Роберт Иванович Рождественский (4)

ДОЛГИ

Пришла ко мне пора платить долги.
А я-то думал,
что еще успею...
Не скажешь,
 что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью.
И вот я мельтешу то здесь, то там.
Размахиваю разными словами:
«Я расплачусь с долгами!
Я отдам!..
Поверьте мне!..»
Кивают головами
леса и травы,
 снегопад и зной,
село Косиха, Сахалин и Волга.
Живет во мне,
 смеется надо мной
Немыслимая необъятность долга!
Ждет каждая секунда.
 Ждут года.
Озера, полные целебной влаги.
Мелькнувшие, как вспышка, города.
Победные
и траурные флаги.
Медовый цвет клокочущей ухи.
Моей Москвы
всесильные зарницы.
И те стихи,
 те — главные — стихи,
которые лишь начинают сниться.

И снова полночь душу холодит.
И карандаш с бессонницею спорит.
И женщина
в глаза мои глядит.
(Я столько должен ей,
 что страшно вспомнить!)
— Плати долги!..
Плати долги, чудак!..
Давай начистоту
 судьбу продолжим...

Плачу.
Но каждый раз выходит так:
чем больше отдаешь,
тем больше должен.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


* * *

Филологов не понимает физтех,-
Молчит в темноте.
Эти
 не понимают тех.
А этих —
 те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед...

Для разговора глухонемых
нужен свет.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


УТРО

 В. Соколову

Есть граница между ночью и утром,
между тьмой
 и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром...

Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
 когда появится солнце...
В доме стали заметней окна.
Спит,
 раскинув улицы,
 город,
все в нем —
от проводов антенных
до замков,
 до афиш на стенах,—
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
 скоро!!—
вы слышите?—
 скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы...
Темнота заползает
в подвалы,
в подворотни,
в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это),—
и она говорит голосами
тех,
кто не переносит
света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
— Люди!
Что ж это?
Ведь при мне вы
тоже кое-что
 различали.
Шли,
 с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
 да осторожно...
Я темней становилась нарочно,
чтоб вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
 не корили...
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
 луну принимали.
Разве я
 виновата в этом?

Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся вполнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.

Ты себя оставь
 для своих льстецов,
а с такими советами к нам
 не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
 свою болезнь.
...Мы хотим оглядеться
 и вспомнить теперь
тех,
 кто песен своих не допел до утра...
Говоришь,
 что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
 в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
...Зазвенели будильники на столах.
А за ними
 нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
 с клекотом гулким проснулась вода.

С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю.
Начинается день.
Начинается
 день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


ДАВНЕЕ

 А. Киреевой

Я, как блиндаж партизанский,
 травою пророс.
Но, оглянувшись,
 очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
 запнувшись за мину,
 как за порог,
наткнувшись на очередь,
 будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
 руки раскинув просторно,
на чернозем,
 от безделья и крови
 жирный.
Падают мальчики,
 на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
 линии
 жизни.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


* * *

Смеркается.
Пахнет леском перегретым...
Но я не об этом!
Совсем
 не об этом.

Я знаю, как трудно рождается
 слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чем не повинно.
А ты,
 надрываясь, грызешь пуповину
и мечешься:
— Люди!
Вы слово
 искали.
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
 пророком...
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
 пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зеленою тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
 и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом...

Но я не об этом!
Совсем
 не об этом.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


* * *

Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
 здраво.
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
 равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов!..
Мы не помним
 царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну подумаешь,
 невидаль:
однажды вспылили —
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны...
Пахнут
 их
 биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными.
Так что цельтесь
 в поэтов —
и вы попадете
в историю!

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


ТИШИНА

В траве — тишина,
Тишина
В траве — тишина,
в камыше — тишина,
в лесу — тишина.
Так тихо,
 что стыдно глаза распахнуть
 и на землю ступить.
Так тихо,
 что страшно.
Так тихо,
 что ноет спина.
Так тихо,
 что слово любое сказать —
 все равно что убить.
Визжащий,
 орущий,
 разболтанный мир
 заболел тишиной.
Лежит он —
спеленут крест-накрест
ее покрывалом тугим.
Так тихо,
 как будто все птицы
 покинули землю,
 одна за одной.
Как будто все люди
 оставили землю
 один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
 музей тишины.

Так тихо,
 что музыку надо, как чье-то лицо,
 вспоминать,
Так тихо,
 что даже тишайшие мысли
 далёко
 слышны.
Так тихо,
 что хочется заново
 жизнь
 начинать.
Так тихо...

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


БЕГ

Бежала,
 как по воздуху.
С лицом,
как май, заплаканным.
И пляшущие волосы
казались рыжим пламенем.
И только дыма не было,
но шла волна горячая...
Она бежала —
нежная,
открытая,
парящая!
Звенела,
 будто денежка,
сама себя нашедшая...
Не сознавая,
 девочка
бежала в званье женщины.
Так убегают узники.
Летят в метро болельщики.

И был бюстгальтер узенький,
как финишная ленточка.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.


* * *

Гитара ахала,
 подрагивала,
 тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
 «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
 «Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
 Что угодно.
 Что попало».
Из тучи вылупился дождь
 такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
 не падало...
Играй, играй!..
Деревья тонут в странном лепете...
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
 стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями...
Играй, играй!..
Сейчас в большом
 нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
 перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно...
Она все просит
 написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
 А рядом —
 нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста.

Гитара ахала.
 Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою.
И все,
кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.

Роберт Рождественский. Избранное. 
Всемирная библиотека поэзии. 
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.