108. LONG JOHN BROWN AND LITTLE MARY BELL
Little Mary Bell had a Fairy in a nut,
Long John Brown had the Devil in his gut;
Long John Brown lov'd little Mary Bell,
And the Fairy drew the Devil into the nutshell.
Her Fairy skipp'd out and her Fairy skipp'd in;
He laugh'd at the Devil, saying 'Love is a sin.'
The Devil he raged, and the Devil he was wroth,
And the Devil enter'd into the young man's broth.
He was soon in the gut of the loving young swain,
For John ate and drank to drive away love's pain;
But all he could do he grew thinner and thinner,
Tho' he ate and drank as much as ten men for his dinner.
Some said he had a wolf in his stomach day and night,
Some said he had the Devil, and they guess'd right;
The Fairy skipp'd about in his glory, joy and pride,
And he laugh'd at the Devil till poor John Brown died.
Then the Fairy skipp'd out of the old nutshell,
And woe and alack for pretty Mary Bell!
For the Devil crept in when the Fairy skipp'd out,
And there goes Miss Bell with her fusty old nut.
108. ДЛИННЫЙ ДЖОН БРАУН И МАЛЮТКА МЭРИ БЭЛЛ
Была в орехе фея у крошки Мэри Бэлл,
А у верзилы Джона в печенках черт сидел.
Любил малютку Мэри верзила больше всех,
И заманила фея дьявола в орех.
Вот выпрыгнула фея и спряталась в орех.
Смеясь, она сказала: "Любовь - великий грех!"
Обиделся на фею в нее влюбленный бес,
И вот к верзиле Джону в похлебку он залез.
Попал к нему в печенки и начал портить кровь,
Верзила ест за семерых, чтобы прогнать любовь,
Но тает он, как свечка, худеет с каждым днем
С тех пор, как поселился голодный дьявол в нем.
- Должно быть, - люди говорят, - в него забрался волк!
Другие дьявола винят, и в этом есть свой толк.
А фея пляшет и поет - так дьявол ей смешон.
И доплясалась до того, что умер длинный Джон.
Тогда плясунья-фея покинула орех.
С тех пор малютка Мэри не ведает утех.
Ее пустым орехом сам дьявол завладел.
И вот с протухшей скорлупой осталась Мэри Бэлл.
Перевод С. Я. Маршака
I wonder whether the girls are mad,
And I wonder whether they mean to kill,
And I wonder if William Bond will die,
For assuredly he is very ill.
He went to church in a May morning,
Attended by Fairies, one, two, and three;
But the Angels of Providence drove them away,
And he return'd home in misery.
He went not out to the field nor fold,
He went not out to the village nor town,
But he came home in a black, black cloud,
And took to his bed, and there lay down.
And an Angel of Providence at his feet,
And an Angel of Providence at his head,
And in the midst a black, black cloud,
And in the midst the sick man on his bed.
And on his right hand was Mary Green,
And on his left hand was his sister Jane,
And their tears fell thro' the black, black cloud
To drive away the sick man's pain.
'O William, if thou dost another love,
Dost another love better than poor Mary,
Go and take that other to be thy wife,
And Mary Green shall her servant be.'
'Yes, Mary, I do another love,
Another I love far better than thee,
And another I will have for my wife;
Then what have I to do with thee?
'For thou art melancholy pale,
And on thy head is the cold moon's shine,
But she is ruddy and bright as day,
And the sunbeams dazzle from her eyne.'
Mary trembled and Mary chill'd,
And Mary fell down on the right-hand floor,
That William Bond and his sister Jane
Scare could recover Mary more.
When Mary woke and found her laid
On the right hand of her William dear,
On the right hand of his loved bed,
And saw her William Bond so near,
The Fairies that fled from William Bond
Danced around her shining head;
They danced over the pillow white,
And the Angels of Providence left the bed.
I thought Love lived in the hot sunshine,
But О he lives in the moony light!
I thought to find Love in the heat of day,
But sweet Love is the comforter of night.
Seek Love in the pity of others' woe,
In the gentle relief of another's care,
In the darkness of night and the winter's snow,
In the naked and outcast, seek Love there!
Я поражаюсь безумью Дев,
Я поражаюсь их жажде крови,
И я поражаюсь: Вилли Бонд жив,
Хотя пошатнулось его здоровье!
Он в церковь майским утром пошел;
Одна, две, три - замелькали Феи,
Но Ангелы Провиденья спугнули Фей,
И Вилли домой повернул, мрачнея.
Не пошел он пасти овец,
Не пошел он пахать землицу -
Чернее тучи пришел домой,
Чернее тучи в постель ложится.
Ангел Провиденья встал в ногах,
Ангел Провиденья стерег изголовье,
А посредине - тучи черней -
Мрачный Мужлан помирать наготове.
Одесную встала Мэри Грин,
Ошуюю встала его сестра,
Но плач непритворный над тучей черной
Не поднял страдальца с его одра.
"О Вильям, ежели ты разлюбил,
Ежели полюбил другую, -
Поди и в жены ее возьми,
И к вам служанкой тогда пойду я!"
"Вот в этом, Мэри, ты права.
Ты занимаешь чужое место.
Другую в Жены я возьму,
Так что же мне в тебе, Невеста?
Ты пуглива, и ты бледна,
Лунный хлад на челе витает,
А она - горяча, смела,
Пламя солнца в очах блистает!"
Мэри внемлет, и Мэри зрит,
Мэри падает, где стояла;
Бездыханную с половиц
Переносят под одеяло.
Но едва очнулась она -
Обнаружила, торжествуя,
Что положена на кровать
От желанного одесную.
Феи, спугнутые с утра,
Воротились и заплясали
На подушках вокруг нее.
Ангелы Провиденья пропали.
Любовь, я думал, - жар и свет.
А вышло - полутьма и трепет.
Любовь, я думал, - Солнца Смех.
А вышло - тихий лунный лепет.
Ищите в горестях Любовь,
В слезах, в участии, в заботе,
Во тьме, в снегах, среди нагих
И сирых. Там ее найдете!
Перевод В. Л. Топорова
THEL'S MOTTO
Does the Eagle know what is in the pit
Or wilt thou go ask the Mole?
Can Wisdom be put in a silver rod,
Or Love in a golden bowl?
The daughters of [the] Seraphim led round their sunny flocks -
All but the youngest: she in paleness sought the secret air,
To fade away like morning beauty from her mortal day:
Down by the river of Adona her soft voice is heard,
And thus her gentle lamentation falls like morning dew: -
'O life of this our spring! why fades the lotus of the water?
Why fade these children of the spring, born but to smile and fall?
Ah! Thel is like a wat'ry bow, and like a parting cloud;
Like a reflection in a glass; like shadows in the water;
Like dreams of infants, like a smile upon an infant's face;
Like the dove's voice; like transient day; like music in the air.
Ah! gentle may I lay me down, and gentle rest my head,
And gentle sleep the sleep of death, and gentle hear the voice
Of Him that walketh in the garden in the evening time.'
The Lily of the Valley, breathing in the humble grass,
Answered the lovely maid and said: I am a wat'ry weed,
And I am very small, and love to dwell in lowly vales;
So weak, the gilded butterfly scarce perches on my head.
Yet I am visited from heaven, and He that smiles on all
Walks in the valley, and each morn over me spreads His hand,
Saying, "Rejoice, thou humble grass, thou new-born lily-flower,
Thou gentle maid of silent valleys and of modest brooks;
For thou shalt be clothed in light, and fed with morning manna,
Till summer's heat melts thee beside the fountains and the springs,
To flourish in eternal vales." Then why should Thel complain?
Why should the mistress of the vales of Har utter a sigh?'
She ceas'd, and smil'd in tears, then sat down in her silver shrine.
Thel answer'd: 'O thou little Virgin of the peaceful valley,
Giving to those that cannot crave, the voiceless, the o'ertired;
Thy breath doth nourish the innocent lamb, he smells thy milky garments,
He crops thy flowers while thou sittest smiling in his face,
Wiping his mild and meeking mouth from all contagious taints.
Thy wine doth purify the golden honey; thy perfume,
Which thou dost scatter on every little'blade of grass that springs,
Revives the milked cow, and tames the fire-breathing steed.
But Thel is like a faint cloud kindled at the rising sun:
I vanish from my pearly throne, and who shall find my place?'
'Queen of the vales,' the Lily answer'd, 'ask the tender Cloud,
And it shall tell thee why it glitters in the morning sky.
And why it scatters its bright beauty thro' the humid air.
Descend, О little Cloud, and hover before the eyes of Thel.'
The Cloud descended, and the Lily bowed her modest head,
And went to mind her numerous charge among the verdant grass.
'O little Cloud,' the Virgin said, T charge thee tell to me
Why thou complainest not, when in one hour thou fade away:
Then we shall seek thee, but not find. Ah! Thel is like to thee:
I pass away: yet I complain, and no one hears my voice.'
The Cloud then show'd his golden head and his bright form emerg'd,
Hovering and glittering on the air before the face of Thel.
'O Virgin, know'st thou not our steeds drink of the golden springs
Where Luvah doth renew his horses? Look'st thou on my youth,
And fearest thou, because I vanish and am seen no more,
Nothing remains? О Maid, I tell thee, when I pass away,
It is to tenfold life, to love, to peace, and raptures holy:
Unseen descending, weigh my light wings upon balmy flowers,
And court the fair-eyed dew, to take me to her shining tent:
The weeping virgin, trembling, kneels before the risen sun,
Till we arise link'd in a golden band and never part,
But walk united, bearing food to all out tender flowers.'
'Dost thou, О little Cloud? I fear that I am not like thee,
For I walk thro' the vales of Har, and smell the sweetest flowers,
But I feed not the little flowers; I hear the warbling birds,
But I feed not the warbling birds; they fly and seek their food:
But Thel delights in these no more, because I fade away;
And all shall say, "Without a use this shining woman liv'd,
Or did she only live to be at death the food of worms?" '
The Cloud reclin'd upon his airy throne, and answer'd thus: -
'Then if thou art the food of worms, О Virgin of the skies,
How great thy use, how great thy blessing! Everything that lives
Lives not alone nor for itself. Fear not, and I will call
The weak Worm from its lowly bed, and thou shalt hear its voice.
Come forth, Worm of the silent valley, to thy pensive Queen.'
The helpless Worm arose, and sat upon the Lily's leaf,
And the bright Cloud sail'd on, to find his partner in the vale.
Then Thel astonish'd view'd the Worm upon its dewy bed.
'Art thou a Worm? Image of weakness, art thou but a Worm?
I see thee like an infant wrapped in the Lily's leaf.
Ah! weep not, little voice, thou canst not speak, but thou canst weep.
Is this a Worm? I see thee lay helpless and naked, weeping,
And none to answer, none to cherish thee with mother's smiles.'
The Clod of Clay heard the Worm's voice and rais'd her pitying head:
She bow'd over the weeping infant, and her life exhal'd
In milky fondness: then on Thel she fix'd her humble eyes.
'O Beauty of the vales of Har! we live not for ourselves.
Thou seest me, the meanest thing, and so I am indeed.
My bosom of itself is cold, and of itself is dark;
But He, that loves the lowly, pours His oil upon my head,
And kisses me, and binds His nuptial bands around my breast,
And says: "Thou mother of my children, I have loved thee,
And I have given thee a crown that none can take away."
But how this is, sweet Maid, I know not, and I cannot know;
I ponder, and I cannot ponder; yet I live and love.'
The Daughter of Beauty wip'd her pitying tears with her white veil,
And said: 'Alas! I knew not this, and therefore did I weep.
That God would love a worm I knew, and punish the evil foot
That wilful bruis'd its helpless form; but that He cherish'd it
With milk and oil I never knew, and therefore did I weep;
And I complain'd in the mild air, because I fade away,
And lay me down in thy cold bed, and leave my shining lot.'
'Queen of the vales,' the matron Clay answer'd, 'I heard thy sighs,
And all thy moans flew o'er my roof, but I have call'd them down.
Wilt thou, О Queen, enter my house? "Tis given thee to enter
And to return: fear nothing, enter with thy virgin feet.'
The eternal gates' terrific Porter lifted the northern bar:
Thel enter'd in and saw the secrets of the Jand unknown.
She saw the couches of the dead, and where the fibrous roots
Of every heart on earth infixes deep its restless twists:
A land of sorrows and of tears where never smile was seen.
She wander'd in the land of clouds thro' valleys dark, list'ning
Dolours and lamentations; waiting oft beside a dewy grave
She stood in silence, list'ning to the voices of the ground,
Till to her own grave-plot she came, and there she sat down,
And heard this voice of sorrow breathed from the hollow pit.
'Why cannot the Ear be closed to its own destruction?
Or the glist'ning Eye to the poison of a smile?
Why are Eyelids stor'd with arrows ready drawn,
Where a thousand fighting men in ambusji lie,
Or an Eye of gifts and graces show'rhig fruits and coined gold?
Why a Tongue impress'd with honey from every wind?
Why an Ear, a whirlpool fierce to draw creations in?
Why a Nostril wide inhaling terror, trembling, and affrigfit?
Why a tender curb upon the youthful, burning boy?
Why a little curtain of flesh on the bed of our desire?'
The Virgin started from her seat, apd with a shriek
Fled back unhinder'd till she came into the vales of Har.
Известно ль орлу, что таится в земле?
Иль крот вам скажет о том?
Как мудрость в серебряном спрятать жезле,
А любовь - в ковше золотом?
В долине дщери Серафимов пасли своих овец.
Но Тэль, их младшая сестра, блуждала одиноко,
Готова с первым дуновеньем исчезнуть навсегда.
Вдоль по течению Адоны несется скорбный ропот,
И льются тихие стенанья, как падет роса.
- О ты, бегущая вода! Зачем твой лотос вянет?
Твоих детей печален жребий: мгновенный смех и смерть.
Ах, Тэль, - как радуга весны, как облако в лазури,
Как образ в зеркале, как тени, что бродят по воде,
Как мимолетный детский сон, как резвый смех ребенка,
Как голос голубя лесного, как музыка вдали.
Скорей бы голову склонить, забыться безмятежно,
И тихо спать последним сном, и слышать тихий голос
Того, кто по саду проходит вечернею порой.
Невинный ландыш, чуть заметный среди смиренных трав,
Прекрасной девушке ответил: - Я - тонкий стебелек,
Живу я в низменных долинах; и так я слаб и мал,
Что мотылек присесть боится, порхая, на меня.
Но небо благостно ко мне, и тот, кто всех лелеет,
Ко мне приходит в ранний час и, осенив ладонью,
Мне шепчет: "Радуйся, цветок, о лилия-малютка,
О дева чистая долин и ручейков укромных.
Живи, одевшись в ткань лучей, питайся божьей манной,
Пока у звонкого ключа от зноя не увянешь,
Чтоб расцвести в долинах вечных!" На что же ропщет Тэль?
О чем вздыхает безутешно краса долины Гар?
Цветок умолк и притаился в росистом алтаре.
Тэль отвечала: - О малютка, о лилия долин,
Ты отдаешь себя усталым, беспомощным, немым,
Ты нежишь кроткого ягненка: молочный твой наряд
С восторгом лижет он и щиплет душистые цветы,
Меж тем как ты с улыбкой нежной глядишь ему в глаза,
Сметая с мордочки невинной прилипший вредный сор.
Твой сок прохладный очищает густой янтарный мед.
Дыша твоим благоуханьем, окрестная трава
Живит кормилицу-корову, смиряет пыл коня.
Но Тэль - как облако, случайно зажженное зарей.
Оно покинет трон жемчужный, и кто его найдет?
- Царица юная долин! - промолвил скромный ландыш, -
Ты можешь облако спросить, плывущее над нами,
Зачем на утренней заре горит оно и блещет,
Огни и краски рассыпая по влажной синеве.
Слети к нам, облако, помедли перед глазами Тэль!
Спустилось облако, а ландыш, головку наклонив,
Опять ушел к своим бессчетным заботам и делам.
- Скажи мне, облако, - спросила задумчивая Тэль, -
Как ты не ропщешь, не тоскуешь, живя один лишь час?
Но час пройдет, и больше в небе тебя мы не найдем.
И Тэль - как ты. Но Тэль тоскует, и нет ответа ей!
Главу златую обнаружив и выплыв на простор,
Сверкнуло облако, витая над головою Тэль.
- Ты знаешь, влагу золотую прохладных родников
Пьют наши кони там, где Лува меняет лошадей.
Ты смотришь с грустью и тревогой на молодость мою,
Скорбя о том, что я растаю, исчезну без следа.
Но знай, о девушка: растаяв, я только перейду
К десятикратной новой жизни, к покою и любви.
К земле спускаясь невидимкой, я чашечек цветов
Касаюсь крыльями и фею пугливую - росу
Молю принять меня в прозрачный, сияющий шатер.
Рыдает трепетная дева, колени преклонив
Перед светилом восходящим. Но скоро мы встаем
Соединенной, неразлучной, ликующей четой,
Чтоб вместе странствовать и пищу нести цветам полей.
- Неужто, облачко? Я вижу, различен наш удел:
Дышу я тоже ароматом цветов долины Гар,
Но не кормлю цветов душистых. Я слышу щебет птиц,
Но не питаю малых пташек. Они свой корм в полях
Находят сами. Я исчезну, и скажут обо мне:
Без пользы век свой прожила сияющая дева,
Или жила, чтоб стать добычей прожорливых червей?..
С престола облако склонилось и отвечало Тэль:
- Коль суждено тебе, о дева, стать пищей для червей,
Как велико твое значенье, как чуден твой удел.
Все то, что дышит в этом мире, живет не для себя.
Не бойся, если из могилы червя я позову.
Явись к задумчивой царице, смиренный сын Земли!
Могильный червь приполз мгновенно и лег на влажный лист,
И скрылось облако в погоне за спутницей своей.
Бессильный червь лежал, свернувшись, на маленьком листке.
- Ах, кто ты, слабое созданье? Ты - червь? И только червь?
Передо мной лежит младенец, завернутый в листок.
Не плачь, о слабый голосок! Ты говорить не можешь
И только плачешь без конца. Никто тебя не слышит,
Никто любовью не согреет озябшее дитя!..
Но глыба влажная земли малютку услыхала,
Склонилась ласково над ним и все живые соки,
Как мать младенцу, отдала. И, накормив питомца,
Смиренный взгляд спокойных глаз на деву устремила.
- Краса долин! Мы все на свете живем не для себя.
Меня ты видишь? Я ничтожна, ничтожней в мире всех,
Я лишена тепла и света, темна и холодна.
Но тот, кто любит всех смиренных, льет на меня елей,
Меня целует, и одежды мне брачные дает,
И говорит: "Тебя избрал я, о мать моих детей,
И дал тебе венец нетленный, любви моей залог!"
Но что, о дева, это значит, понять я не могу.
Я только знаю, что дано мне жить и, живя, любить.
Тэль осушила легкой тканью потоки светлых слез
И тихо молвила: - Отныне не стану я роптать.
Я знала: друг всего живого не может не жалеть
Червя ничтожного и строго накажет за него
Того, кто с умыслом раздавит беспомощную тварь.
Но я не знала, что елеем и чистым молоком
Червя он кормит, и напрасно роптала на него,
Страшась сойти в сырую землю, покинуть светлый мир.
- Послушай, девушка, - сказала приветливо земля, -
Давно твои я слышу вздохи, все жалобы твои
Неслись над кровлею моею, - я привлекла их вниз.
Ты хочешь дом мой посетить? Тебе дано спуститься
И выйти вновь на свет дневной. Перешагни без страха
Своею девственной ногою запретный мой порог!
Угрюмый сторож вечных врат засов железный поднял,
И Тэль, сойдя, узнала тайны невиданной страны,
Узрела ложа мертвецов, подземные глубины,
Где нити всех земных сердец гнездятся, извиваясь, -
Страну печали, где улыбка не светит никогда.
Она бродила в царстве туч, по сумрачным долинам,
Внимала жалобам глухим, и часто отдыхала
Вблизи неведомых могил, прислушиваясь к стонам
Из глубины сырой земли... Так, медленно блуждая,
К своей могиле подошла, и тихо там присела,
И услыхала скорбный гул пустой, глубокой ямы:
- Зачем всегда открыто ухо для роковых вестей,
А глаз блестящий - для улыбки, таящей сладкий яд?
Зачем безжалостное веко полно жестоких стрел,
Скрывая воинов бессчетных в засаде, или глаз,
Струящий милости и ласки, червонцы и плоды?
Зачем язык медовой пылью ласкают ветерки?
Зачем в круговорот свой ухо втянуть стремится мир?
Зачем вдыхают ноздри ужас, раскрывшись и дрожа?
Зачем горящий отрок связан столь нежною уздой?
Зачем завеса тонкой плоти над логовом страстей?..
Тэль с криком ринулась оттуда - и в сумраке, никем
Не остановлена, достигла долин цветущих Гар.
Перевод С. Я. Маршака