Велимир Хлебников (19)

ЗАКАЛЕННОЕ СЕРДЦЕ

(Из Черногорской жизни)

  
   -- Стой, влаше, ми те запопим,-- проговорил Мирко, забивая ствол ружья клоком овечьей шерсти.
   Он смотрел вдаль. В самом деле, красная феска мелькнула за камнем. Как крылья у коршуна, поднялись руки у Мирко, поднесли ложе к плечу, загремел выстрел, покатился по ущелью, и феска, взмахнув черной кистью, передвинулась на побледневшем лице умирающего турка.
   -- Может, там еще кто есть? -- тихо спросил Бориско, стоявший около отца и наблюдавший происходившее.
   -- Все бывает, кроме беременного человека, -- угрюмо возразил Мирно, закусывая концы длинного уса и мрачно вглядываясь в даль.
   Вдруг он потряс ружьем и воскликнул:
   -- Собаки! Это будет, когда верба даст грозды. Тогда вы покорите нас!
   -- Умер? -- спросил Борнско.
   -- От яловой козы не жди молока, от нули -- добра. Останься здесь. Страхич пасет коз. Будь осторожен. С Богом! Ты -- дотич! Пусть сам орел будет слепым рядом с тобой.
   Крупными шагами он уходил из ущелья, по которому плыли синие тучи.
   -- Младыми свет стоит -- думал юнак, опираясь на ружье.
   Он был уже в возрасте. Давно ли это было?
   Его опоясали, и мать поцеловала ему глаза и сказала:
   -- Господине! Приказывай мне, я твоя раба, я слушаю тебя.
   А он в ответ поцеловал ей морщинистые руки и со всем пылом обещал быть опорой старости.
   Баловень-орел жил на привязи у хаты. Бориско пас коз и прямо из вымени пил молоко, проголодавшийся и усталый. Да, это было давно.
   -- Не будь мед,-- сказал ему Мирко,-- слижут тебя. Не будь яд -- выблюют тебя.
   Долго размышлял Бориско над странной мудростью этих простых слов.
   Другие видения прошлого встали перед его глазами. Он знал, что входит в другую полосу жизни. Бориско не был безродный никогович. Человек от человека были все его предки по дебелой крови. Человеком был дед, человеком и прадед. Славен их род в Черной Горе. В самой России помнят о нем. Да, он воеводич. Он стоял, опершись о ружье.
   "За негу твою я дам кровь из-под горла",-- вспомнил он огненные старинные слова старой сербской песни. Их он недавно шептал Заре, тогда, на восходе солнца. Высоко, как вершины черногорских гор, на полроста отделившись от земли и соединив над головой прекрасно сплетенные руки, подскакивали плясуньи, и, как играющие в полдень орлы, носились кругом них юнаки, смелые и вооруженные кривыми ножами. У орлов и у горных вершин родины учились они пляскам. Седой русский сидел около них и наблюдал их обычаи.
   В струку крепко завернулся детич. Черногорец задумался.
   -- Тяжко мясу без мяса,-- донесся звонкий довольный голос.
   -- Да, тяжко мясу без мяса,-- вздрогнул он.-- Где Зара? Где она?
   -- Станица?
   -- Да.
   Станка несет кувшин с водой и котелок каши. Босые ноги ее были покрыты пылью, и легкая струна висела на плече. Зоркие глаза ее заметили турка.
   -- Молодой, с невольным сожалением бросила она в его сторону, ставя кувшин на землю.
   Жадно припал Бориско к студеной влаге и пил. Но раньше, чем он успел опорожнить кувшин, пуля неизвестно откуда направленного выстрела разбила его на куски. Лишь желтое ребро кувшина сиротливо оставалось в руке, недавно еще державшей пушку. Борпско с сожалением смотрел на воду. Но снова выстрел.
   -- Сядь! -- крикнул он, схватив за руку сестру и силой опуская ее на землю. И в самое время: частые пули, сопутствуемые вспышками дыма, защелкали у них над головами, сплющиваясь о каменную стену. Дело не было совершенно безвыходным, но, видя беззаботную улыбку сестры, Бориско чувствовал прилив отчаяния. Она смеялась, как ребенок, получивший игрушку в руки. Пули, ударявшиеся в стену, видимо, радовали ее.
   Меж тем перестрелка окончилась. Бориско огляделся.
   -- Что, дети, я задал вам страху? -- неожиданно спросил Мирко, показываясь откуда-то сверху. Усы его вздрагивали а лицо горело.
   -- Что, дети, будете тешить беса? Хорошо, что я, но не турчин.
   -- Это ты стрелял? -- спросил Бориско.
   -- Я! -- ответил Мирко.-- Отцовская пуля разобьет кувшин, но минует сердце турецкая разобьет грудь и минует кувшин.
   Бориско смотрел на него и удивлялся суровому мужеству его шутки и закаленному непрестанными войнами сердцу.
  
   Март 1913
  
КА

  
1

  
   У меня был Ка; в дни Белого Китая Ева, с воздушного шара Андрэ сойдя в снега и слыша голос "иди!" оставив в эскимосских снегах следы босых ног, - надейтесь! -- удивилась бы, услышав это слово. Но народ Маср знал его тысячи лет назад. И он не был неправ, когда делил душу на Ка, Ху и Ба. Ху и Ба -- слава, добрая или худая, о человеке. А Ка это тень души, ее двойник, посланник при тех людях, что снятся храпящему господину. Ему нет застав во времени; Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен).
   В столетиях располагается удобно, как в качалке. Не так ли и сознание соединяет времена вместе как кресло и стулья гостиной.
   Ка был боек, миловиден, смугол, нежен; большие чахоточные глаза византийского бога и брови, точно сделанные из одних узких точек, были у него на лице египтянина. Решительно, мы или дикари рядом с Маср, или же он приставил к душе вещи нужные и удобные, но посторонние.
   Теперь кто я.
   Я живу в городе, где пишут "бъ сплатныя купальни", где городская управа зовет Граждан помогать войнам, а не воинам, где хитрые дикари смотрят осторожными глазами, где лазают по деревьям с помощью кролиководства. Там черноглазая, с серебряным огнем, дикарка проходит в умершей цапле, за которой уже охотится на том свете хитрый мертвый дикарь с копьем в мертвой руке; на улицах пасутся стада тонкорунных людей, и нигде так не мечтается о Хреновском заводе кровного человеководства, как здесь. "Иначе человечество погибнет",-- думается каждому. И я писал книгу о человеководстве, а кругом бродили стада тонкорунных людей. Я имею свой небольшой зверинец друзей, мне дорогих своей породистостью; я живу на третьей или четвертой земле, начиная от солнца, и к ней хотел бы относиться как к перчаткам, которые всегда можно бросить стадам кроликов. Что еще сказать о мне? Я предвижу ужасные войны из-за того -- через "ять" или "е" писать мое имя. У меня нет ногочелюстей, головогруди, усиков. Мой рост: я больше муравья, меньше слона. У меня два глаза. Но не довольно ли о мне?
   Ка был мой друг, я полюбил его за птичий нрав, беззаботность, остроумие. Он был удобен, как непромокаемый плащ. Он учил, что есть слова, которыми можно видеть, слова-глаза и слова-руки, которыми можно делать. Вот некоторые его дела.
  
2

  
   Раз мы познакомились с народом, застегивающим себя на пуговицы. Действительно, внутренности открывались через полость кожи, а здесь кожа застегивалась на роговидные шарики, напоминавшие пуговицы. Во время обеда через эту полость топилась мыслящая печь. Это было так.
   Стоя на большом железном мосту, я бросил в реку двухкопеечную деньгу, сказав: "Нужно заботиться о науке будущего".
   Кто тот ученый рекокоп, кто найдет жертву реке?
   И Ка представил меня ученому 2222 года.
   -- А! -- через год после первого, но младенческого крика сверхгосударства АСЦУ. АСЦУ! -- произнес ученый, взглянув на год медяка.-- Тогда еще верили в пространство и мало думали о времени.
   Он дал мне поручение составить описание человека. Я заполнил все вопросы и подал ведомостичку. "Число глаз -- два,-- читал он,-- число рук -- две; число ног -- две; число пальцев -- 20". Он положил худой светящийся череп на теневой палец. Мы обсуждали выгоды и невыгоды этого числа.
   -- Изменяются ли когда-нибудь эти числа? -- спросил он, окидывая меня проницательным взглядом умных больших глаз.
   -- Это предельные числа,-- ответил я.-- Дело в том, что иногда встречаются люди с одной рукой или ногой. Число таких людей заметно увеличивается через 317 лет.
   -- Но этого довольно,-- ответил он,-- чтобы составить уравнение смерти. Язык,-- заметил ученый 2222 года,-- вечный источник знания. Как относятся друг к другу тяготение и время? Нет сомнения, что время так же относится к весу, как бремя к бесу. Но можно ли бесноваться под тяжелой ношей? Нет. Бремя поглощает силы беса. И там, где оно, его нет. Другими словами, время поглощает силы веса, и не исчезает ли вес там, где время? По духу вашего языка, время и вес -- два разных поглощения одной и той же силы.
   Он задумался.
   -- Да, в языке заложены многие истины.
   На этом наше знакомство прервалось.
  
3

  
   В другой раз Ка дернул меня за рукав и сказал: "Пойдем к Амепофису"
   Я заметил Ли, Шурура и Нефертити. У Шурура была черная борода кольцами.
   -- Здравствуйте,-- кивнул Аменофис головой и продолжал:-- Атэн! Сын твой, Нефер-Хепру-Ра, так говорит: "Есть порхающие боги, есть плавающие, есть ползающие. Сух, Мневис, Бонну. Скажите, есть ли на Хани мышь, которая не требовала себе молитв? Они ссорятся между собой, и бедняку некому возносить молитвы. И он счастлив, когда кто-нибудь говорит: "Это я" -- и требует себе жирных овнов. Девять луков! Разве не вы дрожали от боевого крика моих предков? И если я здесь, а Шеш держит гибкой рукой тень, то не от меня ли там спасает меня здесь ее рука? Разве не мое Ка сейчас среди облаков и озаряет голубой Хапи столбами огня? Я здесь велю молиться мне там! И вы, чужеземцы, несите в ваши времена мою речь".
   Ка познакомил его с ученым 2222 года.
   Аменофис имел слабое сложение, широкие скулы и большие глаза с изящным и детским изгибом.
   В другой раз я был у Акбара и у Асоки. На обратном пути мы очень устали.
   Мы избегали поездов и слышали шум Сикорского. Мы прятались от того и другого и научились спать на ходу. Ноги сами шли куда-то, независимо от ведомства сна. Голова спала. Я встретил одного художника и спросил, пойдет ли он на войну? Он ответил: "Я тоже веду войну, только не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отымаю у прошлого клочок времени. Мой долг одинаково тяжел, что и у войск за пространство". Он всегда писал людей с одним глазом. Я смотрел в его вишневые глаза и бледные скулы. Ка шел рядом. Лился дождь. Художник писал пир трупов, пир мести. Мертвецы величаво и важно ели овощи, озаренные подобным лучу месяца бешенством скорби.
   В другой раз, по совету Ка, я выбрил наголо свою голову, измазал себя красным соком клюквы, в рот взял пузырек с красными чернилами, чтобы при случае брызгать ими; кроме того, я обвязался поясом, залез в могучие мусульманские рубашки, и надел чалму, приняв вид только что умершего. Между тем Ка делал шум битвы в зеркало бросал камень, грохотал подносом дико ржал и кричал на "а-а-а".
   И что же? Очень скоро к нам прилетели две прекрасных удивленных гур с чудными черными глазами и удив ленными бровями; я был принят за умершего взят на руки, унесен куда-то далеко.
   Принимая правоверных, они касались чела концами уст и так же лечили раны. Вероятно, они знали вкус крови но из вежливости не замечали. Смешно испачкавшись в чернилах своими очаровательными ротиками, 3 гур скоро стерли искусственную рану и достигли исцеления мнимого больного. Иногда гур плясали, и черные волосы гнались за ними, как играющие вороны или как сиракузские суда за Алкивиадом, как птицы, одна за другой. Это была пляска радости. Казалось, целый венок головок мчался в одном ручье Позднее радость их немного улеглась, но они по-прежнему смотрели на меня восхищенными глазами перешептываясь и сверкая ночными глазами.
   Пришел М<агомет> и смотрел веселыми насмешливыми глазами. Он сказал что теперь многое не настоящее
   -- Ничего! Ничего, молодой человек продолжайте в том же духе!
   Утром я проснулся немного усталый; гур смотрели немного удивленно, точно заметили что-то странное. Губы их были чисто-начисто вымыты. Красные чернила тоже сошли с их рук. Казалось, они не решались что-то сказать. Но в это время я заметил надпись, на ней моими же красными чернилами было написано: "Вход посторонним строго возбраняется". Далее следовала замысловатая подпись. Я исчез, но запомнил запачканные красными чернилами волосы и руки Гауры и еще многое, и в тот же вечер вместе с воинами Виджаи плыл на Сахали в 543 году до <Р. Хр.> Гур мне чудились по-прежнему, но в одеждах, из крыл стрекоз или в шубах из незабудок, тяжелых и суровых составленных почвой и растениями, кудрявые голубые лани.
   Конечно, многие из вас дружат с игральной колодой некоторые даже бредят во сне всеми этими семерками червонными девами, тузами. Но случалось ли вам играть не с предметным лицом, каким-нибудь Иваном Ивановичем, а с собирательным -- хотя бы мировой волей? А я играл, и игра эта мне знакома. Я считаю ее более увлекательной той знаки достоинства которой -- свечи мелок, зеленое сукно полночь. Я должен сказать, что в выборе ходов вы ничем не ограничены. Если бы игра требовала и это было в ваших силах, вы бы могли, пожалуй, стереть мокрой губкой с черного неба все его созвездия, как с училищной доски задачу. Но каждый игрок должен своим ходом свести на нет положение противника.
   Несмотря на свою мировую природу, ваш противник ощущается вами как равный, игра происходит на началах взаимного уважения, и не в этом ли ее прелесть? Вам кажется, что это знакомый, и вы более увлечены игрой, чем если бы с вами играл гробовой призрак. Ка был наперсником в этой забаве.
  
4

  
   Ка печально сидел на берегу моря, спустив ноги. Осторожнее, осторожнее! Студенистые морские существа, разбитые волнами, толпились у берегов, пригнанные сюда ветром, скитаясь мертвыми стадами, и, тускло блестя, скользили из рук купальщиц, то темно-зеленых, то темно-красных в плотно одевавших их тканях. Некоторые непритворно хохотали, застигнутые волной. Ка был худощав, строен и смугл. Котелок был на его, совсем нагом, теле. Почерневшие от моря волосы вились по плечам. Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечивали сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, пролетав, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания. Она смело улыбнулась и посмотрела на него. Ка сгорбился. Между тем, долго плававший в воде, выходил из моря на берег, покрытый ее струями, точно мехом, и был зверь, выходящий из воды. Он бросился на землю и замер; Ка заметил, что два или три наблюдательных дождевика написали на песке число шесть три раза подряд и значительно переглянулись. Татарин-мусульманин, поивший черных буйволов, бросившихся к воде, разрывая постромки, и ушедших в море на такую глубину, что только темные глаза и ноздри чернели над водой, а все их покрытое коркой переплетенной с волосами грязи тело скрылось под водой, вдруг улыбнулся и сказал христианину-рыбаку: "Масих-аль-Деджал". Тот его понял, лениво достал трубку и, закурив, лениво ответил: "А кто его знает. Мы не ученые. Сказывают люди",-- добавил он. Военный, в подзорную трубку следивший за редким пловцом, повесил ее на ремень и холодно посмотрел на него, повернулся и пошел плохо заметной тропинкой.
   Между тем вечерело, и стадо морских змей плыло по морю. Берег опустел, и лишь Ка по-прежнему сидел, обвив руками колени. "Все суетно, все поздно", -- думал он. "Эй, теневой храбрец,-- казалось, крикнул ветер, - осторожнее!" Но Ка был недвижим. И волна смывает его. Подплывает белуга и проглатывает его. В новой судьбе он становится круглой галькой и живет среди ракушек одного спасательного пояса и пароходной цепи. Белуга питала слабость к старым вещам. Здесь же был пояс с арабской надписью Фатьмы Меннеды, от тех времен, когда среди копий, кончаров, весел и перначей стоял сам орел смерти, а она отражалась в воде, качнув синими серьгами, хохотунья с раскрытыми раз навсегда печальными глазами, и, ударив веслами, плыл уструг все дальше, и дальше, отраженный в ночных водах, и точно усики ночного мотылька касались палубы ноги белого облака.
   Но вот могущественная белуга умирает в сетях рыбаков.