он писал в своей автобиографии, что психоанализ не избавил его от невротических черт. "В любом случае, я забыл - или, вероятно, нужно сказать, подавил в себе - все связанное с моими сеансами с госпожой Клейн, если не считать поездки в ее дом и того, как выглядела ее комната". Его друзья-аналитики этому удивлялись. Но то же самое произошло с маленьким Гансом.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.