Велимир Хлебников (20)

5

  
   Ка вернул свободу.
   Седые рыбаки с голыми икрами пели эдды, печальную песнь морских берегов, и тянули невод мелкий, частый, мокрый, полный капель, в котором порой висели черные раки, схватив клешней за нитку, напрягая жилистые руки, иногда они выпрямлялись и смотрели на вечное море. Поодаль мирно сидели, как большие дворовые собаки, орланы. Морская хохотунья села на камень, в котором был Ка, и отпечатала мокрые ноги. Сама рыба, мертвая, блестела жучками на берегу.
   Но его нашла девушка и взяла с собой. Она пишет на нем танку "Если бы смерть кудри и взоры имела твои, я умереть бы хотела", а на другой стороне камня -- ветку простых зеленых листьев; пусть они оттеняют своим узором нежную поверхность плоского беловатого камня. И их темно-зеленый узор обвил камень сеткой. Он испытывал мучения Монтезумы, когда все бывало безоблачным или когда Лейли подымала камень и дотрагивалась до него губами и тихо целовала его, не подозревая в нем живого существа, и говорила языком Гоголя "тому, кто умеет усмехаться" Около был чугунный Толстой, нежно-красная морская ракушка, очень блестящая, покрытая точками, и морщинистые, с каменными лепестками, цветы. Тогда Ка соскучился и пришел к своему господину; тот пел: "Мы ели ен сао чахоточных стрижей и будем есть их до, до ен сао друзей". Это значило, что он был зол.
   -- О! -- сказал тот мрачно,-- ну говори, где и что.
   Рассказ про свои обиды журчал: "Она была полна того незамного, неизъяснимого выражения..." и так далее. Собственно, это был жалобный донос на судьбу, на ее черную измену, на ее затылок.
   Ка было приказано вернуться и держать стражу.
   Ка отдал честь, приложился к козырьку и исчез, серый и крылатый.
  
6

  
   На следующее утро он доносил: "Просыпается: я на часах около" (винтовка блеснула за его плечами). "Восклицательный знак; знак вопроса; многоточие. Оттуда, где дует ветер богов и где богиня Изанага, оттуда на ней змеиная полусеребряная ткань, пепельно-серая. Чтобы понять ее, нужно знать, что пепельно-серебряные, почти черные, полоски чередуются с прозрачными, как окно или чернильница. Прелесть этой ткани постигается лишь тогда, когда она озаряется слабым огнем радостной молодой рукой. Тогда по ее волнам серебристого шелка пробегает оттенок огня и вновь исчезает, как ковыль. На зданиях города так трепещет вечерний пожар. Большие очаровательные глаза. Называет себя обожаемой, очаровательной".
   -- Не то, - прервал я поток слов.-- Ты ошибаешься,-- строго заметил я.
   Неужели? деланно-печально возразил Ка.
   Вообрази, еще веселее произнес он немного спустя, как будто принес мне радостную весть,-- три ошибки: 1) в городе, 2) улице, 3) доме.
   Но где же?
   Я не знаю, ответил Ка, чистосердечие звучало в его голосе.
   Хотя я его очень любил, но мы поссорились. Он должен был удалиться. Махая крылами, одетый в серое, он исчез. Сумрак трепетал у его ног, точно он был прыгающий инок, мой горделивый и прекрасный бродяга. "А, это он, бездноглазый! -- воскликнули несколько прохожих.-- А где же Тамара, где Гудал?" -- дав повод воткать в повесть эти художественные мелочи своим испугом горожан.
   Между тем я ходил по набережной взад и вперед, и ветер рвал мой котелок и бросал косые капли на лицо и черное сукно. Я посмотрел вслед золотившемуся облачку и хрустнул руками.
   Я знал, что Ка был оскорблен.
   Еще раз он мелькнул в отдалении, изредка маша крылами. Мне же показалось, что я одинокий певец и что Арфа крови в моих руках. Я был пастух; у меня были стада душ. Теперь его нет. Между тем ко мне подошел кто-то сухой и сморщенный. Он осмотрелся, значительно взглянул и сказав: "Будет! Скоро!" кивнул головой и исчез. Я пошел за ним. Там была роща. Черные дрозды и славки с черной головой скакали в листве. Как охрипшие степные волы ревели и мычали прекрасные серые цапли высоко в небо закинув клюв, на самой высокой ветке старого сухого дуба. Но вот промелькнул инок в сухой измятой высокой шапке весь черный, среди дубов. Лицо его было желчно и сморщенно. Один дуб имел дупло, в нем стояли образа и свечи. Коры не было, потому что она давно была съедена больными зубной болью. В роще был вечный полусумрак. Жуки-олени бегали по коре дубов и, вступив в единоборство, прокалывали друг другу крылья, и между черных рогов живого можно было найти сухую голову мертвого. Пьяные дубовым соком они попадались в плен мальчикам. Я заснул здесь, и лучшая повесть арамейцев "Лейли и Медлум" навестила еще раз сон усталого смертного. Я возвращался к себе и проходил сквозь стада тонкорунных людей. В город прибыла выставка род костей, и там я увидел чучело обезьяны с пеной на черных восковых губах; черный шов был ясно заметен на груди в руках ее была восковая женщина. Я ушел.
   Падение сов, странное и загадочное, удивило меня. Я верю что перед очень большой войной слово "пуговица" имеет особый пугающий смысл так как еще никому не известная война будет скрываться, как заговорщик, как рано прилетевший жаворонок, в этом слове, родственном корню "пугать". Но у меня среди этих зарослей ежевики, среди этих ив, покрытых густыми рыжими волосами корней где все было тихо и пасмурно, сурово и серо где одинокий бражник метался в воздухе, а деревья были тихи и строги какая-то пыльная трава, точно умоляя опутала мои ноги и вилась по земле, как просящая милосердия грешница Я разорвал ее нити грубыми шагами, посмотрел на нее и сказал: "И станет грубый шаг силен порвать молящийся паслён".
   Я шел к себе; там моего пришествия уже ждали и знали о нем, закрывая рукой глаза, мне навстречу выходили люди. На руке у меня висела, изящно согнувшись, маленькая ручная гадюка. Я любил ее.
   -- Я поступил, как ворон,-- думал я,-- сначала дал живой воды, потом мертвой. Что ж, второй раз не дам!
  
7

  
   Думая о камне, с написанной на нем веткой простых серо-зеленых листьев и этими словами "Если бы смерть кудри и волос носила твои, я умереть бы хотела", Ка летел в синеве неба как золотистое облако; среди малиновых облачных гор, настойчиво маша крылами, затерянный в стае красных журавлей, походившей в этот ранний час утра на красный пепел огнедышащей горы, красный, как и они, и соединенный с пламенеющей зарей красными нитями, вихрями и волокнами.
   Путь был неблизок, и уж капли пота блестели на смуглом лице Ка, тоже красные от лучей зари. Но вот могучая журавлиная труба воинственных, предков зазвучала где-то выше, за рыхло-белыми громадами.
   Ка сложил крылья и, осыпанный с ног до головы утренней росой, опустился на землю. На каждом его пере торчал жемчуг росы, черный и грубый. Никто не заметил, что он опустился где-то в истоках Голубого Нила. Он отряхнулся и, как озаренный месяцем лебедь, ударил трижды по воздуху крылами. К прошлому не было возврата. Друзья, слава, подвиги -- все впереди. Ка сел на злого, дикого, никогда не оскорбленного седоком полосато-золотого копя и, позволяя ему кусать свои теневые, но все же прекрасные колена, поскакал по полю. Стадо полосатых щетинистых волков с гнусавым криком гналось за ним. Их голос походил на обзор молодых дарований в ежедневной и ежемесячной печати. Но золотистый скакун упрямо загибал голову и с прежним бешенством грыз теневой локоть Ка. Он наслаждался дикой скачкой. Два или три Ням-Пям бросили в него ядовитую стрелу и с суеверным ужасом упали на землю. Он приветствовал землю, потрясая рукой. У водопада он остановился. Здесь он попал в общество обезьян, с светской непринужденностью расположившихся на корнях и ветках деревьев. Одни держали пухлыми руками младенцев и кормили их; младшие возрасты с хохотом проносились по деревьям.
   Черная рубашка, могучие низкие черепа, кривые клыки давали страшный отпечаток этому обществу волосатых людей Крики буйной сладости доносились из сумрака по временам Ка вошел в их круг.
   -- Тогда,-- вздохнул почтенный старик с мозолистым лицом,-- все было иначе. Уж птица Рук исчезла. Где она? И мы не боремся с Ганноном, вырывая мечи и ломая их о колено, как гнилой хворост, и покрывая себя славой он ушел снова в море. А птица Рук? Я не могу завер нуться одним ее могучим пером и спать на другом! А давно ли она, слетая с снежных гор, утром будила слонов своим криком. И мы говорили: "Вот птица Рук!" Тогда она подымала за облака слонят; и они смотрели вниз на землю, и хобот их был ниже тучи, как и ноги, а глаза, серый лоб и уши -- выше голубой черты тучи. Она отошла! Прости о Рук!..
   -- Прости,-- заметили обезьяны, подымаясь с своих мест.
   Здесь же, у костра, сидела Белая, кутаясь в остатки шали. Вероятно, она зажгла костер и в силу этого пользовалась некоторым почетом.
   -- Белая! -- обратился к ней старик,-- когда ты шагала через пустыню, мы знали; мы послали молодежь -- и ты у нас, хотя многие в последний раз взглянули на звезды. Спой нам на языке своей родины.
   Молодая Белая встала.
   -- Посторонись, бабушка! -- сказала златоволосая девушка старой обезьяне, сидевшей на дороге.
   Золотые волосы одевали ее в один сплошной золотой сумрак. Слабо журча, они лились вниз, как зажженные воды, мимо плеча, покрасневшего и озябнувшего. Вместе с прекрасной скорбью, отразившейся в ее движениях, она была поразительно хороша и чудно стройна. Ка заметил, что на ногте красивой правильной ноги отразилась вся площадка леса, множество обезьян, дымящийся костер и клочок неба. Точно в небольшом зеркале, можно было заметить старцев, волосатые тела, крохотных младенцев и весь табор лесного племени. Казалось, их лица ожидали конца мира и чьего-то прихода.
   Они были искажены тоской и злобой; тихий вой временами вырывался из уст. Ка поставил в воздухе слоновый бивень и на верхней черте, точно винтики для струн, прикрепил года: 411, 709, 1237, 1453, 1871; а внизу на нижней доске года: 1491, 1193, 665, 449, 31. Струны, слабо звеневшие, соединяли верхние и нижние гвоздики слонового бивня.
   -- Ты будешь петь? -- спросил он.
   -- Да! -- ответила она. Она дотронулась до струи и произнесла: "Судеб завистливых волей я среди вас; если бы судьбы были простыми портнихами, я бы сказала: плохо иглою влaдeeте, им отказала в заказах, села сама за работу. Мы заставим само железо запеть "О, рассмейтесь!".
   Она провела рукой по струнам: они издали рокочущий звук лебединой стаи, сразу опустившейся на озеро.
   Ка заметил, что каждая струна состояла из 6 частей по 317 лет в каждой, всего 1902 года. При этом в то время, как верхние колышки означали нашествие Востока на Запад, винтики нижних концов струн значили движение с Запада на Восток. Вандалы, арабы, татары, турки, немцы были вверху; внизу -- египтяне Гатчепсут, греки Одиссея, скифы, греки Перикла, римляне. Ка прикрепил еще одну струну: 78 год,-- нашествие скифов Адия Саки и 1980 -- Восток.
   Ка изучал условия игры на 7 струнах.
   Между тем Лейли горько плакала, уронив чудные золотые волосы на землю,
   -- Худо свой труд, исполняете, горько иглою владеете,-- произнесла она, горько всхлипывая.
   Ка сломил ветку и положил около плачущей Лейли вздрогнула и сказала: "Некогда в детстве безбурном камень имела я круглый и ветку такую на нем".
   Ка отошел в сторону, в сумрак; затаенные рыдания душили его; зелеными листьями он осушал свои слезы и вспомнил белую светелку, цветы, книги.
   Слушай,-- сказал старик,-- я расскажу о гостье обезьян. На Моа приехала она однажды к нам. Мертвая бабочка на игле дикобраза, вонзенной в черную прическу, ей заменяла веер и опахала. В руке был ивы прут с серебряными почками, в руке у Venus обезьян; ладонью черной она держалась за Моа; за крылья и за грудь. Лицо ее черно, как ворон, и черный мех курчавый мягко вился ночным руном по телу; улыбкой страстной миловидна, хорошеньким ягненком казалась она нам. И с хохотом промчалась сквозь страну Богиня черных грудей, богиня ночных вздохов.
   Лейли: "Если бы смерть кудри и волос носила твои, я умереть бы хотела" уходит в сумрак, заломив над собой руки
   -- А где Амепофис? -- послышались вопросы.
   Ка понял, что кого-то не хватало.
   -- Кто это? -- спросил Ка.
   -- Это Аменофис, сын Теи,-- с особым уважением ответили ему.-- Мы верим, он бродит у водопада и повторяет имя Нефертити.
   Аи, Туту, Азири и Шурура, страж меча, кругом. Ведь наш повелитель до переселения душ был повелителем на Хапи мутном. И Анх сенпа Атен идет сквозь Хут Атен на Хапи за цветами. Не об этом ли мечтает он сейчас?
   Но вот пришел Аменофнс; народ обезьян умолк. Все поднялись с своих мест.
   -- Садитесь,-- произнес Аменофис, протягивая руку. В глубокой задумчивости он опустился на землю. Все сели.
   Костер вспыхнул, и у него, собравшись вместе, беседовали про себя 4 Ка: Ка Эхнатэна, Ка Акбара, Ка Асоки и наш юноша. Слово "сверхгосударство" мелькало чаще, чем следует. Мы шушукались. Но страшный шум смутил нас; как звери, бросились белые. Выстрел. Огонь пробежал.
   -- Аменофис ранен, Аменофис умирает! -- пронеслось по рядам сражающихся.
   Всё было в бегстве. Многие храбро, но бесплодно умирали.
   -- Иди и дух мой передай достойнейшему! -- сказал Эхнатэн, закрывая глаза своему Ка. -- Дай ему мой поцелуй.
   -- Бежим! Бежим!
   По черно-пепельному и грозовому небу долго бежали четыре духа; на руках "их лежала в глубоком обмороке Белая, распустив золотые волосы; только раз мотылек поднял свой хобот и в болоте захрапел водяной конь...
   Бегство было удачно: их никто не видел.