Enslav'd, the Daughters of Albion weep; a trembling lamentation
Upon their mountains; in their valleys, sighs toward America.
For the soft soul of America, Oothoon, wander'd in woe
Along the vales of Leutha, seeking flowers to comfort her;
And thus she spoke to the bright Marigold of Leutha's vale; -
'Art thou a flower? art thou a nymph? I see thee now a flower,
Now a nymph! I dare not pluck thee from thy dewy bed!'
The Golden nymph replied: 'Pluck thou my flower, Oothoon the mild!
Another flower shall spring, because the soul of sweet delight
Can never pass away.' She ceas'd, and clos'd her golden shrine.
Then Oothoon pluck'd the flower, saying: 'I pluck thee from thy bed,
Sweet flower, and put thee here to glow between my breasts;
And thus I turn my face to where my whole soul seeks.'
Over the waves she went in wing'd exulting swift delight,
And over Theotormon's reign took her impetuous course.
Bromion rent her with his thunders; on his stormy bed
Lay the faint maid, and soon her woes appall'd his thunders hoarse.
Bromion spoke: 'Behold this harlot here on Bromion's bed,
And let the jealous dolphins sport around the lovely maid!
Thy soft American plains are mine, and mine thy north and south:
Stamp'd with my signet are the swarthy children of the sun;
They are obedient, they resist not, they obey the scourge;
Their daughters worship terrors and obey the violent.
Now thou may'st marry Bromion's harlot, and protect the child
Of Bromion's rage, that Oothoon shall put forth in nine moons' time.'
Then storms rent Theotormon's limbs: he roll'd his waves around
And folded his black jealous waters round the adulterate pair.
Bound back to back in Bromion's caves, terror and meekness dwell:
At entrance Theotormon sits, wearing the threshold hard
With secret tears; beneath him sound like waves on a desert shore
The voice of slaves beneath the sun, and children bought with money,
That shiver in religious caves beneath the burning fires
Of lust, that belch incessant from the summits of the earth.
Oothoon weeps not; she cannot weep, her tears are locked up;
But she can howl incessant, writhing her soft snowy limbs,
And calling Theotormon's Eagles to prey upon her flesh.
'I call with holy voice! Kings of the sounding air,
Rend away this defiled bosom that I may reflect
The image of Theotormoti on my pure transparent breast.'
The Eagles at her call descend and rend their bleeding prey:
Theotormon severely smiles; her soul reflects the smile,
As the clear spring, muddied with feet of beasts, grows pure and smiles.
The Daughters of Albion hear her woes, and echo back her sighs.
'Why does my Theotormon sit weeping upon the threshold,
And Oothoon hovers by his side, persuading him in vain?
О cry: Arise, О Theotormon! for the village dog
Barks at the breaking day; the nightingale has done lamenting;
The lark does rustle in the ripe corn, and the eagle returns
From nightly prey, and lifts his golden beak to the pure east,
Shaking the dust from his immortal pinions to awake
The sun that sleeps too long. Arise, my Theotormon! I am pure,
Because the night is gone that clos'd me in its deadly black.
They told me that the night and day were all that I could see;
They told me that I had five senses to enclose me up;
And they enclos'd my infinite brain into a narrow circle,
And sunk my heart into the Abyss, a red, round globe, hot burning,
Till all from life I was obliterated and erased.
Instead of morn arises a bright shadow, like an eye
In the eastern cloud; instead of night a sickly charnel-house,
That Theotormon hears me not. To him the night and morn
Are both alike; a night of sighs, a morning of fresh tears;
And none but Bromion can hear my lamentations.
'With what sense is it that the chicken shuns the ravenous hawk?
With what sense does the tame pigeon measure out the expanse?
With what sense does the bee form cells? Have not the mouse and frog
Eyes and ears and sense of touch? Yet are their habitations
And their pursuits as different as their forms and as their joys.
Ask the wild ass why he refuses burdens, and the meek camel
Why he loves man. Is it because of eye, ear, mouth, or skin,
Or breathing nostrils? No! for these the wolf and tiger have.
Ask the blind worm the secrets of the grave, and why her spires
Love to curl round the bones of death; and ask the rav'nous snake
Where she gets poison, and the wing'd eagle why he loves the sun;
And then tell me the thoughts of man, that have been hid of old.
'Silent I hover all the night, and all day could be silent,
If Theotormon once would turn his loved eyes upon me.
How can I be defil'd when I reflect thy image pure?
Sweetest the fruit that the worm feeds on, and the soul prey'd on by woe,
The new-wash'd lamb ting'd with the village smoke, and the bright swan
By the red earth of our immortal river. I bathe my wings,
And I am white and pure to hover round Theotormon's breast.'
Then Theotormon broke his silence, and he answered: -
'Tell me what is the night or day to one o'erflow'd with woe?
Tell me what is a thought, and of what substance is it made?
Tell me what is a joy, and in what gardens do joys grow?
And in what rivers swim the sorrows? And upon what mountains
Wave shadows of discontent? And in what houses dwell the wretched,
Drunken with woe, forgotten, and shut up from cold despair?
'Tell me where dwell the thoughts, forgotten till thou call them forth?
Tell me where dwell the joys of old, and where the ancient loves,
And when will they renew again, and the night of oblivion past,
That I might traverse times and spaces far remote, and bring
Comforts into a present sorrow and a night of pain?
Where goest thou, О thought? to what remote land is thy flight?
If thou returnest to the present moment of affliction,
Wilt thou bring comforts on thy wings, and dews and honey and balm,
Or poison from the desert wilds, from the eyes of the envier?'
Then Bromion said, and shook the cavern with his lamentation: -
'Thou knowest that the ancient trees seen by thine eyes have fruit;
But knowest thou that trees and fruits flourish upon the earth
To gratify senses unknown-trees, beasts, and birds unknown;
Unknown, not unperceiv'd, spread in the infinite microscope,
In places yet unvisited by the voyager, and in worlds
Over another kind of seas, and in atmospheres unknown?
Ah! are there other wars, beside the wars of sword and fire?
And are there other sorrows beside the sorrows of poverty?
And are there other joys beside the joys of riches and ease?
And is there not one law for both the lion and the ox?
And is there not eternal fire, and eternal chains
To bind the phantoms of existence from eternal life?'
Then Oothoon waited silent all the day and all the night;
But when the morn arose, her lamentation renew'd:
The Daughters of Albion hear her woes, and echo back her sighs.
'O Urizen! Creator of men! mistaken Demon of heaven!
Thy joys are tears, thy labour vain to form men to thine image.
How can one joy absorb another? Are not different joys
Holy, eternal, infinite? and each joy is a Love.
'Does not the great mouth laugh at a gift, and the narrow eyelids mock
At the labour that is above payment? And wilt thou take the ape
For thy counsellor, or the dog for a schoolmaster to thy children?
Does he who contemns poverty, and he who turns with abhorrence
From usury feel the same passion, or are they moved alike?
How can the giver of gifts experience the delights of the merchant?
How the industrious citizen the pains of the husbandman?
How different far the fat fed hireling with hollow drum,
Who buys whole corn-fields into wastes, and sings upon the heath!
How different their eye and ear! How different the world to them!
With what sense does the parson claim the labour of the farmer?
What are his nets and gins and traps; and how does he surround him
With cold floods of abstraction, and with forests of solitude,
To build him castles and high spires, where kings and priests may dwell;
Till she who burns with youth, and knows no fixed lot, is bound
In spells of law to one she loathes? And must she drag the chain
Of life in weary lust? Must chilling, murderous thoughts obscure
The clear heaven of her eternal spring; to bear the wintry rage
Of a harsh terror, driv'n to madness, bound to hold a rod
Over her shrinking shoulders all the day, and all the night
To turn the wheel of false desire, and longings that wake her womb
To the abhorred birth of cherubs in the human form,
That live a pestilence and die a meteor, and are no more;
Till the child dwell with one he hates, and do the deed he loathes,
And the impure scourge force his seed into its unripe birth,
Ere yet his eyelids can behold the arrows of the day?
'Does the whale worship at thy footsteps as the hungry dog;
Or does he scent the mountain prey because his nostrils wide
Draw in the ocean? Does his eye discern the flying cloud
As the raven's eye; or does he measure the expanse like the vulture?
Does the still spider view the cliffs where eagles hide their young;
Or does the fly rejoice because the harvest is brought in?
Does not the eagle scorn the earth, and despise the treasures beneath?
But the mole knoweth what is there, and the worm shall tell it thee.
Does not the worm erect a pillar in the mouldering churchyard
And a palace of eternity in the jaws of the hungry grave?
Qver his porch these words are written: "Take thy bliss, О Man!
And sweet shall be thy taste, and sweet thy infant joys renew!"
'Infancy! Fearless, lustful, happy, nestling for delight
In laps of pleasure: Innocence! honest, open, seeking
The vigorous joys of morning light, open to virgin bliss,
Who taught thee modesty, subtil modesty, child of night and sleep?
When thou awakest wilt thou dissemble all thy secret joys,
Or wert thou not awake when all this mystery was disclos'd?
Then com'st thou forth a modest virgin knowing to dissemble,
With nets found under thy night pillow, to catch virgin joy
And brand it with the name of whore, and sell it in the night
In silence, ev'n without a whisper, and in seeming sleep.
Religious dreams and holy vespers light thy smoky fires:
Qnce were thy fires lighted by the eyes of honest morn.
And does my Theotormon seek this hypocrite modesty,
This knowing, artful, secret, fearful, cautious, trembling hypocrite?
Then (s Oothoon a whore indeed! and all the virgin joys,
Of life are harlots; and Theotormon is a sick man's dream;
And Oothoon is the crafty slave of selfish holiness.
'But Oothoon is not so, a virgin fill'd with virgin fancies,
Open to joy and to delight wherever beauty appears:
If in the morning sun I find it, there my eyes are fix'd
In happy copulation; if in evening mild, wearied with work,
Sit on a bank and draw the pleasures of this free-born joy.
'The moment of desire! the moment of desire! The virgin
That pines for man shall awaken her womb to enormous joys
In the secret shadows of her chamber: the youth shut up from
The lustful joy shall forget to generate, and create an amorous image
In the shadows of his curtains and in the folds of his silent pillow
Are not these the places of religion, the rewards of continence,
The self-enjoyings of self-denial? Why dost thou seek religion?
Is it because acts are not lovely that thou seekes't solitude,
Where the horrible darkness is impressed with reflections of desire?
'Father of Jealousy, be thou accursed from the earth!
Why hast thou taught my Theotormon this accursed thing,
Till beauty fades from off my shoulders, darken'd and cast out,
A solitary shadow wailing on the margin of nonentity?
'I cry: Love! Love! Love! happy happy Love! free as the mountain wind!
Can that be Love, that drinks another as a sponge drinks water,
That clouds with jealousy his nights, with weepings all the day,
To spin a web of age around him, grey and hoary, dark;
Till his eyes sicken at the fruit that hangs before his sight?
Such is self-love that envies all, a creeping skeleton,
With lamplike eyes watching around the frozen marriage bed!
'But silken nets and traps of adamant will Oothoon spread,
And catch for thee girls of mild silver, or of furious gold.
I'll lie beside thee on a bank, and view their wanton play
In lovely copulation, bliss on bliss, with Theotormon:
Red as the rosy morning, lustful as the first-born beam,
Oothoon shall view his dear delight; nor e'er with jealous cloud
Come in the heaven of generous love, nor selfish blightings bring.
'Does the sun walk, in glorious raiment, on the secret floor
Where the cold miser spreads his gold; or does the bright cloud drop
On his stone threshold? Does his eye behold the beam that brings
Expansion to the eye of pity; or will he bind himself
Beside the ox to thy hard furrow? Does not that mild beam blot
The bat, the owl, the glowing tiger, and the king of night?
The sea-fowl takes the wintry blast for a cov'ring to her limbs,
And the wild snake the pestilence to adorn him with gems and gold;
And trees, and birds, and beasts, and men behold their eternal joy.
Arise, you little glancing wings, and sing your infant joy!
Arise, and drink your bliss, for everything that lives is holy!'
Thus every morning wails Oothoon; but Theotormon sits
Upon the margin'd ocean conversing with shadows dire.
The Daughters of Albion hear her woes, and echo back her sighs.
Рыдают в рабстве Дщери Альбиона, стон их слышен
В долинах и в горах; к Америке летят их вздохи:
Там безутешная душа Америки Утуна
Бродила по долине Левты, и себе в отраду
Цветок искала, и, найдя, спросила Маргаритку:
- Скажи, цветок иль нимфа ты? То вижу я цветок,
То нимфу. Разлучу ль тебя с твоим росистым ложем?
Златая нимфа ей в ответ: - Сорви меня, Утуна!
Другой цветок взрастет взамен меня: душа блаженства
Бессмертна. - И укрылась нимфа в венчике златом.
Утуна сорвала цветок, сказав: - Ты разлучилась
С росистым ложем - так сияй же на моей груди:
С тобой мне весело спешить, куда влечет душа.
И полетела на волнах крылатого блаженства,
Над царством Теотормона пустилась в быстрый путь.
Но громом Бромион сразил ее; она упала
На ложе бурное его и воплем гром пронзила.
Воззвал глумливый Бромион: - Взгляни, в моих объятьях -
Блудница, и хранят ее ревнивые дельфины!
Твоя Америка - моя, мои твой юг и север,
И выжжено мое тавро на черных детях солнца.
Они не ропщут и покорны моему бичу,
Их дочери дрожат меня и уступают силе.
Бери мою наложницу, храни мое дитя -
Ты через девять месяцев его получишь в дар!
Но потрясенный Теотормон отгоняет бурю,
И волны темной ревности спешат к прелюбодею.
Спиной к спине в пещерах Бромиона страх и срам.
Пред входом, слезы затаив, упорный Теотормон;
У ног его, как волны на пустынном берегу,
Вскипают голоса рабов; их продают за деньги,
В монашеские норы загнала их злая похоть -
Ее, как лаву, непрестанно изрыгают горы.
Утуна слез не льет, не может: слезы в ней иссякли;
Но тело снежное ее трепещет от стенаний,
Она к себе скликает Теотормоновых птиц:
- Ко мне, Орлы, владыки звонких токов неба!
Когтями рвите грудь мою и обнажите душу,
Чтоб образ Теотормона запечатлелся в сердце.
Орлы слетелись и когтили жалобную жертву;
Сурово улыбнулся Теотормон, и Утуна
В душе своей запечатлела горькую улыбку -
Так солнце после бури отражается в реке.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
- Зачем рыдает у пещер мой грозный Теотормон,
Зачем душа Утуны тщетно молит о спасенье?
Восстань, о Теотормон, ибо деревенский пес
Залаял пред рассветом, соловей окончил песню,
И жаворонок шелестит во ржи, и возвратился
С добычею Орел, и поднял клюв к востоку,
И стряхивает прах с бессмертных крыльев, и зовет
Медлительное солнце. Пробудись, мой Теотормон,
Меня пятнала тьма, но ночь прошла, и я чиста.
Мне говорят, что только ночь и день могу я видеть,
Что пять моих убогих чувств мою замкнули душу
И заключили в тесный круг мой беспредельный разум,
А сердца моего горящий шар низвергли в Бездну;
Мне говорят, что я навек отторжена от жизни,
Что утром для меня восходит туча, а не солнце,
И вечером ступаю я не к ночи, а к могиле:
Мой Теотормон мне не внемлет! Для его души
Что свет - что тьма: ночь вздохов или утро свежих слез,
Лишь Бромион с усмешкой слышит мой унылый стон.
Что заставляет кур бежать от ястребиной злобы?
Что заставляет голубей искать дорогу к дому,
А пчел роиться в улье? Разве мыши и лягушки
Не обладают зрением и слухом? Отчего же
Их нравы, обиталища и радости различны?
И отчего осел упрям, и отчего верблюд
Покорен человеку? Оттого ли, что у них
Есть зренье, осязанье, обонянье, слух и вкус?
Нет, ибо тем же наделен равно и тигр и волк.
Спроси червей о тайне гроба, отчего они
Живут среди костей? Спроси коварную змею,
Откуда в ней смертельный яд; затем орла спроси,
Зачем он любит высь и солнце; и тогда открой мне
Издревле затаившиеся мысли человека.
Когда бы Теотормон обратил ко мне свой взор,
Я не стенала бы весь день, всю ночь бы не стенала.
Да есть ли грех на мне, когда во мне твой чистый образ?
Всех слаще - плод, в котором червь; душа, в которой горе;
Ягненок, на котором дым костра; и яркий лебедь
У красных берегов реки бессмертья. Я омыла
Крыла свои и тороплюсь прильнуть к твоей груди.
Прервал свое молчанье Теотормон и ответил:
- Скажи, что значат свет и тьма в земной юдоли горя?
И что такое мысль и какова ее природа?
И что такое радость, где она, в каких садах?
В каких потоках скорбь струится, на какие горы
Упала тень тоски и где влачат свой век страдальцы,
Кого дурман трудов спасает от самоубийства?
Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль
И где живет былая радость и минувшая любовь?
Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
И я смогу перенестись сквозь время и пространство
И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе?
Куда ты улетаешь, мысль, в какой далекий край,
И если возвратишься в этот бедствующий мир,
Что принесешь ты на крылах - росу, бальзам и мед
Иль яд из водяных пустынь, из вражеских очей?
Тут Бромион сотряс свои пещеры грозным криком:
- Ты видишь древние деревья и на них плоды -
Узнай же, что деревья и плоды произрастают
Для чувств, не ведомых поднесь; что под всесильной линзой
Предвидятся в иных мирах, морях и небесах
Такие твари, о каких не мыслил открыватель.
Знай: войны на земле ведут не только огнь и меч;
Знай: бедствия несут не только нищета и скорбь,
Равно как счастье - не одни богатство и довольство!
Пойми же: не один закон для льва и для осла;
Нет вечного огня, равно как вечных нет цепей,
Способных призрак жизни отрешить от вечной жизни!
В молчании Утуна протомилась день и ночь;
Когда же вновь настал рассвет, то вновь она взмолилась.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
- О Уризен, творец людей, небес немудрый Демон,
Вотще ты людям дал свой образ: поглощают слезы
Их радость! Разве ты не породил иную радость -
Святую, безграничную, бессмертную Любовь?
Но разве алчный рот скупца не презирает щедрость?
И разве узкий глаз не отвергает бескорыстья?
Возьмешь ли ты в советчики мартышку? Дашь ли детям
В учители собаку? Не одной и той же страстью
Подвигнуты и те, кто отгоняет жалких нищих,
И те, кто отвращается от злых ростовщиков.
О, разве щедрый на дары поймет восторг торговца?
И разве горожанин знает муки земледельца?
И разве с ними схож тупой наемник с барабаном -
Он превращает ниву в пустошь и горланит песни!
Какие разные у все миры, глаза и уши!
Как смеет пастор требовать даров у хлебопашца,
В какие сети и силки он ловит прихожан,
Как в души их вливает отвлеченные понятья
И загоняет в дебри одиночества и страха -
И строит храмы и дворцы, достойные царей!
Каким заклятьем юную неопытную деву
Он сочетает с ненавистной старостью? Должна ли
В цепях усталой похоти она прожить всю жизнь
И мертвенными ледяными думами завешивать
Прозрачный небосвод своей весны, сходить с ума,
И вянущие плечи подставлять бичам зимы,
И по ночам кружиться в колесе притворной страсти,
И с отвращением рождать незрелых, нежеланных
Детей, подобных серафимам, но в людском обличье.
Нечистым семенем они зачаты ради смерти -
Как им любить родителей, как им ценить свой труд,
Когда в их робкие глаза вонзились стрелы дня?
Скулит ли кит голодным псом у твоего порога?
Вдыхая воды океана, может ли он чуять
Добычу высоко в горах, и так же ли, как ворон,
Он видит облака и, как стервятник, мерит небо?
Паук плетет ли паутину над гнездом орла?
При виде полных закромов порадуется ли муха?
Нужна ль орлу земля и все подземные богатства?
Зато их знает крот, о них тебе расскажет червь -
Не он ли воздвигает столп над рыхлой почвой тленья
И вечный свой дворец в несытых челюстях могил?
Не на пороге ль гроба надпись: "Человек, познай
Блаженство и верни себе младенческую радость!"
Младенчество! Бесстрашное, счастливое, святое,
Ты жадно жаждешь радостей и льнешь к груди блаженства.
Невинность! Честная, открытая, ты страстно ищешь
Восторгов утра и вкушаешь девственное счастье.
Кто научил стыдливости дитя ночного сна?
Проснувшись, не предашь ли ты свои простые тайны,
Иль вовсе не проснешься ты, когда спадет завеса?
Тогда ты выйдешь в мир суровой лицемерной девой,
И девственную радость будешь уловлять силками,
И заклеймишь ее блудницей, и продашь за деньги
В ночи, в молчании, без шепота, в притворном сне.
Святые звезды и высокие мечты взирают
На дымный пламень, вспыхнувший однажды чистым утром.
О Теотормон, ты ли жаждешь скромности поддельной,
Искусного, опасливого, злого лицедейства?
Коль так, твоя Утуна - шлюха, девственная радость -
Распутница, а сам ты, Теотормон, - бред безумца.
Ужель я - хитрая рабыня набожной корысти?
Нет, я не такова: я дева и лечу мечтами
Навстречу радости и счастью. На восходе солнца
Открытые глаза мои в согласии счастливом,
А вечером, усталая, я нахожу отраду
На тихом берегу реки в покое и приволье.
О, миг восторга! Миг восторга! Вожделеет дева,
Чтоб юноша ей чрево пробудил для наслажденья
В укромной тишине, - иначе юность под замком
Разучится рождать детей и мыслить милый облик
В тени стыдливых занавесей на немой подушке.
Зачем ты ищешь благочестья? Разве в нем награда
За годы воздержания и самоотрицанья?
Ты презираешь грубость плоти и зовешь к безбрачью,
В котором тьма пронизана роением желаний?
Будь проклят, Породитель гнусной Ревности! За что
На Теотормона ты наложил свое проклятье?
Пока мои сияющие плечи не померкли -
Я - тень, рыдающая у границ небытия.
И я зову: Любовь! Любовь! Счастливая Любовь,
Счастливая, свободная, как ветер на вершинах!
Не ты, Любовь, туманишь ночь - сомненьем, день - слезами;
Не ты сетями старости неволишь человека,
И он уже не видит плод, висящий перед ним.
Не ты, но Себялюбие, скелет с горящим взором,
Ревнивый сторож над чужим холодным брачным ложем.
Но дев нежно-серебряных и жарко-золотых
В силки из шелка или в западни из бирюзы
Утуна для любимого уловит и, сама
Счастливая, увидит их счастливое соитье,
Их прихотливую игру с тобой, мой Теотормон.
Горя желаньем, словно первый алый луч рассвета,
Утуна будет созерцать чужой восторг, и Ревность
Не омрачит ей, бескорыстной, небеса Любви.
Сойдет ли солнце в праздничных одеждах в подземелье,
Где скряга прячет золото? Опустится ли тучка
На каменный порог его? Увидит ли злодушный
Лучи добра, что расширяют очи состраданья,
Или, как вол, пойдет он по привычной борозде?
Ужели благотворные лучи бессильны против
Совы, Летучей Мыши, Тигра и Владыки Ночи?
Морская птица прячется в ненастном зимнем ветре,
Змея к себе приманивает золото и жемчуг,
А злаки, звери, птицы, люди вечно жаждут счастья.
Восстаньте ж и зачните песнь младенческому счастью!
Восстаньте ж для блаженства, ибо все живое свято!
Так стонет дева каждым утром, ибо Теотормон
Напрасно спорит с грозными тенями океана.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
Перевод А. Я. Сергеева