Меню
Назад » »

Велимир Хлебников (23)

ПИСЬМО ДВУМ ЯПОНЦАМ

  
   Наши далекие друзья! Случилось так, что мне пришлось прочесть ваши письма в "Кокумине-Симбун", и я задумался, буду ли я навязчив, отвечая вам. Но я решил, что нет и, поймав мяч, бросаю его вам, чтобы участвовать в нашей игре в мяч младших возрастов. Итак, ваша рука протянута к нам, итак, ее встретила рукопожатием наша рука, и теперь обе руки юношей двух стран висят над всей Азией, как дуга Северного Сияния. Самые хорошие пожеланья рукопожатию! Я думаю, что вы о нас не знаете, но случилось так, что кажется, что вы пишете нам и о нас. Те же мысли об Азии, какие осенили вас умно и внезапно, приходили и нам в голову. Ведь это случается, что на расстоянии начинают звенеть струны, хотя никакой игрок не касался их, но их вызвал таинственный звук, общий им. Вы даже прямо говорите к юношам нашей земли и от имени юношей вашей. Это очень отвечает нашей мысли о мировых союзах юношей и о войне между возрастами. Ведь у возрастов разная походка и языки. Я скорее пойму молодого японца, говорящего на старояпонском языке, чем некоторых моих соотечественников на современном русском. Может быть, многое зависит от того, что юноши Азии ни разу не пожали друг другу руки и не сошлись для обмена мнениями и для суждения об общих делах. Ведь если есть понятие отечества, то есть понятие и сынечества, будем хранить их обоих. Как кажется, дело заключается не в том, чтобы вмешиваться в жизнь старших, но в том, чтобы строить свою рядом с ними. То же общее, о чем мы молчим, но чувствуем, есть то, что Азия есть не только северная земля, населенная многочленом народов, но и какой-то клочок письмен, на котором должно возникнуть слово Я. Может быть, оно еще не поставлено, тогда не должны ли общие судьбы, некоторым пером, написать очередное слово? Пусть над ним задумалась рука мирового писателя! Итак, вырвем в лесу сосну, обмакнем в чернильницу моря и напишем знак-знамя "я Азии". У Азии своя воля. Если сосна сломится, возьмем Гауризанкар. Итак, возьмемся за руки, возьмем двух-трех индусов, даяков и подымемся из 1916 года, как кольцо юношей, объединившихся не по соседству пространств, но в силу братства возрастов. Мы могли бы собраться в Токио. Ведь мы -- современный Египет, поскольку можно говорить о переселении душ, а вы часто звучите как Греция древних. Когда даяк, охотник за черепами, прибьет к хижине открытку Верещагина "Похвала войне", он присоединится к нам. Но это прекрасно, что вы бросили мяч лапты в наши сердца. Это потому хорошо, что дает нам право сделать второй шаг, необходимый для обеих сторон и невозможный без вашего любезного начала, так как в возврате мяча заключается игра в мяч.
Весь Ваш, японские друзья, В. Хлебников.

  
   Вот порядок вопросов, которые мы бы могли обсудить при первой встрече на Азийском съезде.
   1) Союзная помощь изобретателям в их войне с приобретателями. Изобретатели нам близки и понятны.
   2) Основание первого Высшего Учебна будетлян. Он состоит из нескольких (13) взятых внаймы (на 100 лет) у людей пространства владений, расположенных на берегу моря или среди гор у потухших вулканов в Сиаме, Сибири, Японии, Цейлоне, Мурмане, в пустынных горах, там, где трудно и не у кого приобретать, но легко изобретать. Радиотелеграф соединяет их все друг с другом, и уроки происходят по радиотелеграфу. Иметь свой радиотелеграф. Сообщение по воздуху
   3) Устраивать через 2 года правильные нападения на души (не на тела, а на души) людей пространства, охотиться за науками, поражая их смертельной стрелой нового изобретения.
   4) Основать Азнпский Ежедневник песен и изобретений. Это для того, чтобы ускорить наш полет стрижей будущего. Статьи печатаются на любых языках, по радиотелеграфу из всех концов. Переводы содержания за неделю. Он будет хлыстом скорости тогда, если будет ежедневным и если будет в руках будетлян!
   5) Думать о круго-Гималайской железной дороге с ветками в Суэц и Малакку.
   6) Думать не о греческом, но о Азийском классицизме (Виджай, ронины, Масих-аль-Деджал).
   7) Разводить хищных зверей, чтобы бороться с обращением людей в кроликов. В реках разводить крокодилов. Исследовать состояние умственных способностей у старших возрастов.
   8) В наших снятых в временное пользование живописных владениях устраивать таборы изобретатели, где они смогут устраиваться согласно своим нравам и вкусам. Обязать соседние города и села питать их и преклоняться перед ними.
   9) Добиться передачи в наши руки той части средств, которая приходится на нашу долю. Старшие возрасты не умеют выдавить из себя достаточно честности по отношению к младшим, и во многих странах эти последние ведут жизнь константинопольских собак. Например: <-- --> {В первопечатном источнике дефект -- опущено окончание фразы.}.
   10) В остальном предоставить старшим возрастам устраиваться, как им угодно. Их дело -- торг, семьи, приобретения. Наше -- изобретение, война с ними, искусства, знания.
   11) Разрушать языки осадой их тайны. Слово остается не для житейского обихода, а для слова.
   12) Вмешаться в зодчество. Переносные каюты с кольцом для цеппелинов, дома-решетки.
   13) Язык Чисел Венка Азийских юношей. Мы можем обозначить числом каждое действие, каждый образ и, заставляя показываться число на стекле светильника, говорить таким образом. Для составления такого словаря для всей Азии (образы и предания всей Азии) полезно личное общение членов Собора Отроков будущего. Особенно удобен язык чисел для радиотелеграмм. Числоречи. Ум освободится от бессмысленной растраты своих сил в повседневных речах.
  
   Сентябрь 1916
  
* * *

  
   Нужно ли начинать рассказ с детства? Нужно ли вспомнить, что мои люди и мой народ, когда-то ужасавший сухопутный люд парусами и назвавший их турусы на колесах, осмеивая старым забытым искусством каждую чепуху, народ, который Гайявате современности недоверчиво скажет "турусы на колесах", и тот поникнет, седоусый, и снова замолчит -- еще раз повод внутренне воскликнуть: "Нет друзей мне в этом мире!" -- мой народ хитро, как осетр, подплывший к Царьграду в долбленых, снабженных веслами подводных лодках, и невидимо качавшийся под волнами, в виду узорных многобашенных улиц шумной столицы, чтобы потом, после щучье-разбойничьих подвигов в узком проливе, нырнуть в море частыми ударами весел, внизу гордых парусов напрасно преследующего его турецкого флота, достичь устья Днепра и свободно вздохнуть в Запорожье, где толпились чайки. Мой народ забыл море и, тщетно порываясь к свободе, забыл, что свобода -- дочь моря. Но племя волго-руссов моей земли знало чары великой степи (отдых от люда и им пустота), близость моря и таинственный холод великой реки. Там сложилось мое детство, где море Китая затеряло в великих степях несколько своих брызг, и эти капли-станы, затерянные в чужих степях, медленно узнавали общий быт и общую судьбу со всем русским людом.
   Вот вы прожили срок, срок жизни, и сразу почувствовали это, так как многие истины просто отвалились от вас, как отваливаются черные длинные перья из крыла ворона в свой срок, и он сидит один в угрюмой лесной чаще и молча ждет, когда вырастут новые.
   Да, я прожил какой-то путь и теперь озираю себя: мне кажется, что прожитые мною дни -- мои перья, в которых я буду летать, такой или иной, всю мою жизнь. Я определился. Я закончен. Но где же то озеро, где бы я увидел себя? Нагнулся в его глубину золотистым или темно-синим глазом и понял: я тот. Клянусь, что, кроме памяти, у меня нет озера, озера-зеркала, к которому неловкими прыжками пробирается ворон, когда все вдруг тихо, и вдруг замолчавшие лесные деревья и неловкий поворот клюва -- все сливается в один звук, звук тайны сумрачного бора. А ворон хочет зеркала: его встречают деревья, как лебедя.
   Но память -- великий Мин, и вы, глубокие минровы, вы когда-то теснились в моем сознаний, походя на мятежников, ворвавшихся на площадь: вы опрокинули игравшую в чет и нечет стражу и просили бессмертия у моих чернил и моего дара. Я вам отказал. Теперь сколько вас, образов прошлого, явится на мой призыв? Так князь, начиная войну не вовремя, не знает, велико ли будет его войско, и смутно играет, гадая о будущем, и готовит коня для бегства. Здесь его голос начал звенеть, и я подумал: но ведь это я, но в другом виде, это <второй> я -- этот монгольский мальчик, задумавшийся о судьбах своего народа. А вырезанные из дерева слоны смотрели с ворот хурула. Тогда у меня было поручение достать монгольских кумиров, но я его позорно не выполнил.
   Я помню себя очень маленьким, во время детского спора: могу ли перелезть через балясину? Я перелезаю и вызываю похвалу старшего брата. Прикосновение телом к балясине до сих пор не исчезло из памяти. Но вот другой конец страны: старый сад, столетние яворы, гора обломков камней, поросшая деревьями,-- сгоревший во время восстания дворец польского пана; во время этой зари жизни мы были мудрецами, и проводить день в теплой речке было законом этих дней. Там ловились лини и щуки во столько раз меньше вершка, во сколько мы были меньше взрослого человека, и самым ярким местом этих лет была весенняя охота на осетров величиною с иголку, подплывавших к берегу; но наша сетка двух рыболовов не ПОМОРЯТ: они ускользали стрелой и опять показывались, замирая своим чешуйчатым туловищем. Два рыболова были взволнованы и озабочены -- рама с сеткой для комаров была в их руках.
   Здесь мне пришлось отведать хвост бобра -- известное лакомство. Покрытый землей, с черной засохшей кровью, он был принесен, и под яблонями, бывшими тогда в цвету, хвост его, покрытый чешуйками и редким волосом, был изжарен. Ничего особенного. Я любил мясо серых коз, таких прекрасных и жалких с черными замороженными глазами. И помню охоты: дорога в лесу, табор саней, верховые, волчьи следы в поле; взрослые исчезли, снежноусый пан-поляк торопится догнать других. Раз к порогу нашего дома подъехала телега, полная доверху телами молодых вепрей. Раз привезли молодую собаку с распоротым брюхом. О, эти четвероногие люди лесов с желто-дымными косыми отрезанными бивнями, как они мстили своим двуногим братьям за их ловкую пулю в темном зимнем сумраке! Один косой бивень долго лежал у отца на письменном столе...
   Вечерняя таинственная ловля бабочек, когда вечер делался храмом, цветы обратились к <заре>, как жрицы в белых тонких рубашках, запах жертв, и, как молитва, несся, свистя полетом, бражник. Тогда, когда мы робко подкрадывались, вытянув руку к бабочке, тогда, как слышу, сверху трепетала зарница. Закрывались окна. Ждали грозу.
   Годы ученичества на далекой Волге и новые удары молодой крови в мир...
  
   1916-1918
  
  
ОКТЯБРЬ НА НЕВЕ

  
   Ранней весной 1917 я и Петников садились на московский поезд.
   "Только мы, свернув ваши три года войны в один завиток грозной трубы, поем и кричим, поем и кричим, пьяные дерзостью той истины, что Правительство Земного Шара уже существует. Оно -- Мы.
   Только мы нацепили на свои лбы неувядаемые венки Председателей Земного Шара, неумолимые в своей загорелой дерзости, мы -- обжигатели сырых глин человечества в кувшины времени и балакири, мы -- зачинатели охоты за душами людей...
   "Какие наглецы!" -- скажут некоторые. "Нет, они святые!" -- возразят другие. Но мы улыбнемся и покажем рукой на солнце: "Поволоките его на веревке для собак, судите его вашим судом судомоек -- если хотите -- за то, что оно вложило эти слова и дало эти гневные взоры. Виновник -- оно".
Правительство Земного Шара -- такие-то".

   Этим воззванием был начат поэтический год, и с ним в руках два самозваных Председателя земного шара вечером садились на поезд Харьков -- Москва, полные лучших надежд.
   Нашей задачей в Петрограде было удлинить список Председателей, открыв род охоты за подписями, и скоро в список вошли очень хорошо отнесшиеся члены китайского посольства Тинь-Э-Ли и Янь-Юй-Кай, молодой абиссинец Али-Серар, писатели Евреинов, Зенкевич, Маяковский, Бур-люк, Кузмин, Каменский, Асеев, художники Малевич, Куф-тин, Брик, Пастернак, Спасский, летчики Богородский, Г. Кузьмин, Михайлов, Муромцев, Зигмунд, Прокофьев, американцы -- Крауфорд, Виллер и Девис, Синякова и многие другие.
   На празднике искусств 25 мая знамя Пред<седателей> з<емного> ш<ара>, впервые поднятое рукой человека, развевалось на передовом грузовике.
   Мы далеко обогнали шествие. Так на болотистой почве Невы было впервые водружено знамя Председателей земного шара.
   В однодневной газете "Заем Свободы" Правительство земного шара обнародовало стихи: "Вчера я молвил: гуля, гуля! И войны прилетели и клевали из рук моих зерно".
   Это было сумасшедшее лето, когда после долгой неволи в запасном пехотном полку, отгороженном забором из колючей проволоки от остальных людей, по ночам мы толпились у ограды и через кладбище -- через огни города мертвых -- смотрели на дальние огни города живых, далекий Саратов. Я испытывал настоящий голод пространства и на поездах, увешанных людьми, изменившими Войне, прославлявшими Мир, Весну и ее дары, я проехал два раза, туда и обратно, путь Харьков -- Киев -- Петроград. Зачем? Я сам не знаю.
   Весну я встретил на вершине, цветущей черемухи, на самой верхушке дерева, около Харькова. Между двумя парами глаз была протянута занавеска цветов. Каждое движение веток осыпало меня цветами. Позже звездное небо одной ночи я наблюдал с высоты крыши несущегося поезда; подумав немного, я беспечно заснул, завернувшись в серый плащ саратовского пехотинца. На этот раз мы, жители верхней палубы, были усеяны черной черемухой паровозного дыма, и когда поезд остановился почему-то в пустом поле, все бросились к реке мыться, а вместо полотенца срывали листья деревьев Украины.
   -- Ну, какой теперь Петроград! Теперь -- Ветроград! -- шутили в поезде, когда осенью мы вернулись к Неве.
   Я основался в селе Смоленском, где по ночам на таинственных поездах с погашенными огнями ездили ходи, шатры вооруженных цыган были раскинуты в болотистом поле и вечно сиял огнями дом сумасшедших. Мой спутник, Петровский, большой знаток привидений, обратил мое внимание на одно деревцо -- черную настороженную березку, стоявшую за забором.
   Оно чутко трепетало листами от малейшего ветра. На золотистом закате каждый черный листок дерева выделялся особенно зловеще. Оно, такое, какое оно есть, настойчиво приходило к нему во сне каждую ночь. Петровский начал относиться к нему с суеверным вниманием. Позднее он открыл, что береза растет над мертвецкой, где хранились до вскрытия тела убитых. Это было уже в самый разгар событий. Мы жили у рабочего Морева, и у него, как и у многих жителей окраины, в это время хранились куски свинца для отлива пуль. "Так, на всякий случай"...
  
   Под грозные раскаты в Царском Селе прошел день рождения. Когда по ночам, возвращаясь домой, я проходил мимо города сумасшедших, я всегда вспоминал виденного во время службы безумного рядового Лысака и его быстрый шепот: "Правда е, правда не, правда есть, правда не".
   Все быстрее и быстрее делался его учащенный шепот, тише и тише, безумный прятался под одеяло, уходил в него с подбородком, скрываясь от кого-то, сверкая только глазами, но продолжая шептать нечеловечески быстро. Потом он медленно подымался и садился па постель; по мере того как он подымался, шепот его становился громче и громче; он застывал на корточках с круглыми, как у ястреба, глазами, желтея ими, и вдруг выпрямлялся во весь рост и, потрясая свою кровать, звал правду бешеным, разносившимся по всему зданию голосом, от которого дрожали окна:
   -- Где правда? Приведите сюда правду! Подайте правду!
   Потом он садился и, с длинными жесткими усами и круглыми глазами желтого цвета, тушил искры пожара, которого не было, и ловил их руками. Тогда сбегались служителя. Это были записки из мертвого поля, зарницы отдаленного поля смерти -- на рубеже столетий. Силач, он походил на пророка на больничной койке.
   В Петрограде мы вместе встречались -- я, Петников, Петровский, Лурье, иногда забегал Ивнев и другие Председатели.
   -- Слушайте, друзья мои. Вот что: мы не ошибались, когда нам казалось, что у чудовища войны остался один только глаз и что нужно только обуглить бревно, отточить его и общими силами ослепить войну, а пока прятаться в руне овец. Прав ли я, когда говорю так? Правду ли говорю я?
   -- Правильно,-- был ответ. Было решено ослепить войну. Правительство земного шара выпустило короткий листок: "Подписи Председателей земного шара" на белом листе, больше ничего. Это был первый его шаг.
   -- Мертвые! Идите к нам и вмешайтесь в битву. Живые устали,-- гремел чей-то голос.-- Пусть в одной сече смешаются живые и мертвые! Мертвые, встаньте из могил.
   В эти дни странной гордостью звучало слово "большевичка", и скоро стало ясно, что сумерки "сегодня" скоро будут прорезаны выстрелами.
   Петровский в черной громадной папахе, с исхудалым прозрачным лицом, улыбался загадочно.
   -- Чуешь? -- коротко спрашивал он, когда внезапно грохотала при нашем проходе водосточная труба.
   -- Что воно случилось, никак в толк не возьму,-- проговорил он и стал загадочно набивать трубку с тем видом, который ясно говорил, что дальше не то еще буде'т.
   Он был настроен зловеще.
   Позднее, когда Керенский был накануне свержения, я слышал удивленный отзыв:
   -- Всего девять месяцев пробыл, а так вкоренился, что пришлось ядрами выбивать.
   -- Что он ждет? Есть ли человек, которому он не был бы смешон и жалок?
   В Мариинском дворце в это время заседало Временное правительство, и мы однажды послали туда письмо:
   "Здесь. Мариинский дворец. Временное правительство.
Всем! Всем! Всем!

   Правительство земного шара на заседании своем 22 октября постановило: 1) Считать Временное правительство временно не существующим, а главнонасекомствующего Александра Феодоровича Керенского находящимся под строгим арестом.
   "Как тяжело пожатье каменной десницы".
   Председатели земного шара Петников, Ивнев, Лурье, Петровский, Я -- "Статуя командора".
  
   В другой раз послали такое письмо:
  
   "Здесь. Зимний дворец. Александре Феодоровне Керенской.
Всем! Всем! Всем!

   Как? Вы еще не знаете, что Правительство земного шара существует? Нет, вы не знаете, что оно уже существует.
Правительство земного шара (подписи)".

  
   Однажды мы собрались вместе и, сгорая от нетерпения, решили звонить в Зимний дворец.
   -- Зимний дворец? Будьте добры соединить с Зимним дворцом.
   -- Зимний дворец? Это артель ломовых извозчиков.
   -- Что угодно? -- холодный, вежливый, но невеселый голос.
   -- Артель грузовых извозчиков просит сообщить, как скоро выедут жильцы из Зимнего дворца?
   - Что? Что?
   -- Выедут обитатели Зимнего дворца?
   -- А! Больше ничего? -- слышится кислая улыбка.
   -- Ничего!
   Слышно, что кто-то хохочет у другого конца проволоки.
   Я и Петников тоже хохочем у этого конца.
   Из соседней комнаты выглядывает чье-то растерянное лицо.
   Через два дня заговорили пушки.
   В Мариинском в это время ставили "Дон-Жуана", и почему-то <в Дон-Жуане> видели Керенского; я помню, как в противоположном ярусе лож все вздрогнули и насторожились, когда кто-то из нас наклонил голову, кивая в знак согласия Дон-Жуану раньше, чем это успел сделать командор.
   Через несколько дней "Аврора" молчаливо стояла на Нева против дворца, и длинная пушка, наведенная на него, походила на чугунный неподвижный взгляд -- взор морского чудовища.
   Про Керенского рассказывали, что он бежал в одежде сестры милосердия и что его храбро защищали воинственные девицы Петрограда -- его последняя охрана.
   Невский все время был оживлен, полон толпы, и на нем не раздалось ни одного выстрела.
   У разведенных мостов горели костры, охраняемые сторожами в широких тулупах, в козлы были составлены ружья, и беззвучно проходили черные густые ряды моряков, неразличимых ночью. Только видно было, как колебались ластовицы. Утром узнавали, как одно за другим брались военные училища. Но население столицы было вне этой борьбы.
   Совсем не так было в Москве; там мы выдержали недельную осаду. Ночевали, сидя за столом, положив голову на руки, на Казанском, днем попадали под обстрел и на Трубной, и на Мясницкой.
   Другие части города были совсем оцеплены. Все же несколько раз остановленный и обысканный, я однажды прошел по Садовой всю Москву поздней ночью.
   Глубокая тьма изредка освещалась проезжими броневиками; время от времени слышались выстрелы.
   И вот перемирие заключено.
   Вырвались. Пушки молчат. Мы бросились в голоде улиц, походя па детей, радующихся снегу, смотреть на морозные звезды простреленных окон, на снежные цветы мелких трещин кругом следа пуль, шагать по прозрачным, как лед, плитам стекла, покрывавшим Тверскую,-- удовольствие этих первых часов, собирая около стен скорченные пули, скрюченные, точно тела сгоревших на пожаре бабочек.
   Видели черные раны дымящихся стен.
   В одной лавке видели прекрасную серую кошку. Через толстое стекло она, мяукая, здоровалась с людьми, заклиная выпустить; долго же она пробыла в одиночном заключении.
   Мы хотели всему дать свои имена. Несмотря на чугунную ругань, брошенную в город Воробьевыми горами, город был цел.
   Я особенно любил Замоскворечье и три заводских трубы, точно свечи твердой рукой зажженных здесь, чугунный мост и воронье на льду. Но над всем -- золотым куполом -- господствует выходящий из громадной руки светильник трех завод<ских> труб, железная лестница ведет на вершину их, по ней иногда подымается человек, священник свечей перед лицом из седой заводской копоти.
   Кто он, это лицо? Друг и <ли> враг? Дымописаный лоб, висящий над городом? Обвитый бородой облаков? И не новая ли черноокая Гурриэт эль-Айн посвящает свои шелковистые чудные волосы тому пламени, на котором будет сожжена, проповедуя равенство и равноправие? Мы еще не знаем, мы только смотрим.
   Но эти новые свечи неведомому владыке господствуют над старым храмом.
   Здесь же я впервые перелистал страницы книги мертвых, когда видел вереницу родных у садика Ломоносова в длинной очереди в целую улицу, толпившихся у входа в хранилище мертвых.
   Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти.
  
   Октябрь--ноябрь 1918

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar