Уильям Батлер Йейтс (14)

Странствия Ойсина

Перевод с английского Анны Блейз

КНИГА I

Св. Патрик.

Ты слеп, и лыс, и дряхлостью согбен,
В потемках мысли, и на сердце – тлен.
Но триста лет, как в песнях говорится,
Ты, Ойсин, наслаждался с дьяволицей.

Ойсин.

Да, все прошло. И только память мучит.
Еще я помню всадников могучих
С летящими по ветру волосами,
И чаши пива, меда и вина,
И пляски, и веселые напевы,
И ночь, и тело белогрудой девы…
Так пусть рассказ о том живет меж вами,
Доколе в небе странствует луна.
Килте и Конан, Финн и Сгеолан -
Мы мчались за оленем, вслед за псами,
И были с нами и Ломар, и Бран.
Дорога меж могильными холмами
Племен Фир Болг вела к кургану Мейв,
Чья страсть застыла камнем средь камней.
И там, над сизо-серою водой,
Заметили мы всадницу вдали
На скакуне с серебряной уздой.
Закатный свет сиял в устах ее,
Как луч над обречённою ладьей,
В кудрях шафранных догорало пламя,
А белый плащ струился до земли,
И пурпуром пылали и цвели
На нем узоры длинной чередой,
И брошь из перламутра колыхалась,
Когда, ручья июльского плавней,
Дыханьем мерным грудь ее вздымалась.

Св. Патрик.

Язычник! Все мечтаешь ты о ней!

Ойсин.

"Что ж не трубите в рог? – она спросила, -
Что все герои клонятся без силы?
Лесной олень и тот не столь печален,
Олень безрогий, мирный и усталый,
Полевка-мышь и та не столь тиха
В норе укромной из листвы и мха,
Что среди папоротников таится.
Охоте воинов не должно быть унылой!”
Финн отвечал: "О, милая девица,
Скорбим мы об Оскаровой гробнице
И о героях, что лежат убиты
На поле Габры, вороньем покрытом;
Но где же вся твоя родня и свита,
И из какой ты едешь стороны?”
"Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут,
Меня же – Ниав; я пришла оттуда,
Где волны вечно плещут и поют,
Скрывая берега моей страны”.
"Какая привела тебя причуда
Сквозь ярость волн морских и клочья пены?
Иль спутник твой скитается далёко
От Энгусовых птиц и рощ зеленых?”
Ответ ее был сладок и надменен:
"Еще ни с кем, о воин утомленный,
Я в жизни не была обручена;
Но вот – мой выбор, и сквозь клочья пены
И ярость волн сюда примчалась я,
Чтоб сына твоего избрать в мужья”.
"Неужто лучше сына моего
В своей стране не знаешь никого?”
"Моей любви искали короли,
Но с той поры, как барды принесли
Строку, где имя Ойсина звучало,
О нем лишь сердце ноет и болит,
И лишь о нем я думаю в печали,
О том, как Ойсин в битвах побеждал,
О песне, что из уст его струится,
Подобная азийским пестрым птицам
В пустынных землях, жаждущих дождя”.
Клянусь, о Патрик, колоколом медным
Твоим, что был пленен я ликом бледным
И смят волною безудержной страсти!
И я воскликнул: "Ты моя невеста!
Я сотни песен о тебе сложу,
Превознесу тебя своею властью
И пленникам склониться прикажу
Перед тобой, повергнув их во прах
В моих туманных западных краях”.
"Нет, Ойсин, вместе на одном седле
Поскачем сквозь прибой к моей земле!
Там люди усыпальниц не возводят,
И дни бегут напевом беззаботным,
Там ни измен, ни подлости не знают,
И первый цвет любви не увядает;
Из всех зверей, что под луною бродят,
Получишь ты сильнейших гончих сотню,
И сто одежд из шепчущих шелков,
И сто баранов лучших и быков
Белей, чем пена этого прибоя,
Сто луков и мечей, готовых к бою,
Вино и масло, мед и молоко,
И спать ты будешь мирно и легко;
И сотню юных воинов могучих,
Что друг на друга не пойдут войной,
И сотню дев, веселых, словно птицы,
Танцующих порывисто и плавно,
Резвей, чем рыба по теченью мчится,
Покорных и прелестных, ты получишь,
И ты познаешь наслажденья Дану,
И Ниав будешь звать своей женой”.
Она легко вздохнула. "Ну, пора.
Нас ждут любовь, и отдых, и игра
Закатною порой в моей земле,
Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
Я сел в седло, и вот, обвив меня
Руками, обняла она меня,
И нежностью окутала меня;
И конь под новой ношею взыграл,
Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
Килте, и Финн, и Конан подошли,
Рыдая, и остаться умоляли,
Но им не внемля, прочь мы поскакали
От бренной человеческой земли.
В какой чужой, неведомой стране,
О фении, скитаетесь вы ныне?
Иль призраки вы, белые, как снег,
И ваша кровь пылающая стынет?
Когда-то вы со мной скакали все
По зарослям в предутренней росе,
Охотясь за оленем быстроногим,
Со мною рядом бились в час тревоги,
Заслыша грохот вражеских щитов,
И побеждали тысячи врагов.
Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
Длинноволосых копьеносцев рать?
Оленя больше не сразит стрела
И всадника не выбьет из седла.

Св. Патрик.

Не хвастайся и не склоняй главы!
Друзья твои проклятые мертвы,
И гончие успели прахом стать.

Ойсин.

Мы мчались, как стрела, по океану;
Не знаю, дни прошли или часы,
И Ниав пела мне напевы Дану,
Струившиеся ливнями росы, -
Печальный смех, нечеловечий звук!
И исцелял страданья нежный круг
Меня обвивших белоснежных рук.
Пронесся мимо нас олень безрогий,
И призрак гончей появился вдруг,
Прозрачный, красноухий, быстроногий,
И дева мчалась по равнине моря,
И яблоко держала золотое,
И юноша прекрасный вслед за нею
С неугасимым пламенем во взоре.
"Родились в землях Дану эти двое
Иль среди смертных знали боль и горе?”
"Не говори о них”, – она шепнула
И, наклонивши голову, вздохнула,
И губ моих коснулся осторожно
Жемчужно-белый перст ее тревожный.
Луна блеснула розой белоснежной
На западе, где солнца таял луч
И громоздились горы белых туч,
Скрывая диск тускнеющий и алый;
И глаже, чем полы в дворцовой зале,
Лежало море, блещущее ровно,
И мы, полны фантазией любовной,
Помчались вновь равниною безбрежной.
И раковина, кольцами свиваясь,
Дремала в бесконечной тишине
И грезила о собственных извивах,
О золотых и синих переливах,
Сияя мягким светом в глубине.
Но вот подул прибрежный легкий ветер,
И пение звучало все ясней
Дыханием тускнеющего света,
Напевом умирающих огней.
И конь ему навстречу побежал
И над безлюдной пустошью заржал;
Как пальцы черные, деревьев хоровод
Повсюду поднялся из теплых вод,
И ветви непрерывно трепетали,
Как будто время мерно отбивали,
Следя за тем, как солнце наклонилось,
И песни леса тихо напевали.
И время наших странствий завершилось.
И, к берегу подъехав, мы узнали
Причину этих трепетов веселых -
То меж деревьев стайки птиц порхали
И на ветвях роились, будто пчелы;
И сотни птиц стояли у воды, -
Как будто капли радуги застыли, -
И, красотою собственной горды,
Смотрелись в гладь зеркального залива,
И заливались щебетом счастливым,
И с пурпурною глубью говорили;
Изогнутые дивно корабли,
Качаясь на волнах, проплыли мимо,
Украшены фигурами резными, -
Выпь, горностай и лебеди вдали
Ликующие, гордые прошли;
И там, где лес и воды повстречались,
Мы привязали жеребца гнедого,
И губы Ниав трижды извлекли
Веселый звук серебряного рога.
И мы в ответ услышали шуршанье:
Из дикой чащи, из листвы густой
К нам юноши и девы приближались;
И видели мы веток колыханье;
Они бежали радостной толпой
На зов, и нежно за руки держались,
И пели, дивно пели без конца;
Из шелка золотого одеянья
Сияли оперением румяным,
И светел был молочный цвет лица;
А мой дорожный плащ померк в пыли
Для смертных предназначенной земли.
Они его коснулись удивленно,
И смех звучал прибоем отдаленным.
Но Ниав с неожиданным страданьем
Насмешникам велела замолчать.
И юноши, и девы обернулись,
Склонившись, нежных рук ее коснулись
И стали неустанно целовать
Ее ладонь и кромку одеянья.
Она велела проводить нас в зал,
Где Энгус вечно спал и видел сны -
Волшебный сон до истеченья срока,
Когда погаснет в небе свет луны.
Нас повели по сумрачным дорогам,
Где каждый лист росинками дрожал,
Где с каждым часом на ползучих травах
Рождался новый пышный цвет кровавый.
И вновь нежданно нежный смех слетел
С их уст, и каждый песню вновь запел,
И темный лес в ответ им прошумел.
И голоса сливались гармонично
С гуденьем пчел над лугом земляничным
Восторженным напевом мелодичным.
И дева та, что шла со мною рядом,
Серебряную арфу мне дала,
Струна на ней запела, как стрела,
И я запел о радости людской,
Но лица исказились от страданья.
Клянусь, о Патрик, бородой твоей,
Они рыдали! И один с тоской
Промолвил: "Нет печальнее созданья,
Чем этот смертный бард со странным взглядом!”
И вырвал арфу он из рук моих,
Пролил слезу над белою струной
И бросил прочь, в листву, где меж теней
Во тьме вода скопилась дождевая;
И прошептали все, над ней вздыхая:
"Покойся, арфа скорби, под луной,
Пока она меж звезд еще сияет!”
И вот в печали мы пришли туда,
Где в доме из лозы и глины красной
Дремал король, спокойный и прекрасный,
Рукою подбородок подпирая,
И жезл сверкал в другой его руке -
То алый блеск, то вспышка золотая,
То синий отсвет – словно налегке
Веселые резвились плясуны;
И юноши, и девы перед ним
Склонились и сквозь слезы умоляли,
И шепотом молитву повторяли,
И, наклоняясь, скипетр целовали.
И поднял скипетр он, и произнес:
"Веселье поит сумрак медом рос,
И полнит чашу ночи светом звезд,
И зёрна от дремоты пробуждает,
И рожки у козленка заостряет,
И раскрывает папоротник летом,
И красит перья птиц чудесным цветом,
И солнце неуклюжее качает,
И бег планет по кругу направляет:
Коль радости не станет на земле,
Погибнет все живое в этой мгле,
Застынут Небеса, Земля и Ад,
Как холм могильный, где герои спят,
Как летних мух морозы цепенят;
Так смейтесь же над Временем и Смертью,
Танцуйте все в веселой круговерти!
В сердцах людей огонь горел когда-то,
Шафранный свет восходов и закатов,
И серебристым отблеском луны
Мерцали человеческие сны;
Теперь сердца людей – сердца рабов,
Склонившихся под грозною судьбой;
У нас же нет закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы;
У нас же нет ни смерти, ни старенья,
Здесь праздник жизни, вечное цветенье,
Веселье – бог, и Бог для нас – веселье”.
И очи, что сквозь сон на нас глядели,
Опять сомкнулись, чтобы видеть сны,
Бутоном бледным меркнущей луны.
И в танце исступленном извиваясь,
Над Временем и Смертью насмехаясь,
Из лозяного странного чертога
Мы двинулись по сумрачным дорогам
Туда, где пена волн с росой слилась,
И смолкли все, у берега склонясь,
Нахмурившись, прогнав улыбки с лиц,
Потупив взоры радостные ниц,
Запели над мерцающей волной,
Ласкавшей берег острова блаженных:
"Да, Бог есть радость, радость совершенна!
А грешен тот, кто ведает печали,
Кого страшит теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы на ветру прибрежном танцевали,
Где розы расцветали под ногами,
Как метеоров трепетное пламя,
И наклонялись мы в движеньях танца
Над прихотливым сказочным узором,
И говорили, глядя влажным взором,
Слегка касаясь пурпурного глянца:
"Иные розы сыплют лепестки
На землю смерти, мрака и тоски;
Но здесь, где плещет светлая вода,
Не лягут на могилу никогда
Багряной нежной розы лепестки.
Ведь никогда к нам Смерть не приходила,
И не страшат нас старость и могила,
Не страшны нам теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы танцевали по недвижным чащам,
В цветенье лета вечного молчащим,
Но вот застыли, руки протянув
К огромному лесистому холму;
И все собрались трепетною стаей,
Высоко руки тонкие взметая,
И вновь запели голосом звенящим.
И в наших взорах отражался свет
Небесных звезд и белизна планет.
Мы пели так: "О, звезды небосвода,
В рубиновых ладьях над черной бездной,
Вам незнакомы радость и свобода,
Вас Бог смиряет скипетром железным
И держит вас железною уздой,
Вы все навеки скованы друг с другом
От века неподвижным звездным кругом,
Как пузыри в пруду под тяжким льдом;
А мы средь нестареющей земли
Свободны, как мерцающий прилив,
И нет у нас закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы,
И нам не страшны бег ночей и дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
Охотясь под лесною дикой сенью
За барсуком, за вепрем и оленем.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И ночью на песчаных побережьях,
Под небом, льющим тусклый звездный свет,
Метали копья мы, пока рассвет
Над сумеречным морем не забрезжит.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И мы ловили рыбу в лодках длинных:
Изогнутые шеей лебединой,
Украшены фигурами резными,
Несли ладьи нас над морской пучиной.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И Ниав нежная была моей женой;
А нынче мне осталось под луной
Лишь то, что ненавижу навсегда:
Пост и молитва.