Роберт Грейвс. Белая Богиня (235)

РОБЕРТ ГРЕЙВС \ ПОЭТ \ ПИСАТЕЛЬ \

МИФОЛОГИЯ \ФИЛОСОФИЯ\ ЭТИКА \ ЭСТЕТИКА\ ПСИХОЛОГИЯ\

ГОМЕР ИЛИАДА \ ГОМЕР ОДИССЕЯ

Глава двадцать четвертая. Единственная поэтическая Тема

Поэзия — совокупность примеров, из которых каждый следующий поэт обретает свою идею поэзии, — за много веков стала почти необъятной. Примеров очень много, разных и противоречивых, как сама любовь, но если «любовь» — слово, обладающее такой магической силой, что влюбленный забывает обо всех его неискренних употреблениях, то и «поэзия» имеет подобную власть для истинного поэта.
Поначалу поэт был лидером тотемного сообщества религиозных танцоров. Его стихи, а versus — латинское слово, соотносящееся с греческим strophe и означающее «поворот», танцевались вокруг алтаря или в каком-то священном помещении, и каждый стих обозначал новый поворот или движение в танце. Слово «баллада» имеет то же происхождение: это танцевальные стихи от латинского ballare (танцевать). Все тотемные сообщества в древней Европе находились под властью Великой Богини, Повелительницы Всего Дикого; танцы соответствовали времени года и отображали ежегодный сюжет, из которого постепенно возникла единственная великая поэтическая Тема: жизнь, смерть и возрождение Духа Года, сына и возлюбленного Богини.
Тут необходимо задать вопросы: «Тогда подходит ли христианская религия для поэта? Если же нет, то какая альтернатива?»
Официально Европа была христианской на протяжении последних шестнадцати веков, и хотя три главные ветви католической Церкви разъединены, все они претендуют на получение священного мандата от Иисуса Христа. В общем-то, это нечестно по отношению к Иисусу, который недвусмысленно отрицал свою божественность: «Что ты называешь меня благим? Никто не благ, как только один Бог», и еще: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Они также отменили следование Моисееву закону, усовершенствованному Гиллелем и его учениками, которое Иисус считал важным условием спасения, но при этом сохранили этический кодекс фарисеев и ввели в христианство все старые языческие празднества в честь Темы, не считая поклонения самому Иисусу как «воплощенному Слову Божьему» в дохристианском гностическом значении и как Солнцу Праведности — распятому человеку-богу доисторического язычества.
Но хотя Иисус отверг Тему своей неколебимой верностью единственному тогдашнему Богу, который отказался от всех связей с богинями, и своим объявлением войны Женщине и ее трудам, исторически христианский культ может быть в большой степени оправдан. Иисус происходил из царской семьи; древней формулой, заключенной во втором псалме, был тайно коронован царем Израиля и получил титул сына бога-солнца, после чего счел себя предсказанным Мессией. Во время Тайной Вечери, вспомнив парадоксальное пророчество Захарии, он предложил себя своим людям в качестве евхаристической жертвы и приказал Иуде поспешить с приготовлениями к его смерти. Потом он был распят, подобно богу урожая Таммузу, а не убит мечом, как должен был быть убит Мессия, а поскольку проклятие Иеговы лишало распятого человека права на иудейскую загробную жизнь, то почему бы не поклоняться ему теперь как языческому богу? В самом деле, многие поэты и святые, не зная о его бескомпромиссном иудаизме, поклонялись ему, словно он был очередным Таммузом, Дионисом, Загреем, Орфеем, Гераклом или Осирисом.
ACHAIFA, OSSA, OURANIA, HESUCHIA, IACHEMA — пять этапов, которые проходит Дух Года в культе Небесного Геракла, — можно выразить в виде формулы:
Его найдут.
Он явит чудо.
Он воцарится.
Он успокоится.
Он уйдет.
Речение, процитированное Климентом Александрийским из «Евангелия евреев», по-видимому, адаптация этой формулы к нуждам христианской мистики:
Пусть он ищет, пока не найдет,
Когда же найдет, явит чудо.
Явив чудо, он воцарится.
Когда воцарится, он отдохнет.
Поскольку мистик, отождествляясь с солнечным Иисусом во время причастия, разделял его триумф над смертью, то пятый этап ему не требовался. Иисус был уравнен с HESUCHIA (покой, сон), четвертым этапом, когда деревья сбрасывают листья и отдыхают до начала весны. Похоже, что формула, изрекаемая мистагогами верующим, посвящавшимся в культ Геракла в дохристианские времена, была примерно такой:
Ищи бога, возлюбленного Великой Богиней.
Когда он родится на берегу, ты его найдешь.
Когда он совершит подвиги, ты удивишься.
Когда он воцарится, ты разделишь его славу.
Когда он успокоится, ты успокоишься тоже.
Когда он уйдет, ты уйдешь с ним вместе
На Западный Остров, в рай избранных.
В утерянном «Евангелии евреев» есть отрывок, который сохранил Ориген:
Даже теперь моя мать Святой Дух хватает меня за волосы и тащит меня на великую гору Фавор.
Фавор, как нам уже известно, — древний центр поклонения золотому тельцу, а золотой телец — это Атабирий, Дух Года, сын богини Ио, Хатор, Исиды, Алфеи, Деборы и так далее. Таким образом, связь греко-сирийского христианства и единой поэтической Темы была очень тесной в начале второго века, хотя позднее «Евангелие евреев» было запрещено как еретическое, очевидно, потому, что оставляло лазейку для возвращения оргиастической религии.
Христианство теперь единственная значительная религия в Европе. Иудаизм остался только евреям, а бесплодная попытка Людендорфа возродить старую тевтонскую религию — дело местной немецкой политики. Греко-римское язычество ушло в небытие еще до конца первого тысячелетия нашей эры, a язычество Северо-Западной Европы, которое было живо еще в начале семнадцатого столетия и даже пустило корни в Новой Англии, уничтожила Пуританская революция. Конечная победа христианства стала ясной, едва император Константин утвердил его в качестве официальной религии римского мира. Он сделал это неохотно, под давлением своей армии, набранной из рабов и несчастных, которым нравилось благожелательное отношение Церкви к грешникам и изгоям, а также чиновников, которым пришлись по сердцу энергия и дисциплина церковников. Аскетическая доктрина, главный элемент раннего христианства, постепенно теряла свою силу, но процесс этот шел очень медленно, и лишь в одиннадцатом веке прежнюю деву-богиню Рею — мать Зевса, отождествленную теперь с матерью Иисуса, — вновь стали почитать и восстановили в небесном царствовании; впрочем, это восстановление не завершилось полностью вплоть до двадцатого столетия, хотя его предвосхитил еще в пятом веке император Зенон, который перепосвятил Деве Марии храм Реи в Византии.
Пуританская революция была реакцией на поклонение Деве, которое во многих районах Великобритании приняло форму оргий «безумных весельчаков». Признавая мистическую доктрину Богоматери-девственницы, пуритане в то же время рассматривали Марию как женщину, чья причастность к божественности закончилась с родами, и предавали анафеме любой церковный ритуал и любую доктрину, которая шла от язычества, а не от иудаизма. Трудно даже выразить, насколько иконоборческое буйство, греховная тьма и воскресное нытье, которые пуританство принесло с собой, поразили католиков. Это прозвучало как предупреждение им, чтобы они укрепили праздничную сторону своего культа, прилепились к Благословенной Деве как главному источнику религиозной радости и возможно меньше обращали внимания на ортодоксальный иудаизм Иисуса. Хотя «разделенный дом» Веры и Правды как попытка поверить в то, что исторически неверно, был осужден последними папами, образованные католики до сих пор отводят взгляд от исторических Марии и Иисуса и устремляют его в благочестивом порыве на Христа и Богородицу, стараясь убедить себя, что Иисус говорил от своего имени, а не пророчествовал именем Иеговы, когда сказал: «Я есмь пастырь добрый» (От Иоанна 10:14), — или: «Истинно, истинно говорю вам» (там же, 1:51) и обещал всем верующим в него вечную жизнь. Тем не менее, они уже давно привели в порядок свой дом: при том, что многие из средневековых священников не только потворствовали народному язычеству, но и с радостью принимали его, все же Царице Небесной и ее Сыну поклоняются теперь без оргиастических обрядов. И хотя официально по-прежнему признается, что Сын посещал ад, подобно Гераклу, Орфею и Тесею, а мистическая свадьба Агнца и Белой Царевны, отождествляемой с Церковью, остается ортодоксальной доктриной, инцидент с Самсоном и Далилой не включен в миф, и старого козлоногого дьявола, вечного врага Сына, больше не представляют его двойником. Старая религия была дуалистичной: на костяном резном изображении четырнадцатого века до нашей эры, найденном в Рас-Шамра, Богиня — в платье минойской эры и с тремя ячменными колосьями в обеих руках — делит свое расположение между бараном (Богом Прибывающего Года) слева и козлом (Богом Убывающего Года) справа. Козел блеял, протестуя, когда голова Богини была повернута в другую сторону, и стоял на том, что она должна смотреть на него, ибо теперь его черед. В христианстве постоянно возвеличивают овец за счет козлов, отчего Тема искажается: духовная наука становится антипоэтической. Жестокая, капризная, невоздержанная Белая Богиня и мягкая, спокойная, чистая Девственница могут быть соединены разве что в контексте Рождества.
Трещина, разделяющая теперь христианство и поэзию, в сущности та же, что разделила иудаизм и культ Аштарот в результате религиозной реформации после изгнания. Различные попытки сблизить их, предпринятые климентинцами, манихеями и другими раннехристианскими еретиками, а также паломниками, поклонявшимися Деве Марии, и трубадурами времен крестовых походов, наложили свой отпечаток на церковные ритуалы и доктрины, но потом были сведены на нет сильной пуританской реакцией. Стало невозможно соединять когда-то идентичные функции священника и поэта без ущерба для того или другого, как видно на примере англичан, которые продолжали писать стихи после своего рукоположения: Джона Скелтона, Джона Донна, Ричарда Крэшо, Джорджа Герберта, Роберта Геррика, Джонатана Свифта, Джорджа Крабба, Джерарда Мэнли Хопкинса. Поэт легко выживает лишь там, где священнику указывают на дверь. Так случилось со Скелтоном, когда он объявил о своем неприятии церковной дисциплины и вышил шелком и золотом имя музы «Каллиопа» на сутане. Геррик же доказал свою преданность поэтическому мифу, опаивая девонширским ячменным элем из серебряной чаши избалованную белую свинью. Что касается Донна, Крэшо и Хопкинса, то здесь война поэта со священником велась на высоком мистическом уровне, но разве можно сравнить «Священные стихи» Донна, написанные после смерти Анны Мор, его единственной Музы, с его любовными «Песнями и сонетами»? И стоит ли хвалить Хопкинса за то, что он покорно подчинил свои поэтические экстазы исповедальне?
В главе первой я писал, что о поэте можно судить по тому, насколько точно он изображает Белую Богиню. Шекспир знал и боялся ее. Не стоит заблуждаться насчет его глупеньких пассажей о любви в ранней поэме «Венера и Адонис» или невероятной мифологической путаницы в «Сне в летнюю ночь», где Тесей появляется в обличье елизаветинского щеголя, Три Парки, давшие имена феям, — как эксцентричные Душистый Горошек, Паутинка и Горчичное Зерно, Геракл — как озорной Робин Добрый Малый, Лев с Твердой Рукой — как столяр Миляга, а самые страшные из всех — Дикий Осел Сет-Дионис и Небесная Царица в диадеме из звезд — как ослоухий Основа и Титания в блестящей мишуре. С гораздо большей искренностью он показывает ее в «Макбете» — как Тройственную Гекату, властвующую над ведьминским котлом, ибо ее дух вселяется в леди Макбет и вдохновляет ее на убийство короля Дункана, или в «Антонии и Клеопатре» — как обольстительную и распутную Клеопатру, чья любовь погубила Антония. В последний раз она появляется в пьесах как «проклятая ведьма Сикоракса» в «Буре»[229]. Шекспир устами своего персонажа Просперо заявляет, что с помощью своих магических книг одолеет ее, сокрушит ее мощь и сделает своим рабом ее чудовищного сына Калибана, прежде под видом расположения к нему выведав у него все секреты. Однако он не в состоянии изменить ни название острова, ни цвет голубых глаз Сикораксы, хотя «голубоглазый» на елизаветинском сленге означало также «голубой ободок распутства». Сикоракса, на чью связь с Керридвен было указано в главе восьмой, явилась на остров в лодке вместе с Калибаном, как Даная приплыла на Сериф из Аргоса с младенцем Персеем или Латона — на Делос с еще не родившимся Аполлоном. Она была богиней, управлявшей видимой луной — «приливы и отливы ей подвластны». Шекспир говорит, что она изгнана из Argiers (Аргос?)[230] за колдовство, но он поэтически справедлив к Калибану, ибо вкладывает в его уста настоящую поэзию:
Be not afeared; the isle is full of noises,
Sounds and sweet airs that give delight and hurt not,
Sometimes a thousand twangling instruments
Will hum about mine ears; and sometime voices,
That if I then had wak 'd after long sleep
Will make me sleep again: and then in dreaming
The clouds methought would open and show riches
Ready to drop upon me; that, when I wak 'd
I cried to dream again.
(He бойся: этот остров полон шумов
И звуков, нежных, радостных, невнятных
Порой. Сотни громких инструментов
Доносятся до слуха. То вдруг голос,
И сам он меня от сна пробудит,
Опять навеет сон; во сне же снится,
Что будто облака хотят, раздавшись,
Меня осыпать золотом. Проснусь
И вновь о сне прошу[231].)
Надо отметить, что алогичное сочетание времен тут формирует идеальное представление о времени.
Донн слепо поклонялся Белой Богине в обличье женщины, которую он сделал своей Музой. Он настолько был не в состоянии вспомнить ее внешность, что написал лишь, как видел свои влюбленные глаза в ее глазах. В «Лихорадке» он зовет ее «душою мира», потому что если она покинет его, то мир будет всего лишь ее трупом. И еще:
Thy beauty and all parts which are thee
Are unchangeable firmament.
(Твоя красота и все, что тебя составляет,
Неизменный небесный свод.)
Джон Клэр писал: «Сны о красоте, о женском божестве внушали моему воображению самое возвышенное представление о прекрасном; вот и прошлой ночью богиня явилась мне столь живо мечтою моих снов, что мне больше не приходит в голову сомневаться в ее существовании. Поэтому я записал свои видения, не желая расставаться со счастливой верой в нее, как в моего ангела-хранителя».
Китс видел Белую Богиню как La Belle Dame Sans Merci. У нее длинные волосы, легкие шаги и дикий огонь в глазах, но Китс, что интересно, лилеи с ее чела переносит на чела её жертв и заставляет рыцаря сажать ее на своего коня, вместо того чтобы садиться на ее коня, подобно Ойсину, которого увезла с собой Ниав Золотоволосая. Любопытно также, что Китс писал с жалостью о Ламии, богине-змее, словно она была несчастной Гретхен или Гризельдой.
Стихотворение «La Belle Dame Sans Mersi» требует детального рассмотрения в свете Темы. Я привожу его здесь в таком виде, в каком оно впервые появилось в печати, взятое из письма Китса брату Джорджу в Америку, с несколькими шутливыми замечаниями. Зачеркнутые слова заключены в скобки:

Вечер, Среда[232]
La Belle Dame Sans Mersi[233]
О What can ail thee Knight at arms
Alone and palely loitering?
The sedge is withered from the Lake
And no birds sing!
О What can ail thee Knight at arms
So haggard and so woe begone?
The squirrel's granary is full
And the harvest's done.
I see [death's] a lily on thy brow
With anguish moist and fever dew,
And on thy cheeks a fading rose
Fast Withereth too —
I met a Lady in the [Wilds] Meads
Full beautiful, a faery's child
Her hair was long, her foot was light
And her eyes were wild —
I made a Garland for her head,
And bracelets too, and fragrant Zone,
She look 'd at me as she did love
And made sweet moan —
I set her on my pacing steed
And nothing else saw all day long,
For sidelong would she bend and sing
A faery's song —
She found me roots of relish sweet
And honey wild and [honey] manna dew,
And sure in language strange she said
I love thee true —
She took me to her elfin grot
And there she wept [and there she sighed]
and sighed full sore,
And there I shut her wild wild eyes
With kisses four.
And there she lulled me asleep
And there I dream 'd Ah Woe betide!
The latest dream I ever dreamt
On the cold hill side.
I saw pale Kings, and Princes too
Pale warriors death pale were they all
Who cried La belle dame sans mersi
Thee hath in thrall.
I saw their starv 'd lips in the gloam
[All tremble]
With horrid warning [wide agape] gaped wide,
And I awoke, and found me here
On the cold hill's side
And this is why I [wiher] sojourn here
Alone and palely loitering;
Though the sedge is withered from the Lake
And no birds sing — …
La Belle Dame Sans Mersi
1
«Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.
2
Зачем, о рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?
Полны у белок закрома,
Весь хлеб свезен с полей.
3
Смотри: как лилия в росе,
Твой влажен лоб, ты занемог,
В твоих глазах застывший страх,
У вяли розы щек».
4
Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.
5
Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ.
6
Я взял ее в седло свое,
Весь долгий день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.
7
Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед.
И странно прошептала вдруг:
«Любовь не ждет!»
8
Ввела меня в волшебный грот
И стала плакать и стенать.
И было дикие глаза
Так странно целовать.
9
И убаюкала меня,
И на холодной крутизне
Я все забыл в холодном сне,
В последнем сне.
10
Мне снились рыцари любви,
Их боль, их бедность, вопль и хрип:
«La belle dame sans mersi
Ты видел, ты погиб!»
11
Из жадных, из разверстых губ
Живая боль кричала мне,
И я проснулся — я лежал
На льдистой крутизне.
12
И с той поры мне места нет,
Брожу, печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек.
(Перевод В. Левика)