Уильям Батлер Йейтс (13)

Два короля

Перевод с английского Анны Блейз

Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес
От Тары к западу. Спешил он к королеве
И далеко опередил бойцов усталых,
Что, погоняя скот, плелись через болото.
И где сквозь ветви бука сплелся свет зеленый
С голубизной плюща, увидел он оленя
Белее творога, с глазами цвета моря.
Заметив, что стоит он поперек тропы
И пядей росту в нем поболе, чем в оленях,
Король застыл, разинув рот и сжав поводья, -
Но снова в бег пустил дрожащего коня.
Наперерез олень помчал, склонив рога,
И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул,
И выхватил свой меч, и острие нацелил
Против оленя. Рог, ударившись о сталь,
Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, -
О сладостный на слух, волшебный, грозный звон!
Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга,
Как если бы сошлись олень с единорогом
В бою средь африканских Лунных гор.
Но наконец рога двойные, вспять подавшись,
С размаху под одним ударили, пронзив
Коню живот. Король Эохайд отбросил меч
И, обхватив рога могучими руками,
Глазами впился в глаз зеленый, как волна.
Так в пешей схватке взад-вперед они топтались,
Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь.
Сошлось с бедром проворным мощное бедро,
А руки, что в себя вобрали силу мира, -
С копытом и ветвистым рогом, быстроту
Впитавшими из тонкой пустоши воздушной.
И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым,
Ломились, искры высекая из камней,
Под крики птиц в листве и стрекотанье белки.
Но наконец король к стволу большого бука
Притиснув жесткий бок, оленя повалил
И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас
Олень исчез, как тень, бесследно; только крик -
Как скорбный стон того, кто горестно кричит,
Навек с немыслимым сокровищем расставшись, -
Блуждал в голубизне и зелени листвы
И вился ввысь, в полете распадаясь,
Пока не стало все как тень или виденье, -
Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови
И конь растерзанный.
Король Эохайд бежал
До самой Тары, не переводя дыханья,
Пока не увидал раскрашенной стены
И бронзовых колец на тисовых столбах
Больших ворот; но хоть светились тусклым светом
От ламп висячих все распахнутые окна,
Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось,
И голоса не долетали с тропок сбитых,
Что ко дворцу вели от пашен и колодцев;
Ни позади, ни впереди ни звука
Король не услыхал, – и лишь на горизонте
Мычало стадо, по болоту пробираясь.
Дурная весть для королей – молчанье в доме,
Куда с победой возвращаются. Король
С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел:
В безлюдной пустоте огромной тронной залы
Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима,
Этайн – и острый меч у ног ее блестит;
Вцепились пальцы намертво в скамью,
Взор холоден и тверд, поджаты губы:
Неведомая страсть ее одела камнем.
Заслышав звук шагов, она очнулась -
Но только лишь король раскрыл пред ней объятья,
Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув:
«Я отослала в лес и на поля
Всех воинов и слуг высокой Тары:
Желаю я, чтоб ты один судил
Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной -
Она в лицо знакомое не взглянет,
Покуда приговор не огласишь.
Найдёшь виновной – больше никогда
Она в лицо знакомое не взглянет».
Тут побледнел король, как и она,
Постигнув, что сейчас уста ее откроют,
Что означает страшный этот день.
«Ты сам меня привел, – рекла она, -
Туда, где брат твой Ардан восседал,
Не двигаясь и с места не сходя,
Окованный недугом неизвестным;
Ты мне велел заботиться о нем,
А коль умрет – курган над ним насыпать
И огамом прозванье начертать».
«Он жив?» – спросил Эохайд.
«И в добром здравье».
«Коль живы он и ты, не в тягость мне
Иные злоключенья и утраты».
«Я приказала уложить его
Под этой крышей и сама ему
Носила пищу – он вкушал из рук моих
Неделя за неделей. И когда
Я спрашивала: "Что тебя терзает?” -
Молчал в ответ и лишь терзался горше,
Но я не унималась. Наконец
Он выкрикнул: "То, что меня терзает,
Безгласным камнем сердце облекло”.
И я сказала: "Что бы ни таил ты,
Крушение надежд иль смертный ужас, -
Откройся мне, и я пошлю гонцов:
Пускай весь мир объедут, но найдут
Тебе лекарство!” Тут он крикнул в голос:
"Ты день за днем о том же вопрошаешь,
А у меня бушует в сердце буря,
Могучий вихрь несет меня и кружит
И понуждает тайну оберечь”.
"Пускай таишь дурное помышленье, -
Я возразила, – ничего дурного
Не будет в том, коль выскажешь его;
А что оно дурное, нет сомнений,
Коль высказать его – и то ужасней,
Чем заживо себя обречь могиле,
А нас терзать догадками пустыми,
Тенями, помрачающими ум”.
Он все молчал. И я тогда склонилась
И прошептала, чтоб никто не слышал:
"Коль муку эту женщина наслала,
Я воинов за нею отряжу
Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан,
И будь ей то на радость иль на горе,
И кто б ни вышел на ее защиту, -
Они возьмут ее и приведут
Взглянуть на дело рук ее коварных:
Пускай погасит стог, что подожгла;
И будь она в шелках или в короне,
А все ж смирится, ибо в сердце знает,
Что в этом мире нам один удел,
Что с нас довольно – пусть на краткий миг -
Мужьям и детям даровать блаженство”.
И тут поддался он помимо воли
И высказал, что жаждал утаить,
Хотя и жаждал высказать безмерно.
Вздохнул и молвил: "Ты, лишь ты сама
Могла б найти лекарство от недуга”.
Я поднялась и вышла. Девять дней
Вкушал он пищу от чужих людей,
А я металась девять дней в кругу
Раздумий гибельных, шепча порою,
Что лишь могильный холм неисцелимый
Сомненье усмирит и состраданье.
А через девять дней я вновь предстала
Пред ним и, тихо голову склоня,
Велела в час полночный тайно выйти
И разыскать лачугу лесоруба
От Тары к западу, в орешнике густом
(Надежда сил придаст ему, я знала),
И ждать там друга, что, как он сказал,
Найти лекарство может от недуга, -
И друг придет.
Когда сгустилась ночь,
Я пробралась сквозь буковую чащу
И дом нашла в орешнике густом.
Там факел догорал и, растянувшись
На груде шкур, спал Ардан непробудно:
Как ни звала его, как ни пыталась
Поднять – он не очнулся ото сна.
Я прождала до середины ночи
И, устрашась, что по дороге в поле
Меня заметит здесь пастух иль пахарь,
Ступила за порог.
Средь скал, плющом увитых,
Как меч, горящий синевою неба,
Предстал передо мною некий муж,
Исполненный величья неземного,
И на меня воззрился острым взором,
Как коршун. Задрожав от головы до пят,
Я перед ним застыла куропаткой.
Но в голосе его звенели чары.
"Как долго! – молвил он. – И как постыло
Смотреть из глаз чужих, чужим губам
Вверять слова любви… Да, то был я!
То я вложил любовь в того, кто здесь простерся;
Теперь же, выманив тебя сюда,
Где нам не помешают, извлеку
Из спящего любовь – оставлю сон.
И, пробудившись с солнцем, он воспрянет,
Протрет глаза и даже не припомнит,
Что за недуг весь год его терзал”.
От страха я попятилась к стене,
Но голос сладостный звенел не умолкая:
"О женщина, я был тебе супругом,
Когда ты мчалась на потоках ветра,
Когда плясала в вихре и прибое,
Во дни, которых смертной не припомнить.
Тебя сманили в колыбель, но все же
Пришел я вновь назвать тебя женой”.
Я больше не боялась – этот голос
Во мне затронул память об ином.
Но молвила я так: "Король Эохайд -
Супруг мне здесь. И с ним познала я
Всё счастье женщины”. Тогда вскричал он властно,
Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну:
"Какое счастье?! Знать, что неизбежный
Венец любому счастью – мертвый камень?!
Но знай, что в наших призрачных чертогах
Блаженству нет предела в пресыщенье,
Не гложет время юную красу,
Не устает танцор кружиться в танце,
Не встретишь скорби ни на чьем лице -
Лишь я один скорблю среди счастливцев
Над ложем, опустевшим без тебя”.
"Но как любить, – я молвила в ответ, -
Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным,
Упавшим мне на ложе и явившим
Из тьмы черты возлюбленного мужа:
‘Не вечны эти сила и краса!’?
Не стоила б любовь своих мучений,
Когда бы он порою, утомленный,
Не засыпал без сил в моих объятьях
И в муже я б не видела дитя.
Тот ничего не знает о любви,
Кто не постиг: она гнездо свивает
Лишь на уступе узком, ненадежном
Над пропастью, открытой всем ветрам”.
А он воскликнул: "Хочешь или нет,
Ты все равно вернешься к нам по смерти,
И эта жизнь твоя в людском обличье
Из памяти изгладится навеки!
К чему мне лишних тридцать, сорок лет
Наедине с бессмысленным блаженством?”
И сжал меня в объятиях, но я
Вскричала, отстранив его: "Не верю!
Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью,
Забылась?! Нет! А коль поверю -
С двойною жаждой припаду губами
К тому, что дважды бренно!”
И на том
Он вдруг, как тень, растаял под руками.
Я удержалась – ствол большого бука
Не дал упасть. И за него цепляясь,
Я услыхала пенье петухов
Над сонной Тарой».
Поклонился ей король,
Благодаря за состраданье к брату,
И за посул ее, и за отказ.
И тут со склона донеслось мычанье,
И вслед за стадом в тисовых воротах
Толпа бойцов усталых показалась,
А брат Эохайда вышел им навстречу
Приветить их, не помня ничего.

The Two Kings

King Eochaid came at sundown to a wood
Westward of Tara. Hurrying to his queen
He had out-ridden his war-wasted men
That with empounded cattle trod the mire;
And where beech trees had mixed a pale green light
With the ground-ivy's blue, he saw a stag
Whiter than curds, its eyes the tint of the sea.
Because it stood upon his path and seemed
More hands in height than any stag in the world
He sat with tightened rein and loosened mouth
Upon his trembling horse, then drove the spur;
But the stag stooped and ran at him, and passed,
Rending the horse's flank. King Eochaid reeled
Then drew his sword to hold its levelled point
Against the stag. When horn and steel were met
The horn resounded as though it had been silver,
A sweet, miraculous, terrifying sound.
Horn locked in sword, they tugged and struggled there
As though a stag and unicorn were met
In Africa on Mountain of the Moon,
Until at last the double horns, drawn backward,
Butted below the single and so pierced
The entrails of the horse. Dropping his sword
King Eochaid seized the horns in his strong hands
And stared into the sea-green eye, and so
Hither and thither to and fro they trod
Till all the place was beaten into mire.
The strong thigh and the agile thigh were met,
The hands that gathered up the might of the world,
And hoof and horn that had sucked in their speed
Amid the elaborate wilderness of the air.
Through bush they plunged and over ivied root,
And where the stone struck fire, while in the leaves
A squirrel whinnied and a bird screamed out;
But when at last he forced those sinewy flanks
Against a beech bole, he threw down the beast
And knelt above it with drawn knife. On the instant
It vanished like a shadow, and a cry
So mournful that it seemed the cry of one
Who had lost some unimaginable treasure
Wandered between the blue and the green leaf
And climbed into the air, crumbling away,
Till all had seemed a shadow or a vision
But for the trodden mire, the pool of blood,
The disembowelled horse.
King Eochaid ran,
Toward peopled Tara, nor stood to draw his breath
Until he came before the painted wall,
The posts of polished yew, circled with bronze,
Of the great door; but though the hanging lamps
Showed their faint light through the unshuttered windows,
Nor door, nor mouth, nor slipper made a noise,
Nor on the ancient beaten paths, that wound
From well-side or from plough-land, was there noise;
Nor had there been the noise of living thing
Before him or behind, but that far-off
On the horizon edge bellowed the herds.
Knowing that silence brings no good to kings,
And mocks returning victory, he passed
Between the pillars with a beating heart
And saw where in the midst of the great hall
Pale-faced, alone upon a bench, Edain
Sat upright with a sword before her feet.
Her hands on either side had gripped the bench,
Her eyes were cold and steady, her lips tight.
Some passion had made her stone. Hearing a foot
She started and then knew whose foot it was;
But when he thought to take her in his arms
She motioned him afar, and rose and spoke:
"I have sent among the fields or to the woods
The fighting men and servants of this house,
For I would have your judgment upon one
Who is self-accused. If she be innocent
She would not look in any known man's face
Till judgment has been given, and if guilty,
Will never look again on known man's face."
And at these words he paled, as she had paled,
Knowing that he should find upon her lips
The meaning of that monstrous day.
Then she:
"You brought me where your brother Ardan sat
Always in his one seat, and bid me care him
Through that strange illness that had fixed him there,
And should he die to heap his burial mound
And carve his name in Ogham." Eochaid said,
"He lives?" "He lives and is a healthy man."
"While I have him and you it matters little
What man you have lost, what evil you have found."
"I bid them make his bed under this roof
And carried him his food with my own hands,
And so the weeks passed by. But when I said
'What is this trouble?' he would answer nothing,
Though always at my words his trouble grew;
And I but asked the more, till he cried out,
Weary of many questions: 'There are things
That make the heart akin to the dumb stone.'
Then I replied: 'Although you hide a secret,
Hopeless and dear, or terrible to think on,
Speak it, that I may send through the wide world
For medicine.' Thereon he cried aloud:
'Day after day you question me, and I,
Because there is such a storm amid my thoughts
I shall be carried in the gust, command,
Forbid, beseech and waste my breath.' Then I,
'Although the thing that you have hid were evil,
The speaking of it could be no great wrong,
And evil must it be, if done ’twere worse
Than mound and stone that keep all virtue in,
And loosen on us dreams that waste our life,
Shadows and shows that can but turn the brain.'
But finding him still silent I stooped down
And whispering that none but he should hear,
Said: 'If a woman has put this on you,
My men, whether it please her or displease,
And though they have to cross the Loughlan waters
And take her in the middle of armed men,
Shall make her look upon her handiwork,
That she may quench the rick she has fired; and though
She may have worn silk clothes, or worn a crown,
She'll not be proud, knowing within her heart
That our sufficient portion of the world
Is that we give, although it be brief giving,
Happiness to children and to men.'
Then he, driven by his thought beyond his thought,
And speaking what he would not though he would,
Sighed: 'You, even you yourself, could work the cure!'
And at those words I rose and I went out
And for nine days he had food from other hands,
And for nine days my mind went whirling round
The one disastrous zodiac, muttering
That the immedicable mound's beyond
Our questioning, beyond our pity even.
But when nine days had gone I stood again
Before his chair and bending down my head
Told him, that when Orion rose, and all
The women of his household were asleep,
To go--for hope would give his limbs the power--
To an old empty woodman's house that's hidden
Close to a clump of beech trees in the wood
Westward of Tara, there to await a friend
That could, as he had told her, work his cure
And would be no harsh friend.
When night had deepened,
I groped my way through boughs, and over roots,
Till oak and hazel ceased and beech began,
And found the house, a sputtering torch within,
And stretched out sleeping on a pile of skins
Ardan, and though I called to him and tried
To shake him out of sleep, I could not rouse him.
I waited till the night was on the turn,
Then fearing that some labourer, on his way
To plough or pasture-land, might see me there,
Went out.
Among the ivy-covered rocks,
As on the blue light of a sword, a man
Who had unnatural majesty, and eyes
Like the eyes of some great kite scouring the woods,
Stood on my path. Trembling from head to foot
I gazed at him like grouse upon a kite;
But with a voice that had unnatural music,
'A weary wooing and a long,' he said,
'Speaking of love through other lips and looking
Under the eyelids of another, for it was my craft
That put a passion in the sleeper there,
And when I had got my will and drawn you here,
Where I may speak to you alone, my craft
Sucked up the passion out of him again
And left mere sleep. He'll wake when the sun wakes,
Push out his vigorous limbs and rub his eyes,
And wonder what has ailed him these twelve months.'
I cowered back upon the wall in terror,
But that sweet-sounding voice ran on: 'Woman,
I was your husband when you rode the air,
Danced in the whirling foam and in the dust,
In days you have not kept in memory,
Being betrayed into a cradle, and I come
That I may claim you as my wife again.'
I was no longer terrified, his voice
Had half awakened some old memory,
Yet answered him: 'I am King Eochaid's wife
And with him have found every happiness
Women can find.' With a most masterful voice,
That made the body seem as it were a string
Under a bow, he cried: 'What happiness
Can lovers have that know their happiness
Must end at the dumb stone? But where we build
Our sudden palaces in the still air
Pleasure itself can bring no weariness,
Nor can time waste the cheek, nor is there foot
That has grown weary of the whirling dance,
Nor an unlaughing mouth, but mine that mourns,
Among those mouths that sing their sweethearts' praise,
Your empty bed.' 'How should I love,' I answered,
'Were it not that when the dawn has lit my bed
And shown my husband sleeping there, I have sighed,
"Your strength and nobleness will pass away."
Or how should love be worth its pains were it not
That when he has fallen asleep within my arms,
Being wearied out, I love in man the child?
What can they know of love that do not know
She builds her nest upon a narrow ledge
Above a windy precipice?' Then he:
'Seeing that when you come to the deathbed
You must return, whether you would or no,
This human life blotted from memory,
Why must I live some thirty, forty years,
Alone with all this useless happiness?'
Thereon he seized me in his arms, but I
Thrust him away with both my hands and cried,
'Never will I believe there is any change
Can blot out of my memory this life
Sweetened by death, but if I could believe
That were a double hunger in my lips
For what is doubly brief.'
And now the shape,
My hands were pressed to, vanished suddenly.
I staggered, but a beech tree stayed my fall,
And clinging to it I could hear the cocks
Crow upon Tara."
King Eochaid bowed his head
And thanked her for her kindness to his brother,
For that she promised, and for that refused.
Thereon the bellowing of the empounded herds
Rose round the walls, and through the bronze-ringed door
Jostled and shouted those war-wasted men,
And in the midst King Eochaid's brother stood,
And bade all welcome, being ignorant.