Сказанное в предыдущей главе было необходимо для того, чтобы
восстановить мост между "Менехмами" Плавта и "Комедией ошибок" Шекспира.
Правда, мы не в состоянии сказать, видел ли Шекспир комедию Плавта на сцене
или был вынужден удовольствоваться ее чтением - тем более, что эти две
возможности ничуть не исключают друг друга. Правда, новейшая критика долгое
время не желала допускать знакомства Шекспира с латинским подлинником,
основываясь на насмешке Бен Джонсона, что Шекспир знал "плохо по латыни, еще
хуже по гречески"; а так как первый английский перевод Плавтовой пьесы
появился в 1595 г., т. е. как мы увидим тотчас, приблизительно <через> пять
лет после окончания "Комедии ошибок", то приходилось допустить, что этот
перевод был распространяем в рукописи и таким образом стал известен поэту
задолго до своего выхода в свет. Но это очевидная натяжка; с другой стороны
следует отметить, что мы не находим никаких следов зависимости Шекспира от
перевода, между тем, как есть улики, указывающие на его знакомство с
подлинником. Дело в том, что оба Антифола, соответствующие Плавтовым
Менехмам, названы в первом издании Шекспировской пьесы: первый - Antipholus
Sereptus, a второй - Antipholus Erotes (или Errotis), между тем как
переводчик называет своих героев Менехмом-гражданином (М. the citizen) и
Менехмом-странником (М. the travailer). Второе имя загадочно (подействовала
ли тут ассоциация с глаголом errare, или с именем гетеры Erotium, трудно
сказать); но зато первое ясно соответствует эпитету surreptus
("похищенный"), который прологист у Плавта дает своему эпидамнийцу Менехму
{Замечу кстати, что вариант suppertus: sereptus скорее говорит в пользу
предположения, что Шекспир видел драму Плавта на сцене; действительно, в
английском произношении оба эти слова совпадают. Латинского слова sereptus
нет, но оно образовано совершенно правильно (ср. selectus, seductus) и самая
вольность этого словообразования указывает на некоторое знакомство его
автора с латинским языком.}. Впрочем, на знакомство Шекспира с подлинным
Плавтом указывают и другие заимствования, о которых будет речь впоследствии;
если же Бен Джонсону его знание латинского языка казалось недостаточным, то
это вполне объясняется обширной классической эрудицией этого ученого поэта,
с которой не могли идти в сравнение познания стратфордского самоучки.
Что касается времени возникновения "Комедии ошибок", то оно
определяется довольно точно одним каламбуром, на который впервые указал
английский критик Мэлон. В той потешной географии кухарки жены Дромиона
Эфесского, которую Дромион Сиракузский развивает своему господину (д. III,
сц. 2), Франция оказывается у этой красавицы "на лбу, вооруженная и
мятежная, ведущая войну с ее волосами" (in her forehead, arm'd and reverted,
making war against her hair). Каламбур основывается на созвучии слов hair
"волосы" и heir(e) "наследник"; лоб лысеющей кухарки приравнивается Франции,
ведущей войну со своим "наследником", т. е. Генрихом Наваррским, законным
наследником престола, после убийства Генриха III в 1589 г. Эта война
кончилась лишь с переходом Генриха Наваррского в католичество в 1593 г. и
таким образом дан самый поздний срок для возникновения нашей комедии. Но,
конечно, остается возможным, что она написана и раньше, и что каламбур, о
котором идет речь, был вставлен при одном из ее повторений на сцене; таким
образом оказывается, что "Комедия ошибок" - одна из самых ранних, если не
самая ранняя из самостоятельных драм Шекспира.
Завязка ее состоит в следующем:
Эгеон, сиракузский купец, по делам отправляется морем в Эпидамн; его
молодая жена Эмилия, не будучи в состоянии вынести долгую разлуку,
последовала за мужем туда же. Там она вскоре родила близнецов, "столь
похожих друг на друга, что их можно было различить только именами"; в тот же
час и в том же доме простая женщина тоже разрешилась от бремени двойнями; их
Эгеон купил у их родителей, чтобы со временем сделать их слугами своих
сыновей. Через несколько времени они пустились в обратное плавание; тут их
настигла буря, они потерпели крушение, последствием которого было разделение
семьи. Эгеон с одним сыном и мальчиком-слугой, могли вернуться в Сиракузы;
других отнесло к Коринфу. Прошло около восемнадцати лет; сын Эгеона,
Антифол, и его слуга Дромио (он) - "лишенные своих братьев, они удержали их
имена {Итак, Шекспир удержал фикцию Плавта, согласно которой первоначальному
Сосиклу после исчезновения его брата Менехма было дано его имя - она была
для него так же необходима как и для римского поэта. Но насколько это
переименование естественно там, где оно производится Менехмом, дедом обоих
мальчиков (правда, критики Шекспира оспаривают эту естественность, но они
делают это исключительно вследствие своего незнакомства с условиями античной
жизни), настолько оно непонятно у Шекспира, тем более по отношению к слуге.
Поэт тут просто допустил насилие над фабулой, чтобы создать ту обстановку,
которая была нужна.} - пожелали отправиться на поиски; то же сделал со своей
стороны и Эгеон. Скоро они потеряли друг друга из виду; наконец, в один и
тот же день, они - ничего не зная друг о друге - очутились в Эфесе. В том же
Эфесе жили - тоже ничего не зная друг о друге - с одной стороны Эмилия,
ставшая почтенной игуменьей эфесского монастыря, с другой - настоящий
Антифол с настоящим Дромионом. Этот Антифол "Эфесский" попал туда, после
многих приключений, из Коринфа; отдавшись военному делу, он приобрел
расположение Эфесского герцога Солина, который сам женил его на богатой
красавице Адриане. Отношения между Эфесом и Сиракузами вскоре испортились: в
Эфесе был даже издан закон, чтобы всякий сиракузянин, попавший в Эфес, был
казним, если он не сможет выкупить себя. Когда туда явился Антифол
"Сиракузский", его успели предупредить; но Эгеон предупрежден не был - его
ведут на казнь. Здесь начинается действие.
Таким образом, обстановка у Шекспира много сложнее, чем у Плавта.
Главное дополнение состоит в том, что кроме близнецов-свободных английский
поэт ввел соответствующую чету близнецов-рабов, обоих Дромионов; этим он
значительно приблизился к сказочному мотиву - хотя, с другой стороны, мы не
можем утверждать, что сказка вроде пересказанной выше (гл. 1) была известна
Шекспиру. Несомненно, что главным побуждением было для английского поэта
желание увеличить персонал трагедии и украсить новыми арабесками простой
сравнительно узор подлинника: действительно, благодаря введению обоих
Дромионов, соответствующих Меркурию и Сосию в "Амфитрионе", он получил
возможность соединить комические мотивы этой пьесы с заимствованными из
"Менехмов". Но поэт не ограничился тем, что удвоил роль Плавтова Мессениона;
он ее значительно изменил, сделав своих Дромионов настоящими клоунами пьесы.
У Плавта Мессенион - тип честного и верного раба, очень симпатичный в жизни,
но скучноватый на сцене; Дромионы, напротив, прежде всего - шуты и балагуры;
про сиракузского его собственный хозяин говорит, что он развлекал в минуты
скуки (д. I, сц. 2), но его эфесский брат ему в этом не уступает; они острят
над другими, острят над самими собою, когда их бьют, что случается при
каждом удобном и неудобном случае. При этом их остроумие - чисто шутовское:
оно выражается в чудовищных гиперболах, потешных сближениях, рискованных
"кводлибетах", вымученных играх слов и т. д.; образчиками могут служить
кводлибет о том, что не всякому делу свое время (II, 2), география кухарки
(II, 2), описание пристава (IV, 3) и т. д. Нам этот юмор стал недоступен
даже в английском подлиннике; на другие языки он и подавно непереводим; но
все же следует помнить, что то, что нам теперь кажется грубым шаржем или
нелепостью, в свое время считалось верхом остроумия. Гораздо понятнее нам
заимствованные из античности элементы юмора, вроде потешного рассказа
Дромиона Эфесского о том, как его встретил его мнимый хозяин на площади (II,
1); тут сказывается влияние римской комедии, которой, к слову сказать, наши
клоуны обязаны и своими именами: раба Дромиона мы имеем в "Антрии" Теренция.
Но, чтобы достигнуть требуемой сложности обстановки, поэт совершенно
пожертвовал всяким правдоподобием. У Плавта оно - если согласиться с
основным мотивом полного сходства братьев близнецов - соблюдено недурно; но,
если мы и можем примириться с одной четой вроде обоих Менехмов; то ее
удвоение совершенно лишено всякого вероятия, тем более, что поэт не мог для
его объяснения воспользоваться чудесным мотивом сказки. У Плавта встреча в
Эпидамне обставлена вполне правдоподобно: раз решившись отыскивать брата
повсюду, Сосикл не мог не заехать и в тот крупный торговый город, в котором
он жил. У Шекспира совпадения накопляются чудовищным образом: Эмилия и
Антифол Эфесский жили долгое время в том же городе, имея общих знакомых
(герцога), и притом не видят друг друга и ничего друг о друге не слышат;
Эгеон и Антифол Сиракузский после шестилетней разлуки в один и тот же день
являются в тот город, где живет предмет их поисков. Совершенно невероятно;
затем описание самого крушения и т. д. И все эти нарушения правдоподобия тем
ощутительнее что фабулу пьесы нам сообщает не комическое лицо, вроде
Плавтова прологиста, а трагическая фигура старика Эгеона, которого ведут на
казнь за невольное нарушение жестокого эфесского закона.