- 839 Просмотров
- Обсудить
Каждый танец на "бис" раза по три был исполнен с веселым огнем. ...Премирована рота на смотре патефоном в чехле голубом. И в казарме за час до отбоя, полустертой пластинкой шурша, каждый день он играет такое, от чего замирает душа. Не забудет мое поколенье тот простой и сердечный мотив - эшелонной гитары томленье и окопной гармони порыв. А когда отстрадает гитара, земляка приглашает земляк: церемонно раскланявшись, пара отрывает гвардейский гопак. Начинается все по порядку: на скобленом полу, топоча, то бочком, то волчком, то вприсядку ходят с присвистом два усача. Дробный гул от подковок железных как в слесарных стоит мастерских. Жаль, в Москве у танцоров известных не услышишь подковок таких. ...А в дверях, чтобы рьяный дневальный раньше срока солдат не прервал, встал тихонько, как зритель случайный, моложавый седой генерал.
Русская советская поэзия.
Под ред. Л.П.Кременцова.
Ленинград: Просвещение, 1988.
Свет победы. Стихи.Мускулистый, плечистый, стоит над ручьем. И светило восходит за правым плечом. И солдатских погон малиновый цвет повторяет торжественно майский рассвет. Он стоит у вербы на родном берегу, трехлинейку привычно прижав к сапогу. И от яловых, крепко подбитых сапог разбегаются ленты проезжих дорог. Он на запад ходил, на востоке бывал и свободу граненым штыком отстоял. Победитель стоит - крутолобый, большой, с благородной, широкой и чистой душой. И его гимнастерки зеленый отлив повторяет расцветку и пастбищ, и нив. Это он в сорок пятом на дымный рейхстаг поднял красный, крылатый, простреленный флаг. Он стоит над прозрачным весенним ручьем, и увенчана каска рассветным лучом. И родимых небес голубые шелка окаймляют штандарт боевого полка.
Москва: Воениздат, 1985.
У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья. Ни крестов, ни цветов, не полощутся флаги. Серебрится кусок алюминьевой фляги, и подсумок пустой, и осколок гранаты - неразлучны они даже с мертвым солдатом. Ты подумай о нем, молодом и веселом. В сорок первом окончил он среднюю школу. У него на груди под рубахой хранится фотокарточка той, что жила за Царицей. ...У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья. Он живым завещал город выстроить снова здесь, где он защищал наше дело и слово. Пусть гранит сохранит прямоту человека, а стекло - чистоту сына трудного века.
Священная война. Стихи о Великой Отечественной Войне.
Москва: Художественная литература", 1966.
Такое небо! Из окна посмотришь черными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами. Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской. И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом. Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. ...И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть однокашника, друга... Мы ждали разведчиков в жаркой избе, молчали и трубку курили по кругу. Картошка дымилась в большом чугуне. Я трубку набил и подал соседу. Ты знаешь, есть заповедь на войне: дождаться разведку и вместе обедать. «Ну, как там ребята?.. Придут ли назад?..» — каждый из нас повторял эту фразу. Вошел он. Сержанту подал автомат. «Сережа убит... В голову... Сразу...» И если ты на фронте дружил, поймешь эту правду: я ждал, что войдет он, такой, как в лесах Подмосковья жил, всегда пулеметною лентой обмотан. Я ждал его утром. Шумела пурга. Он должен прийти. Я сварил концентраты. Но где-то в глубоких смоленских снегах замерзшее тело армейского брата. Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть... Говорили по кругу — и все об одном, ничего о себе. Только о мести, о мести за друга.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
К рассвету точки засекут, а днем начнется наступленье. Но есть стратегия секунд, и есть секундные сраженья. И то, что может сделать он и тол (пятнадцать килограммов), не в силах целый батальон, пусть даже смелых и упрямых. Он в риске понимает толк. Уверенно, с лихим упорством вступает он в единоборство с полком. И разбивает полк. И рассыпаются мосты. И падают в густые травы, обламывая кусты, на фронт идущие составы. И в рельсах, согнутых улиткой, Отражена его улыбка.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Всю ночь по ледяному насту, по черным полыньям реки шли за сапером коренастым обозы, танки и полки. Их вел на запад по просекам простой, спокойный человек. Прищурившись, смотрел на снег и мины находил под снегом. Он шел всю ночь. Вставал из лога рассвет в пороховом дыму. Настанет мир. На всех дорогах поставят памятник ему.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Был мороз. Не измеришь по Цельсию. Плюнь — замерзнет. Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колес. Были стрелки совсем незрячие — ни зеленых, ни красных огней. Были щи ледяные. Горячие были схватки за пять этих дней. Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново — обожженное, нелюдимое. Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в березе забытый топор. Вот и мне: не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда...
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Бойцы из отряда Баженова прошли по тылам 120 км, неся раненого. Можно вспомнить сейчас, отдышавшись и успокоясь. Не орут на дорогах немецкие патрули. По лесам непролазным и в озерах студеных по пояс мы товарища раненого несли. Он был ранен в бою, на изрытом снарядами тракте... Мы несли его ночью, дневали в лесу. Он лежал на траве, не просил: «Пристрелите. Оставьте». Он был твердо уверен — друзья донесут. Стиснув зубы до боли, бинтовали кровавые раны. Как забыть этот путь! Он был так безысходно далек. Голодали упрямо, но каждый в глубоких карманах для него почерневший сахар берег. Мы по рекам прошли, по нехоженым топким болотам. Мы пробились к своим и спасли драгоценную жизнь. Это в битвах рожденный, пропитанный кровью и потом, самый истинный, самый русский гуманизм.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Из боя выходила рота. Мы шли под крыши, в тишину, в сраженьях право заработав на сутки позабыть войну. Но у обломков самолета остановился первый взвод. И замерла в песках пехота у красных обожженных звезд. ...Осколки голубого сплава валялись на сухом песке. Здесь все: и боевая слава, и струйка крови на виске, и кутерьма атак и тыла, ревущая, как «ястребок». Нам отдых сделался постылым и неуютным городок.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Написано много о ревности, о верности, о неверности. О том, что встречаются двое, а третий тоскует в походе. Мы ночью ворвались в Одоев, пути расчищая пехоте. И, спирт разбавляя водою, на пламя глядели устало. (Нам все это так знакомо!..) Но вот на пороге встала хозяйка нашего дома. Конечно, товарищ мой срочно был вызван в штаб к военкому. Конечно, как будто нарочно одни мы остались дома. Тяжелая доля солдаток. Тоскою сведенное тело. О, как мне в тот миг захотелось не вшивым, не бородатым,— быть чистым, с душистою кожей. Быть нежным хотелось мне. Боже!.. В ту ночь мы не ведали горя. Шаблон: мы одни были в мире... Но вдруг услыхал я: Григорий... И тихо ответил: Мария... Мария! В далеком Ишиме ты письма читаешь губами. Любовь — как Сибирь — нерушима. Но входит, скрипя костылями, солдат никому не знакомый, как я здесь, тоской опаленный. Его оставляешь ты дома. И вдруг называешь: Семеном. Мария! Мое это имя. И большего знать мне не надо. Ты письмами дышишь моими. Я знаю. Я верю. Ты рядом.
Семен Гудзенко. Избранное.
Москва: Художественная литература, 1977.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.