Велимир Хлебников (17)

ВЕЛИК-ДЕНЬ

(Подражание Гоголю)

  
   -- Сегодня Велик-день; одень хустку; гарнесенькой станешь,-- уныло говорила жинка, работая ухватом у печи и обращаясь к молодой девушке, сидевшей у окна, расчесывая свои волосы и закидывая назад голову.
   -- Хиба я не знаю? -- недовольно отвечала та, подымая руку, чтобы расправить непокорную прядь волос, змейкой щекотавшей грудь.
   Сегодня Велик-день; в толпу малороссиянок вмешается она, дочь огня, одетая как они, и пойдет с ними в старинный высокий храм на высокой горе, окруженный столетней рощей и далеким видом лугов, сел, рек, где умер чтимый в сердцах.
   И когда старинный золотобородый звонарь ударит в большие и малые колокола и голуби понесутся над миром, тогда медленно исчезнут они одна за другой в высоком темном входе.
   Юный отрок, член какого-то темного союза, стоял и жадно всматривался в новый для него мир. Те, кто сражалась вместе с Игорем и плакали вместе с Ярославной, с умиленными и строгими лицами шли одни за другими в храм и несколько свысока оглядывали досужего паныча. Молодцеватые киреи висели на их плечах. И издал" мелькали малиновые "богородицы", червонным сердцем врезанные в их воротниках. Все наводило на размышления... Он попал в почти совсем ему незнакомый уголок исконной России. Один и тот же вопрос, чуть не в сотый раз, недоуменно приходил в голову. Отчего этой одежды не носят русские? Должны ли лучшие народы оставлять одиноким народ в его борьбе за свои нравы и обычаи? И можно ли стыдиться той одежды, в которой сражались и умирали предки? Вид его собственных пуговиц, желтых, медных, однообразно болтающихся на своих местах, немного угнетал его. Почему бы ему не надеть этой стройной киреи с малиновой "богородицей", в которой ходили его предки? Недоумевая, переводил он взгляд с одного лица хорошенькой малороссиянки на другое и вдруг встретил улыбающийся насмешливый взгляд дочери огня. Был у ней вкруг головы венок из бумажных цветов и намисто из пышных зеленых и красных бус, только что-то было такое небесно-чертовское в глазах и очаровательно сложенных губах, что заставило произнести: "Э! Тут дело неспроста. Это или красивейшая из дочерей Украины, или дочь неба. Неладно и так и этак". Вздрогнуло что-то в душе доброго молодца, заговорило и затрепетало на резных дубовых листах его духа. Вздрогнул он и по-другому, мужественно, с суровым укором, взглянул на сельскую волшебницу. На ее же лице было счастье и гордость сознания своей силы. Шепот и смех раздались кругом.
   -- Глядите, паныч! -- щебетали одни из проказниц, другие же смешливо спрашивали: "А, цэ таке? -- И, смеясь, отвечали: -- И не знаем... цэ таке!"
   В это время показался под руку с городской барышней парень, что учился в далекой туманной столице. Как подстреленная, затрепетала небесная панночка, увидев подходящих горожан. "Вот,-- закричала она, показывая на него рукой.-- Вот,-- повторила она, задыхаясь и снимая повязку. И вдруг всплеснула руками и воскликнула:-- Да что же это такое! Ужли мы, русские зори, не смеем лица показать от срама, в лицо посмотреть немецким? Да неужели нет хлопца постоять за нас? Гайдамаки! Гайдамаки!" И бросила венок на пол, и закрыла лицо руками, и заплакала, и убежала. Тогда, оглянувшись кругом суровыми и грустными глазами, пошел за ней отрок, и было видно, как он перед ней, белой и боязливой, в темной глубине дубов произносил суровую клятву воина: постоять за родину и ее обычаи. "Обижена ты, оклеветана, и некому постоять за тебя",-- твердил он себе. И сказал он себе: "Россия для русского обычая".
   "Да кто вы, не хлопцы, что ли! -- уже сквозь слезы произносила она.-- Смотрите, кто вы, на что вы похожи". И отвернулась и надула губки. Хлопцы же почесывали сердито чубы и говорили: "Хоть и девчина, а не сказать бы худого, правду говорит. Ей-богу, правду!"
   Между тем, как воробьи, уселись на завалинке местные эсдеки и эсдечки и щебетали о Каутском, как воробьи в солнечную погоду. И, проходя мимо них, панночка гневно стрельнула глазами и промолвила: "У-у, недобрые!"
   В тот же вечер журила ее стара. "Что это тебя не видать, так долго было? Так нельзя! И еще накликаешь, на него беду, и будут его пытать и щипцами горячими потчевать. Тебе-то нипочем, а ему каково? Ведь так уж бывало".-- "Ни, мамо! -- счастливо смеясь, отвечала панночка,-- мы все это устроим".
  
   <1911>
  
ОКс

Орочонская повесть

  
   О_к_С.
   Брат! Ты, как красногорлый соловей, боишься своей красоты, робкий красавец. Разве не знаешь, отчего соленый бывает обед: то от слез моих солона еда. Разве не знаешь, кто робко скрывается в зеленой чаще, когда ты купаешься? -- это я прячусь в густых ивах.
   Опять ты ушел, гордый и легкий, в лес, а я здесь сижу день одна-одинешенька. Ах, мне чуется, что где-то живут много людей, а не как мы одни вдвоем, брат и сестра. О, какое счастье жить, где много чужих людей, а не брат и сестра! О, если бы ты сказал мне: "Я люблю тебя, сестра!"
   Да, ты часто говоришь: "Я люблю тебя, сестра", и ни разу меня не обидел, но ты говоришь на совсем другом, незнакомом языке.
   О, если б здесь было много братьев чужих и не родных, какое то было бы счастье! Я бы припала с поцелуями к каждому праху их ног! Я бы дрожала, как береза от удара, от их взгляда. Я бы каждого спросила ранней! ночью, темной осенью: "Брат! ты любишь меня?"
   Мои бы глаза были бы широки и бездонны, как темные озера, а вся я дрожала бы и смеялась от счастья. А если бы в ответ он насмешливо засвистел, как брат, я бы вся покрылась слезами от отчаянья. Бедная я, бедная я, несчастная! Ах! когда вечером я сижу у огня, какие движения струятся по моему телу. Так осиновый лес дрожит от приближающегося ветра. Как я умела бы плясать! Все ветры осенние и весенние сгибали и наклоняли бы мое тело.
   Как сгибается в огне береста, так сгибалась бы я перед вашими взорами, братья. Я подслушала все изломы голосов незнакомых мне птиц и падение вниз чистой воды и все это передала бы в страстной песне! Я бы сковывала руки пожатьем и расковывала их и сплясала бы пляску огня перед пламенными бурей взглядами.
   Брат! Брат, полюби меня!
   Что с тобой? Ты говоришь кому-то и улыбаешься. Это не я...
   -- Так! так! ты просишь, чтобы я тебя полюбил? Разве я тебя обижаю?
   -- Обижаешь? Обижаешь! Разве я не красива? Разве я не прелестна? Зачем ты на меня не взглянул другими глазами, как будто т<игр> тебе брат? Смотри, смотри, что скрывают одежды? Поверь этим грудям, которые просят словами более звонкими, чем крик несчастья или восхищения. Вот!
   -- Что с тобою? Ты сходишь с ума? Что ты говоришь, сестра! Что с тобой?
   -- Я люблю тебя! Не веришь? Не веришь? Сердишься? Сердишься! Не сердись, прости меня, я тебя люблю. Ты -- как небо перед молнией.
   -- Еще бы не сердиться! Чистая, как снег,-- я всегда так думал о тебе, и вдруг слова змеи, ужален я ими в самое сердце. Зачем ты, как паук, прядешь какие-то сети. Знай -- оба умрем и погибнем в них. Оставь это, забудь, сестра!
   -- Прости меня, брат, прости. Забудь, как будто этого дня не было. Прости меня.
   Он все поет о каких-то двух солнцах, убитых предком. Будто они упали в море и погасли, а третье осталось, и всем стало легче жить. Разве могут быть три солнца? Но все-таки сказочно прекрасное зрелище того, как гибнет каменное солнце от легкого стрелка. Как шипело море! Сколько брызг летело во все стороны! Как брошенные головни, гасли в воде громадные солнца. Это было вот так (берет из костра головню и привешивает к березе, висящей над рекой; стреляет из лука, и головня падает в воду). Ночью это было бы еще восхитительнее. Но может ли солнце быть ночью? Почему не может: ведь голубые глаза любящего -- это солнце днем, а влюбленные глаза черного цвета -- солнце ночью. Может! А люди были таинственны и горды, как мой брат, которого не поймешь. А мы хитры и умны" как я.
   Хорошо же, Злой! Увидишь! А если придет, пусть подумает, что я выстрелила в небо и на стреле взобралась до туч.
   О, ручей, я иду к счастью. Отбелки, я иду к счастью! Не задевайте о мои ноги, травки, не замедляйте счастья.
   Дойду ли я так? Нет, нужно бежать до той поляны, где я поставлю жилье.
   Не шуми, вода, так громко, я иду к счастью!
   Заплетайтесь в мои ноги, цветы!
   Нежьте и услаждайте слух, птахи!
   О, если бы медведь помог мне!
   О, если бы рысь принесла вотки!
   Нет, сама я должна срубить шалаш, где буду сидеть одна, смеясь.
   Вот и готово. Как быстро.
   Не успела оглянуться.
   Теперь положу берестяный черпак и черепа зверей. И оставлю кругом следы. Точно не первый день, здесь живет.
   Нет, лучше пусть цветы и травы будут нетронуты вокруг шалаша.
   Здесь я встречу тебя, милый.
   Ах, брат идет! Точно. Отвернусь от него и тело буду умывать.
   Расстанемся надолго.
  
   1912
  
  
ЖИТЕЛИ ГОР

  
   Суровые очертанья грозного кремля гор, точно круто искривленные брови старообрядцев при встрече с Кучумом, ослепительные одноугольники с льдистыми глазами, устремленными кверху, и мутное серебро рек в зеленых тканях, будто белые девы свадьбы, смеясь и гуторя, надели зеленые венки, поют и подымают сорванные ветви, водопад -- нить жемчугов вдоль гордого, полного хищного предвкушения, счастья, горла невесты, закат-уманец с сверкающей саблей, по зову Остраницы поднявшись в поход, и вы, голубые небеса, и две голубых боярышни, смеющиеся и шушукающиеся друг с другом, и могучий кряж, как русская порода, восставшая для защиты земли в дни Грюнвальда, и белый, окаймленный молнией, камень с прямыми чертами, падающими во все стороны из одной точки, власть московского государя среди Новгорода, Пскова и Литвы, и Польши, и гремучая широкая река -- все окружало белого государя, толпилось к нему, уносило его живую силу речным сильным потоком и молилось на него или било покорно челом, простершись у подножья.
   Темные ущелья, темные, как старцы в поддевках поморского согласия, сумраком вникали в этот зелёный и белый вершинами мир.
   И потемневшие от времени лики скрывались в окладе меловых пород.
   И снега -- строгие платки старообрядческих девушек.
   Как красная кумачовая рубаха мужика, горело одно облако. Сеет он одной рукой семена -- Лучи, а другой держит лукошко с солнечным зерном. И как помертвевшее лицо узнавшего о смерти жены -- снежные змеи окраин других туч, а над ними закат -- червонорусска, спешащая через Лысую гору в великий день к Киеву.
   Черные кудрявые дубы покрывали кряжи.
   И хата лепилась над бездной с той стороны, откуда идут монголы. Там Коссовским полем спускался вниз шелом -- разбитый на части утес.
   На высокий утес взлетал орел и садился, как русский на престол Византии, как Управда.
   И прямые черты возносили срединный могучий камень, точно воины Куликовское поле.
   Так, как обломки жизни русских, толп<ились> и громоздились части горного темного мира, и по всему этому бродили светлые взоры ока. Близок был вечер и темнел, и опускался.
   Как суровые души сжигавших себя из-за переставленного звука, высились камни. Здесь жили русские.
   Над пропастью стояла девушка и пела.
   Сноп трав и цветов был в ее руке, а в глазах блестело и колыхалось далекое синее море.
   Так, как разум мыслителя на <туманном> ха<осе> мира, так лепилась хата, из нее исходил дым, и оттуда сошел человек.
   Рога оленя были за его плечами и пятна свежей крови на гачах.
   -- Легинь?
   - Да?
   Гремучий водопад, летя вечной стрелой вихрем вниз, заглушил его слова.
   Но он с новой страстью воскликнул: "Я люблю тебя, солодка!" -- и задрожал.
   Заунывные, извилистые, певуче однообразные звуки несущихся волн прервали его речь и ее ответ, птица с пронзительным криком пронеслась над ними.
   Но он с <новой> силой воскликнул:
   -- Я люблю тебя!
   Старуха, стоявшая у входа в хату, поднесла руки к глазам и произнесла: "Иль сокел наш горлинку гонит".
   Но засмеялась сестра и сказала: "Нет, он голубь, а она -- соколица".
   Но лишь молча посмотрела на нее и снова отвернулась от него.
   И запел он песнь и пошел прочь.
  
   Люли, люли,
   На войне летают пули.
  
   И мгла окружила их, и, вздохнув чему-то, пошел по знакомой тропе домой.
   Казалось ей, она видит белого как лунь старца с <глазами> <звездами>, и перед ним, как злой должник, стоит черный медведь и ждет, когда вынет старец краюху хлеба.
   Иль видела себя матерью, великоглавой, кроткой, и на руках у ней дитя, а на<д> ни<ми> зве<зда> и не<бо>, и идут по<клониться> волхвы.
   Нельзя было видеть и свои руки в молочной мгле.
   И вдруг кто-то наклонился над ней и жарко поцеловал в щеку.
   -- Стыдись! -- воскликнула она и подняла руку, но уже никого не было, и только молочная мгла окружала ее.
   Да кто-то злобно и мстительно захохотал.
   Свистел последний дрозд, синий с серым верхом.
   Стоят в воде ночные латы.
   Уж "ау" кричат из хаты.
   Мертвый олень лежит у порога, и злорадно, погрузивши руки в кровь и свежуя тушу, смотрит на нее Артем.
   Но лишь молча взглянула на него она и пошла к себе.
   Скоро огонь, освещавший окно, погас, прозрачность ночи пришла снизу и одела горы. И, как под скобку остриженные волосы, выступили резкие края и тростниковая крыша над мазанки белой стеной.
   Пытливо взглянул на нее отец и сказал.
   -- А он, слышь, принес трех орлят хочет приручить их и летать на них по небу.
   -- Разобьется мальчик.
   -- Разобьется, говоришь?
   И южная ночь сделала из них, сонных, трупы
   Но одного терзали злой дух или сон, как облако время, за которым мерцает луч счастья грешного и знойного, где сложены одежды, где с хохотом купались и брызгалась водой молодость.
   И утро застало ручей сбегающим, зелено-белым, птиц распевающими, а <она> шла с ружьем на плече к ручью.
   Медленно, оглянувшись, не смотрит ли за ней кто-нибудь, она снимала с себя сорочку и в это время была прекраснее, чем когда-либо. Рука была поднята кверху, и только голова скрывалась под покровом. После, доверившись, сняла с себя все и вошла в воду и поплыла. И в это время над ней раздался веселый свист: с ружьем проходил по горной тропинке и весело свистел, глядя сверху.
   Как туман ранним утром, белелось ее тело, и подняла гневные глаза на него и крикнула из воды:
   -- Иди, постылый!
   Но летел хищник, рыдая по выстрелу, и темный коршун с окровавленным клювом хватая когтями песок упал к ее ногам.
   И, беспечно засвистав, ушел он на охоту
   И, возвращаясь с горным козлом, он увидел ее в строй ном наряде с ножом длинным и узким на поясе в черной кожаной оправе. Улыбнулся он и посмотрел на нее.
   Но она отвернулась и лукаво нахмурилась.
   И ушла в чащу, будто зовущая и, робкий он последовал за ней.
   Искоса молча оглядывалась она и шла дальше, точно звала и вот на зеленой поляне стала собирать хворост.
   Сейчас наклонялся и подымался ее белоснежный затылок над травой.
   И иногда на нем останавливала большие расширенные глаза.
   Он подошел к ней и взял ее за плеч<и>.
   И тогда с глухим криком "гож нож" она вырвала из-за пояса меч он взвился и опустился в плечо и оцарапал грудь
   Но он улыбнулся презрительно и прижимал ее к себе и снова осыпал поцелуями.
   И птицы испуганно слетались и смотрели на эту битву двух тел
   И вот она была окровавлена, потому что нечаянно порезала руки, а он прижимался к ней и обнимал руками, лепеча что-то. И, закрыв лицо рукой, разрыдалась.
   [Крякнул] он и, уронив руки назад, остался лежать на них
   Она вынула гребень и, посматривая на него, стала рас чесывать волосы. Он улыбался слабо и печально.
   Но опять поднялась мхла, откуда появились тучи, ветер и облака жильцы этих горных высот. Их белые тени исчезли в ней точно рыба в воде.
   -- Дай мне руку! -- воскликнула она.
   Он дал
   - Сядем здесь! -- крикнула она.
   Они сели
   Она шепнула ему на ухо: "Покажи мне, что как любят. Я не знаю". Он молчал.
   -- Ты сердишься? -- голос ее сделался нежнее. Скажи мне, -- усмехнулась она, что нужно делать? Слушай, сказала она, дрогнув,- прости меня. Я была неправа.
   -- Я тебя люблю, -- друг прошептала она, осыпая поцелуями его голову. -- Наклонись же ко мне, приголубь меня, наклонись, как небо над землей.
   -- Что с тобой? -- шептал он в ужасе и восхищении.
   Горячий и молчаливый, он нагнулся над ней и коснулся се губами
   -- Ах! -- воскликнула она уже в беспамятстве.
   Но вдруг солнце показалось, солнце осветило ее девичьи ноги, она раскрыла глаза: над ней лежал мертвый холодный Артем
  
   1912 193