Уильям Батлер Йейтс (16)

Единственная ревность Эмер

Перевод с английского Анны Блейз

Действующие лица

Три Музыканта (загримированы под маски)
Дух Кухулина (в маске)
Тело Кухулина (в маске)
Эмер (в маске или загримирована под маску)
Этне Ингуба (в маске или загримирована под маску)
Сида (в маске)

Входят Музыканты, одетые и загримированные так же, как в пьесе «У ястребиного источника». При них те же музыкальные инструменты, либо заранее стоявшие на сцене, либо внесенные Первым Музыкантом (до того, как он встанет посреди сцены с полотнищем в руках) или другим актером (после того, как развернут полотнище). Задником, как и прежде, может служить стена любого помещения; можно использовать то же самое черное полотнище, что и в пьесе «У ястребиного источника».

[Песня при развертывании и свертывании полотнища]

Первый Музыкант.

О, женская краса – подобье птицы,
Бессильной белой чайки одинокой,
Что после бури на заре томится
Меж двух борозд на вспаханной равнине,
Внезапным вихрем брошена далеко
Меж темных рытвин на сырой равнине.
О, сколько веков провела
В трудах непосильных душа,
Усердней крота иль орла
Расчет кропотливый верша,
И превзошла расчеты,
Превозмогла мечту,
Чтобы земною плотью
Эту облечь красоту?

О, странное, бесцельное созданье,
О, бледная жемчужница морская,
Что выброшена морем без дыханья
На гулкие пески перед рассветом:
Внезапный вал, на берег набегая,
Метнул ее во тьму перед рассветом.
В каких лабиринтах ума
Ковалась незримая связь,
Что смерть не разрубит сама,
Что жизнью не оборвалась, -
Горькой вины тенета,
Жаркого сердца стук -
Чтобы в оковы плоти
Эту увлечь красоту?

[Полотнище сворачивают, и Музыканты отходят в глубину сцены. При свернутом полотнище с одной стороны сцены обнаруживается занавешенное ложе или носилки, на которых лежит человек в погребальных одеждах. На нем героическая маска. Ближе к зрительному залу присел сгорбившись другой человек в точно таких же одеждах и маске. Эмер сидит у ложа.]

Первый Музыкант (говорит). Явись пред очами, кровля,
От копоти темные балки,
На балке рыбацкие сети,
Весло у стены:
Убогий дом рыбака.
Лежит в забытье иль мертвый
Страстный любовник,
Страстный, свирепый воитель, славный Кухулин.
Королева Эмер – у ложа.
Прочие удалились – так она повелела.
Но вот приближается робко
Юная Этне Ингуба, возлюбленная героя.
Мгновение медлит она у открытой двери.
За дверью открытой простерлось горькое море,
Горькое море простерлось в блеске и стоне:
(поет) О белое крыло, жемчужное сиянье!
Нет, ни за что в друзья не изберу
Бесцельное и хрупкое созданье,
Что грезит и скользит, лишь то и зная,
Как воды вечно плещут на ветру
И водам нет конца и края.

Эмер (говорит). Войди, ступай сюда и сядь у ложа;
Не бойся, я сама послала за тобой,
Этне Ингуба.

Этне Ингуба. Нет, не смею, госпожа.
Я слишком тяжкую вам нанесла обиду.

Эмер. Из всех живущих вправе только мы -
Лишь ты и я – нести над ним дозор:
Мы больше всех его любили.

Этне Ингуба. Как, он умер?

Эмер. Обряжен в саван и простерт на ложе,
Но жив еще Кухулин, ибо день,
Когда умрет он, сами небеса
Прощальным торжеством ознаменуют,
Извергнув огнь, окрасив землю кровью,
Да так, что и ничтожный из ничтожных
Постигнет: рухнул мир.

Этне Ингуба. Он жив? Но что с ним?

Эмер. Сегодня на собранье королей
В полдневный час он встретил незнакомца,
И по сердцу ему пришелся тот,
Но, слово за слово, меж королями
О чем-то ссора вспыхнула; Кухулин
Его на берег вывел и убил
У древа Байле, и тогда лишь понял,
Что это сын его – как говорят,
Когда-то в юности с дикаркою зачатый.
Постигнув, кто сражен его рукою,
В безумье скорби он помчался прочь
И, встав по пояс в пенных бурунах,
С мечом в руке, щитом загородясь,
С бессмертным морем биться начал. Молча
Смотрели короли – никто не смел
Ни протянуть руки ему, ни даже
По имени окликнуть: все застыли,
Оцепенев, как стадо перед бурей.
И наконец он словно увидал
Перед собою нового врага -
И ринувшись ему навстречу, скрылся
В пучине вод; но вынесла волна
Бесчувственное тело и под дверь
Рыбацкой хижины швырнула.

Этне Ингуба. Как он бледен!

Эмер. Но все ж не мертв.

Этне Ингуба. Ты не поцеловала
Его в уста, ты голову его
На грудь себе не положила!

Эмер. Это,
Быть может, и не он, а лишь подобье:
Бревно, на берег брошенное морем
И чарами сменившее обличье,
Иль дряхлый обессилевший наездник
Из войска Мананнана, сына Моря,
К седлу негодный.

Этне Ингуба.
Позови его
По имени: ушедшие от нас,
Слыхала я, еще часы иль дни
Блуждают меж картин привычной жизни;
Быть может, услыхав, он разъярится
И оборотня силою изгонит.

Эмер.
Сквозь тьму пробиться зовом нелегко,
И минули те дни, когда домой он
На зов мой приходил. Я лишь жена;
Но если ты сама его окликнешь,
Он отзовется на любимый голос,
Столь милый сердцу.

Этне Ингуба. Любит он меня,
Сильнее всех – как новую любовь,
Но под конец сильнее всех полюбит
Ту, что его любила прежде всех
И столько лет любила без ответа.

Эмер. Да, в том моя надежда потайная,
Надежда, что когда-нибудь, как прежде,
С ним сядем вместе мы у очага.

Этне Ингуба. Таких, как я, – минует страсти час -
Отшвыривают в угол, как скорлупки.
Услышь меня, Кухулин!

Эмер. Нет, сперва
Закрою я лицо его от моря,
Подброшу дров в очаг, поворошу
Поленья, чтобы ярче разгорелись.
Неистовые кони Мананнана
На берег рвутся из пучины моря;
Но грезы и заклятья пенной рати
Бессильны пред огнем.

[Эмер задергивает занавески перед ложем, скрывая лицо недужного, чтобы актер мог незаметно переменить маску. Затем она отходит в угол сцены и жестами показывает, что подбрасывает дров в очаг и ворошит огонь. Тем временем Музыканты играют, вторя ее движениям звуками барабана и, возможно, флейты. Завершив пантомиму, Эмер остается у воображаемого очага поодаль от Кухулина и Этне Ингубы.]

Теперь зови.

Этне Ингуба. Иль ты не слышишь?

Эмер. Наклонись над ним,
Любовной тайной сердце пробуди,
Коль это он; а если он не здесь -
Зажги в нем ревность.

Этне Ингуба. О, услышь, Кухулин!

Эмер. Как ты робка! В такой опасный миг
Страшиться лишь того, что в трех шагах
Стоит его супруга, – доказать,
Сколь неразумно выбрал он. Пойми:
Сейчас с тобой мы вместе – против моря.

Этне Ингуба. О мой возлюбленный, прости мне этот стыд!
Я больше не стыжусь. Я никогда
Не слала за тобой, не призывала:
Едва я затоскую о тебе,
Ты приходил без зова. Ты ли здесь?
Тогда пошевелись, скажи хоть слово!
Ты был со мною так красноречив!
Откликнись! Что сковало твой язык
Иль слух замкнуло? Вспомни, наша страсть
Не охладела даже с расставаньем
На бледном берегу перед зарею!
Молчит… Не может вымолвить ни слова…
Или не слышит…

Эмер. Поцелуй его!
Быть может, губ твоих прикосновенье
Его настигнет!

Этне Ингуба (отпрянув). Он не человек!
Едва коснулась губ – и сердце стынет!
Я чую зло!

Эмер. Нет-нет, он шевельнулся!
Твой поцелуй вернул его, заставил
Изгнать подменыша!

Этне Ингуба (отступая еще дальше). Нет, погляди на руку!
Рука его иссохла до плеча!

Эмер (приближаясь к ложу). Ответь, зачем пришел ты и откуда?

Тело Кухулина. Примчался я из дома Мананнана
На скакуне, не знающем узды.

Эмер. И кто же ты, посмевший лечь на ложе
Кухулина, принять его обличье?

Тело Кухулина. Я – Брикриу; не человек, другой, -
Дух распри меж богов и меж людей,
Из рода сидов.

Эмер. Для чего пришел ты?

Тело Кухулина (садится на ложе, раздвигает занавески и показывает уродливо искаженное лицо; Этне Ингуба уходит со сцены).
Я покажусь – и все, кого он любит,
Немедля прочь бегут.

Эмер. Вы, порожденья ветра,
Полны коварства и речей обманных!
Я не бежала прочь!

Тело Кухулина. Ты не любима.

Эмер. И, пред тобой не опуская глаз,
Велю вернуть его.

Тело Кухулина. Затем я и пришел.
Лишь цену заплати – и он свободен.

Эмер. Неужто сиды станут торговаться?

Тело Кухулина. Довольно им безделицы в обмен
На пленного. Когда ведун вернет
Жену, иль дочь, иль сына рыбаку,
Тот знает, что лишится непременно
Сетей иль лодки, может быть – коровы,
Дававшей детям пищу; а иные
Готовы жизнью заплатить. Я не прошу
Ни жизни от тебя, ни ценной вещи;
Ты говорила: может быть, когда-то
Ты станешь вновь ему зеницей ока,
Под старость лет; отринь свою надежду -
Он будет жить.

Эмер. Теперь мне ясно все.
Ты навлекал беду на всех, кого он любит,
А надо мной не властен, коль не лжешь, -
Вот потому и предлагаешь сделку!

Тело Кухулина. Ты властью тешилась, приняв его в мужья;
Я, сухорукий, тоже тешусь властью.
Склонишься перед волею моей -
Он будет жить.

Эмер. Нет, ни за что на свете!

Тело Кухулина. Боишься ты обречь себя проклятью,
А он не побоялся!

Эмер. У меня
Остались две последние отрады,
Два утешенья: память и надежда.
Ты требуешь надежду!

Тело Кухулина. Все равно
Не суждено вам стариться вдвоем:
Ведь он умрет, от ран изнемогая,
На дальнем берегу или в горах,
И женщина чужая наклонится
Над смертным ложем мужа твоего.

Эмер. Лишь одного тебе недостает,
Чтобы сразить его своим проклятьем, -
Моей надежды!

Тело Кухулина. Ты не ревновала,
Когда он изменял тебе, – ты знала,
Что он пресытится. Но можно ли прискучить
Любовью сиды? Ближе подойди,
Я глаз твоих коснусь – и ты прозреешь.

[Касается ее глаз левой, неиссохшей рукой.]

Эмер [ее взору предстает скорчившаяся у края сцены фигура – Дух Кухулина].
О, муж мой! Вижу!..

Тело Кухулина. Я развеял тьму,
Что от очей твоих его скрывала,
Но он тебя не видит.

Эмер. Муж мой! Муж мой!

Тело Кухулина. Не видит и не слышит. Это призрак,
Слепой, глухой, лишенный осязанья,
Замкнутый сам в себе. Мольбы и плач
Его сюда принудили вернуться,
Но ни единый звук ему не внятен:
Вы лишь из забытья исторгли призрак
И ввергли в грезы, в беспокойный сон;
И в этом сне, подобно всем теням,
Еще к своей свободе не привыкшим,
Он вновь обрел привычное обличье,
Но затворен в себе, не зная, где он
И рядом с кем.

[Тем временем входит Сида и останавливается около двери.]

Эмер. Но кто же эта дева?

Тело Кухулина. Из Царства-под-Волной она явилась
И в грезы облеклась, чтоб он сверкнул
В ее корзине. Сиды ведь рыбачки:
Мужчин в два счета ловят на крючок,
А грезы им – наживка.

Эмер. Так она
Обманною личиною прикрылась,
Виденьем лживым!

Тело Кухулина. Грезы – тоже тело;
Умерший вспять идет, к младенчеству без грез;
Кто грезить перестал, уж не вернется;
А всех священней – тени, что не жили
Среди живых, но в грезах к вам нисходят.

Эмер. Ее породу знаю я давно.
Когда мужчина спит, войною истомлен,
Они, склонясь над ним, целуют в губы,
Окутывают облаком волос;
Проснувшись, он не помнит ничего,
Но затворен в себе и на объятья
Душой не отзовется.
[Выхватывает нож из-за пояса.]

Тело Кухулина. Нет, ножом
Воздушный облик не пронзить. Молчи и слушай.
На то я дал тебе глаза и уши.

[Сида, постепенно ускоряя шаг, кружится в танце вокруг Духа Кухулина, скорчившегося у края сцены. Дух Кухулина тем временем постепенно пробуждается. Сида порой задевает лицо Духа волосами, но не целует его. Танец сопровождается струнными, флейтой и барабаном. Маска и одеяние Сиды отливают золотом, бронзой, медью или серебром, так что она подобна скорее идолу, чем человеку. Это сходство может отражаться и в ее движениях. Волосы ее тоже блестят металлом.]

Дух Кухулина. Кто здесь, во тьме, передо мной
Сияет славой неземной,
Как в торжестве уединенья,
Пройдя ступени возрожденья,
Венчает долгий труд сполна
В ночи пятнадцатой луна?

Сида. Я не полна: поныне страсть
Имеет надо мною власть.
Но что гнетет тебя к земле,
И что тебя укрыло мглой,
И отчего лицо во мгле
Скрываешь?

Дух Кухулина. Память о былом
Меня гнетет: о днях блаженных
Жены, не ведавшей измены,
О мертвых женах и мужах
И обо всем, что ныне – прах.

Сида. Ты, возлюбивший стольких жен,
Чей круг на день не довершен,
Полюбишь ли теперь иную,
Чье сердце бьется и тоскует,
Как и у тех, но от вершины
В последнем часе?

Дух Кухулина: Вспомнил ныне,
Что я с тобой давно знаком!
Иссохший терн над родником,
Туманный холм, и дева-птица
То в танце яростном кружится,
То реет ястребом крылатым…
Я распахнул тебе объятья,
Но ты исчезла в тот же миг.

Сида. Забудь и холм, и тот родник
И распахни объятья снова!
Ты был смелее, право слово,
Пред полуптицей! Я твоя:
Не ястреб – дева.

Дух Кухулина. Ну а я -
Не тот юнец в порыве страсти.
В тебе огонь последней части
Горит на грани полноты,
Но застит мне твои черты
Воспоминаний тяжкий гнет
И распрямиться не дает.

Сида. Так поцелуй меня в уста!
Хотя и меркнет красота
Пред памятью, но губ моих
Коснись – и все забудешь вмиг
Пред совершенной красотой.