Меню
Личный кабинет Вход и регистрация
Регистрация
Назад » »

РОБЕРТ ГРЕЙВС (3)

РОБЕРТ ГРЕЙВС

Стихотворения Роберта Грейвза

СЕЛЬСКИЙ ОСОБНЯК (Перевод И. Озеровой)

Этот дом старинный столь известен
Лепкой и великолепьем лестниц,
Он высокомерьем шелковиц
Унижает все дома в округе.
Прежде были у него владельцы:
Был отец, наследник-сын и внук.
Пережив последнего из рода,
Дом теперь в пожизненной аренде.
Не было намека на крушенье —
Ни фамильных призраков, ни крыс,
И в саду фруктовые деревья
Зеленели стройными рядами.
Спальня с очень низким потолком
В эти годы не пугала спящих.
Новым поколеньям неудобства
Принесли бессонницы удушье.
В чопорной почтенности гостиной
Старые ирландские бокалы
Были вдвое ярче, отражаясь
В навощенной памяти стола.
Временно обоями с цветами
Здесь хозяйка приручила стены,
Но благочестивый реставратор
Серые панели обнажил.
Дети старый дом до слез любили,
Были многоцветны цветники,
Под защитой полога супруги
Долгой ночью радовали плоть.
Хлам — на чердаке, в подвале — плесень,
Не играют соки в старом дубе
Прочных балок: если распилить,
Как живое дерево, заплачут.
…Парр почтенный прожил сто пять лет
(Королю он так похвастал Карлу),
Когда он покаялся публично
В прелюбодеянии с потомком.
Умер Парр, не умер особняк,
И его жильцы переливают
Юность в исторические вены,
Но роняет черепицу крыша.
Хоть покинул дом последний в роде,
Разрывая давнее заклятье,
Ставят к трапезе ему прибор,
И постель пустую на ночь греют.
Не вернуть его к беседам праздным
Над прудом с рисунком белых лилий,
К ритуально-чинному застолью
Генеалогических гостей.
Этот дом лишь радостями детства
Взрослого способен заманить,
Но и в колыбели, и в могиле
Он — приемыш на чужой земле.
Ненависти нет у бунтаря,
Радости былые не отверг он,
А побег из мест не столь почтенных
Не польстит тщеславию его.
Он в себе несет недуг новейший:
Благодарность с примесью досады,
Унаследует он древний титул,
Ибо некому продолжить род.


ЛЮБОВНИКИ ЗИМОЙ (Перевод И. Левидовой)

Выгиб дерева говорит нам,
Откуда сильнее ветер.
Наши позы — что ты сердита
И плохо нам жить на свете.
Но гляди-ка: под ветром склоненные,
Не назад мы качнулись — друг к другу, —
И ветвями, как прежде зелеными,
Гоним прочь свою вьюгу.


КОНЕЦ ПЬЕСЫ (Перевод И. Озеровой)

Настал конец игры, теперь уж навсегда,
И мы, и прочие, хоть редко признаются.
И нынче видят небеса, как встарь,
С улыбкой веря в звездный плащ Марии.
Хоть кажется, что жизнь по-прежнему беспечна,
Бездельничает средь цветов июньских,
И пахнет резкой зеленью трава,
А вера благостно нисходит с неба, —
Все только призрак: зеркало и эхо
Совмещены со зрением и звуком,
Зов веры, прежней смелости лишенный,
Звучит, как жалоба слепца: «Я слеп!»
Конец безделью, и роптать наивно,
Как плакать о своих зубах молочных,
Но ропщут многие и на коленях
Взывают к непорочности Христа.
Мы больше не мошенники, не лжем,
Мы, наконец, не думаем, как прежде,
Что, затаившись в каждом редколесье,
Лев или тигр готовы нас сожрать.
И страсть теперь не будет в ложной спеси
Невинных втягивать в стыдливый танец
От робкого касанья сквозь перчатку
До исступленно стиснутой груди.
Любовь, однако, выживет — зарубкой
На плахе под секирой палача.
И наших тел безглавым отраженьем,
Как зеркало, нас память удивит.


НЕТ БОЛЬШЕ ПРИЗРАКОВ (Перевод И. Левидовой)

Патриархальное, под балдахином, ложе,
Где жили призраки, ночные сны тревожа,
Из антресольной тьмы извлечено опять
И переделано в удобную кровать.
А сами призраки — растеряны, тихи
(Где их стенанья, вздохи и грехи?) —
Тревожат наш размеренный досуг
Не более, чем пыль, свербящая в носу.
Бесхитростность к нам возвратилась вновь,
Зов темных сил не будоражит кровь,
И свет любви — чтоб друга друг узнал —
Из глаз в глаза передает сигнал.
Бедняги призраки привыкли жить, считая,
Что время может подмерзать и таять.
Но здесь у нас лишь та любовь в чести,
Что в прошлое не ведает пути.


САМОУБИЙЦА В РОЩИЦЕ (Перевод И. Озеровой)

Самоубийца, не смирён,
Глядел на размозженный череп.
Неужто это сделал он?
И разве мелок был мотив
Отделаться от кредиторов,
Подмостки старые сменив?
Откуда-то донесся смех:
Увидел он день свадьбы смутно,
И новый день, что скрыт от всех.
Отныне некуда идти…
Какую же литературу
Сумеют ветры занести
Туда, где труп к земле приник:
Лишь давность новостей спортивных
И смятый школьный черновик.


СМЕРТЬ И СЕЛЬСКИЕ ЖИТЕЛИ (Перевод И. Левидовой)

С усадьбой пастора соседствуя уныло,
Смерть прихожан ничуть не торопила.
Но каждый норовил — опасливый народ —
Любыми средствами замедлить жизни ход.
Ценился тот, кто, сочетав умело
Довольно слабый ум с могучим телом,
Был потому всегда румян и свеж.
Снимали шапки все — там не было невеж —
Близ кладбища, но меж собой, украдкой,
Честили Смерть безбожной супостаткой,
И всяк давал торжественный зарок
Старуху пережить (никто еще не смог).
Стенанья жителей, их ропот суеверный
Вконец испортили ее характер скверный.


ДВЕРЬ (Перевод И. Озеровой)

Когда она вошла,
Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.
Не затворила дверь — она, она, —
И в дом морская хлынула волна,
И заплескалась — не сдержать теперь.
Когда она ушла, улыбки свет
Угас навечно —
Всюду черный цвет,
И закрывалась дверь за нею бесконечно,
И моря больше нет.


ЧУТЬ СЛЫШНЫМ ШЕПОТОМ В ЛЮБВИ СВОЕЙ (Перевод И. Левидовой)

Чуть слышным шепотом в любви своей
Перед рассветом признаешься ты
Полусловами, в полусне,
Пока земля в дремоте зимних дней
Проращивает травы и цветы,
Хотя летает снег,
Хотя повсюду снег.


ТЕЗЕЙ И АРИАДНА (Перевод И. Озеровой)

На высокой резной постели входит в сон его
Воспоминанье: вот она идет по тропинкам,
По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,
По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.
Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,
Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек».
Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем,
Он от старости покосился, стал ниже ровесниц-сосен.
В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.
Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела
Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,
Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились
И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.
С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,
Но о милости молит небо, призывает благословенье
На места, где в его виденьях стало все травой и камнями.
И сама Ариадна — царица, и друзья ее — благородны.


ХУАНУ В ДЕНЬ ЗИМНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯ (Перевод В. Британишского)

Есть новость, и единственная повесть,
Чтоб ты другим поведал,
Ученый бард или младенец чудный;
Лишь ей должны служить и стих и стиль,
Те, что блестят порой
В простых повествованьях, заблудившись.
Опишешь ли все месяцы деревьев,
Диковинных зверей,
Птиц, что вещают волю Триединой?
Иль Зодиак, что медленно кружится
Под Северным Венцом,
Тюрьмой всех истинных царей-героев?
Вода, ковчег и женщина, и вновь
Вода, ковчег, богиня:
Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,
Круг предназначенной ему судьбы,
Двенадцать витязей призвав следить
Свой звездный взлет и звездное паденье.
Расскажешь ли о Деве среброликой,
К чьим бедрам рыбы льнут?
В левой руке богини — ветвь айвы,
Пальчиком правой манит, улыбаясь.
Как может царь спастись?
По-царски за любовь он платит жизнью.
Или о хаосе, родившем змея,
В чьих кольцах — океан,
В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет
И в черных водах, в чаще тростника,
Бьется три дня, три ночи,
И воды изрыгнут его на берег?
Падает снег, ухает ветер в трубах,
А в бузине — сова,
Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,
Скорбя, как искры, вверх летят, и стонет
Рождественский огонь:
Есть повесть, и единственная повесть.
Представь богиню милостивой, мягкой,
Но не забудь цветы,
Что в октябре топтал свирепый вепрь.
Белым, как пена, лбом она манила,
Глаз голубым безумьем,
Но все сбылось, что ею обещалось.


ВИТОЙ ПОЛЕТ (Перевод И. Озеровой)

Капустницы полет витой
(Его идиотизм святой)
Не изменить, ведь жизнь пройдет,
Пока поймешь прямой полет.
Однако знать — не значит мочь!
Она витает наугад
К надежде, к богу — и назад.
Стриж — акробат, но даже он
Таланта этого лишен.


МОЕ ИМЯ И Я (Перевод И. Озеровой)

Мне имя присвоил бесстрастный закон —
                Я пользуюсь им с тех пор,
И правом таким на него облечен,
Что славу к нему приведу на поклон
                Иль навлеку позор.
«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг.
                Вглядевшись в черты лица,
А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных
Досталось в наследство мне от родных
                Со стороны отца.
«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, —
                (Как пишется — не забудь!),
Ведь имя — поступков твоих образец,
И с каждым — честный он или подлец —
                Безукоризнен будь».
Хотя мое Я незаконно со мной,
                Готовое мне служить,
Какой мне его закрепить ценой?
Ведь ясно, что Я сгнию под землей,
                А Роберту Грейвзу жить.
Отвергнуть его я никак не могу,
                Я с ним, как двойник, возник.
Как личность, я внуков набор берегу,
И кажется, держит меня в долгу
                Запись метрических книг.
Имя спешу я направить вперед,
                Как моего посла,
Который мне кров надежный найдет,
Который и хлеб добудет и мед
                Для моего стола.
И все же, поймите, я вовсе не он
                Ни плотью моей, ни умом,
Ведь имя не знает, кто им наречен…
В мире людей я гадать обречен
                И о себе и о нем.


ЭТЮД «ПОСЛЕ БЕСЕДЫ» (Перевод И. Левидовой)

В тиши полуночного сада
Среди лоз винограда
В мерцании лунного света
Стул из отеля
Мрачно глядит в заголовок вечерней газеты,
Которую, видно, еще развернуть не успели.
Стул из этой же пары
Опрокинут ударом,
Лежит неудобно,
Не может подняться.
Его навзничь швырнули внезапно и злобно,
И так вот, увы, до утра придется ему оставаться.
На веранде, где шла беседа,
Нет кровавого следа,
Не сверкает опасно нож —
Ничто не внушает испуга.
Даже клочьев письма на полу не найдешь,
Даже кольцо не отброшено гневно в угол.
На скатерти, прямо,
Не задетые драмой,
Стоят два бокала на тоненьких ножках,
В одном еще много вина.
Смотрят, как среди лоз крыса бежит сторожко
И над краем обрыва мелко дрожит луна.


«ВСЕ КОНЧЕНО МЕЖДУ НАМИ НАВЕК» (Перевод И. Левидовой)

Невероятное преданье
Хранят французы с давних пор:
В Марселе, прочим в назиданье,
Судим был юный хитрый вор.
Его раскаянью не верят,
Лгунишку слезы не спасут.
«Сто лет на каторжной галере» —
Свой приговор выносит суд.
И что же — бабушки твердят нам,
И в летописи я прочел:
Отбыв сполна тот срок проклятый,
Вор… поклонился и ушел!
Любовь моя, ты так сурова,
И приговор твой так жесток.
«Навек» — немыслимое слово,
Тебе не выждать этот срок.
Хоть двести лет, хоть триста дай мне,
Я выживу, перетерплю
И докажу, отбыв изгнанье,
Всю нераскаянность свою.

 
 
МИФОЛОГИЯ
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar