Like the morning star arising above the black waves, when
a shipwreck'd soul sighs for morning,
Thro' the ranks, silent, walk'd the Ambassador back to the Nation's
Assembly, and told
The unwelcome message. Silent they heard; then a thunder roll'd
round loud and louder;
Like pillars of ancient halls and ruins of times remote,
they sat.
Like a voice from the dim pillars Mirabeau rose; the thunders
subsided away;
A rushing of wings around him was heard as he brighten'd,
and cried out aloud:
'Where is the General of the Nation?' The walls re-echo'd:
'Where is the General of the Nation?'
Sudden as the bullet wrapp'd in his fire, when brazen cannons
rage in the field,
Fayette sprung from his seat saying 'Ready!' Then bowing like
clouds, man toward man, the Assembly
Like a Council of Ardours seated in clouds, bending over
the cities of men,
And over the armies of strife, where their children are
marshall'd together to battle,
They murmuring divide; while the wind sleeps beneath,
and the numbers are counted in silence,
While they vote the removal of War, and the pestilence weighs
his red wings in the sky.
So Fayette stood silent among the Assembly, and the votes were
given, and the numbers numb'red;
And the vote was that Fayette should order the army to remove
ten miles from Paris.
The aged Sun rises appall'd from dark mountains, and gleams
a dusky beam
On Fayette; but on the whole army a shadow, for a cloud
on the eastern hills
Hover'd, and stretch'd across the city, and across the army,
and across the Louvre.
Like a flame of fire he stood before dark ranks, and before
expecting captains:
On pestilent vapours around him flow frequent spectres
of religious men, weeping
In winds; driven out of the abbeys, their naked souls shiver
in keen open air;
Driven out by the fiery cloud of Voltaire, and thund'rous rocks
of Rousseau,
They dash like foam against the ridges of the army, uttering
a faint feeble cry.
Gleams of fire streak the heavens, and of sulphur the earth,
from Fayette as he lifted his hand;
But silent he stood, till all the officers rush round him like
waves
Round the shore of France, in day of the British flag, when
heavy cannons
Affright the coasts, and the peasant looks over the sea
and wipes a tear:
Over his head the soul of Voltaire shone fiery; and over the army
Rousseau his white cloud
Unfolded, on souls of war, living terrors, silent list'ning
toward Fayette.
His voice loud inspir'd by liberty, and by spirits of the dead,
thus thunder'd: -
'The Nation's Assembly command that the Army remove ten miles
from Paris;
Nor a soldier be seen in road or in field, till the Nation
command return.'
Rushing along iron ranks glittering, the officers each to his
station
Depart, and the stern captain strokes his proud steed, and
in front of his solid ranks
Waits the sound of trumpet; captains of foot stand each by his
cloudy drum:
Then the drum beats, and the steely ranks move, and trumpets
rejoice in the sky.
Dark cavalry, like clouds fraught with thunder, ascend on the
hills, and bright infantry, rank
Behind rank, to the soul-shaking drum and shrill fife, along
the roads glitter like fire.
The noise of trampling, the wind of trumpets, smote the Palace
walls with a blast.
Pale and cold sat the King in midst of his Peers, and his noble
heart sunk, and his pulses
Suspended their motion; a darkness crept over his eyelids,
and chill cold sweat
Sat round his brows faded in faint death; his Peers pale like
mountains of the dead,
Cover'd with dews of night, groaning, shaking forests and floods.
The cold newt,
And snake, and damp toad on the kingly foot crawl, or croak
on the awful knee,
Shedding their slime; in folds of the robe the crown'd adder
builds and hisses
From stony brows: shaken the forests of France, sick the kings
of the nations,
And the bottoms of the world were open'd, and the graves
of archangels unseal'd:
The enormous dead lift up their pale fires and look over
the rocky cliffs.
A faint heat from their fires reviv'd the cold Louvre; the frozen
blood reflow'd.
Awful uprose the King; him the Peers foliow'd; they saw
the courts of the Palace
Forsaken, and Paris without a soldier, silent. For the noise
was gone up
And follow'd the army; and the Senate in peace sat beneath
morning's beam.
Смерть над Европой нависла; виденья и тучи на Францию
пали -
Славные тучи! Ничтожный король заметался на меченом
смертью
Ложе, окутан могильным туманом; ослабла десница;
и холод,
Прянув из плеч по костям, влился в скипетр, чрезмерно
тяжелый для смертной
Длани - бессильной отныне терзать и кровавить цветущие
горы.
Горы больные! Стенают в ответ королевской тоске
вертограды.
Туча во взоре его. Неккер, встань! Наступило
зловещее утро.
Пять тысяч лет мы проспали. Я встал, но душа пребывает
во дреме;
Вижу в окне, как седыми старухами стали
французские горы.
Жалкий, за Неккера держится, входит Король в зал
Большого Совета.
Горы тенистые громом, леса тихим граяньем стонут
во страхе.
Туча пророческих изобличений нависла над крышей
дворцовой.
Сорок мужей, заточенных печалью в темницу души
королевской,
Как праотцы наши - в сумерках вечных, обстали больного
владыку,
Францию перекричать обреченно пытаясь, воззвавшую
к туче.
Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций.
Страна содрогнулась!
Небо французское недоуменно дрожит вкруг растерянных.
Темень
Первовремен потрясает Париж, сотрясает
Бастилии стены;
Страж и Правитель во мгле наблюдают, страшась, нарастающий
ужас;
Тысяча верных солдат дышит тучей кровавой Порядка
и Власти;
Черной печалью Чумленный зарыскал, как лев, по чудовищным
тюрьмам,
Рык его слышен и в Лувре, не гаснет под ветром судилища
факел;
Мощные мышцы трудя, он петляет, огнем опаляет
Законы,
Харкает черною кровью заветов, кровавой чумою
охвачен,
Силясь порвать все тесней и больней его тело
щемящие цепи,
Полупридушенным волком, к жильцам Семи Башен взывая,
хрипит он.
В Башне по имени Ужас был узник за руки, и ноги,
и шею
С камнем повенчан цепями; Змий в душу заполз и запрятался
в сердце,
Света страшась, как в расщелине скальной, - пророчество
стало Пророку
Вечным проклятьем. А в Башне по имени Тьма был одет
кандалами
(Звенья ковались все мельче, ведь плоть уступала железу -
и жало
Голую кость) королевич Железная Маска - Лев Вечный
в неволе.
В Башне по имени Зверство скелет, отягченный цепями,
простерся,
Дожелта выгрызен Вечным Червем за отказ оправдать
преступленья.
В Башне по имени Церковь невинности мстили, которая
скверне
Не покорилась: ножом пресекла растлевающий натиск
прелата, -
Ныне, как хищные птицы, терзали ей тело
Семь Пыток Геенны.
В Башне по имени Правопорядок в нору с детский гроб втиснут
старец.
Вся заросла, как лианами мелкое море, седой бородою
Камера, где в хлад ночной и в дневную жару слизь
давнишнего страха
Считывал он со стены в письменах паутины - сосед
скорпионов,
Змей и червей, равнодушно вдыхавших мученьем загаженный
воздух:
Он по велению совести с кафедры в граде Париже
померкшим
Душам вещал чудеса. Заточен был силач, палачом
ослепленный,
В Башне по имени Рок - отсекли ему руки и ноги, сковали
Цепью, ниспущенной сверху, середку, - и только провидческой
силой
Он ощущал, что отчаянье - рядом, отчаянье ползает вечно,
Как человек - на локтях и коленях... А был - фаворит
фаворита.
Ну, а в седьмой, самой мерзостной, Башне, которая названа
Божьей,
Плоть о железа содрав, год за годом метался по кругу
безумец,
Тщетно к Свободе взывая - на том он ума и лишился, -
и глухо
Волны Безумья и Хаоса бились о берег души;
был виновен
Он в оскорбленье величества, памятном в Лувре и слышном
в Версале.
Дрогнули стены темниц, и из трещин послышались пробные
кличи.
Смолкли. Послышался смех. Смолк и он. Начал свет полыхать
возле башен.
Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций: горючие искры
С факела солнца в пустыню несут красоты животворное
пламя,
В город мятущийся. Отблески ловят младенцы и плакать
кончают
На материнской, с Землей самой схожей, груди. И повсюду
в Париже
Прежние стоны стихают. Ведь мысль о Собранье несчастным
довлеет,
Чтобы изгнать прочь из дум, с улиц прочь роковые кошмары
Былого.
Но под тяжелой завесой скрыт Лувр: и коварный Король,
и клевреты;
Древние страхи властителей входят сюда, и толпятся,
и плачут.
В час, когда громом тревожит гробы, Королей всей земли
лихорадит.
К туче воззвала страна - алчет воли, - и цепи тройные
ниспали.
К туче воззвала страна - алчет воли, - тьма древняя бродит
по Лувру,
Словно во дни разорений, проигранных битв и позора,
толпятся
Жирные тени, отчаяньем смытые дюны, вокруг государя;
Страх отпечатан железом на лицах, отдавлены мрамором
руки,
В пламени красного гнева и в недоумении тяжком
безмолвны.
Вспыхнул Король, но, как черные тучи, толпой приближенные
встали,
Тьмою окутав светило, но брызнул огонь венценосного
сердца.
Молвил Король: "Это пять тысяч лет потаенного страха
вернулись
Разом, чтоб перетрясти наше Небо и разворошить
погребенья.
Слышу, сквозь тяжкие тучи несчастия, древних монархов
призывы.
Вижу, они поднимаются в саванах, свита встает вслед
за ними.
Стонут: беги от бесчинства живущих! все узники вырвались
наши.
В землю заройся! Запрячься в скелет! Заберись
в запечатанный череп!
Мы поистлели. Нас нет. Мы не значимся в списках живущих.
Спеши к нам
В камни и корни дерев затаиться. Ведь узники
вырвались ныне.
К нам поспеши, к нам во прах - гнев, болезнь, и безумье,
и буря минуют!"
Молвил, и смолк, и чело почернело заботой, насупились
брови, -
А за окном, на холмах, он узрел, загорелось, как факелы,
войско
Против присяги, огонь побежал от солдата к солдату, -
и небом,
Туго натянутым, грудь его стала; он сел; сели
древние пэры.
Старший из них, Дюк Бургундский, поднялся тогда одесную
владыки,
Красен лицом, как вино из его вертограда;
пахнуло войною
Из его красных одежд, он воздел свою страшную
красную руку,
Страшную кровь возвещая, и, как вертоград над снопами
пшеницы,
Воля кровавая Дюка нависла над бледным бессильным
Советом, -
Кучка детей, тучка светлая слезы лила в пламень мантии
красной, -
Речь его, словно пурпурная Осень на поле пшеницы, упала.
"Станет ли, - молвил он, - мраморный Неба чертог
глинобитной землянкой,
Грубой скамьею - Земля? Жатву в шесть тысяч лет
соберут ли мужланы?
В силах ли Неккер, женевский простак, своим жалким серпом
замахнуться
На плодородную Францию и династический пурпур, связуя
Царства земные в снопы, древний Рыцарства лес вырубая
под корень,
Радость сраженья - врагу, власть - судьбе, меч и скипетр
отдавая созвездьям,
Веру и право огню предавая, веками испытанный разум
В глуби земли хороня и людей оставляя нагими
на скалах
Вечности, где Вечный Лев и Орел ненасытно терзают
добычу?
Что же вы сделали, пэры, чтоб слезы и вещие сны
обманули,
Чтобы противу земли не восстал ее вечный посев сорным
цветом?
Что же предприняли в час, когда город мятежный
уже окружили
Звездные духи? Ваш древний воинственный клич пробудил ли
Европу?
Кони заржали ль при возгласах труб? Потянулись к оружию ль
руки?
В небе парижском кружатся орлы, ожидая победного
знака, -
Так назови им добычу, Король, - укажи на Версаль
Лафайету!"
Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом подернутый
Неккер
(Крики и брань за окном,) промолчал, но как гром над
гробами молчанье.
Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое
молчащих -
Пахарь и женщина в слабости - труп его слов обмывали
любовью,
Дети глядели в могилу - так Неккер молчал, так лицо прятал
в тучу.
Встал, опираясь на горы, Король и взглянул на великое
войско,
В небе затмившее кровью сверканье заката, и молвил
Бургундцу:
"Истинный Лев есе ти! Ты один утешенье в великой
кручине,
Ибо французская знать уж не верит в меня, письмена
Валтасара
В сердце моем прочитав. Неккер, прочь! Ты - ловец, ставший
ныне добычей.
Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.
Не на поруганье
Роздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу: ладят
мушкеты,
Вижу: глаза наливаются кровью решимости в градах
и весях,
Древних чудес над страной опечалены взоры,
рыдают повсюду
Дети и женщины, смерчи сомнений роятся, печаль
огневеет,
В рыцарях - робость. Молчи и прощай! Смерчи стихнут,
как древле стихали!"
С тем он умолк, пламенея, - на Неккера красные тучи
наплыли.
Плача, Старик поспешил удалиться в тоске по родимой
Женеве.
Детский и женский звучал ему вслед плач унылый вдоль улиц
парижских.
Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом позорном
изгнанье.
Все ж не умерился гнев благородных, а тучей вскипел
грозовою.
Громче же всех возопил, проклиная Париж,
его Архиепископ.
В серном дыму он предстал, в клокотанье огней и в кровавой
одежде.
"Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей, пока есть еще
время,
Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния злобные
черни
Тучей нависли над сном - я проснулся - меня разбудило
виденье:
Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь
и мерцая,
Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые щеки,
Призраки мельче у ног его в саванах крошечных роем
мелькали,
Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом
другие;
Третьи лежали мертвы, мириады четвертых
вдали голосили.
Взором окинув сию вереницу позора, рек
старший из духов
Голосом резче и тише кузнечика: "Плач мой внимают
в аббатствах,
Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне лампадой
без масла,
Ибо проклятье гремит над страною, которую племя
безбожных
Нынче терзает, как хищники, взоры тупя, и трудясь,
и отвергнув
Святость законов моих, языком забывая звучанье
молитвы,
Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули, тьмы
неподобных
Вырвались вихрем огня - и священные гробы
позорно разверсты,
Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею, и станет
пустыня:
Черною - митра, и мертвой - корона, а скипетр и царственный
посох
С грудой костей государевых вкупе истлеют в час
уничтоженья;
Звон колокольный, и голос субботы, и пение ангельских
сонмов
Днем - пьяной песней распутниц, а ночью - невинности
воплями станет;
Выронят плуг, и падут в борозду - нечестны, непростимы,
неблаги,
Мытарь развратный заменит во храме жреца;
тот, кто проклят, - святого;
Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа, сплетутся
в объятье!"
Так молвил призрак - и гром сотрясал мою келью. Но тучей
покоя
Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье державы
И, содрогаясь, пошел к государю с отеческим Неба советом.
Слушай меня, о Король, и вели своим маршалам - в дело!
Господне
Слушай решенье: спеши сокрушить в их последнем прибежище
Штаты,
Дай солдатне овладеть этим градом мятежным, где кровью
дворянства
Ноги решили омыть, растоптав ему грудь и чело;
пусть поглотит
Этих безумцев Бастилия, Миропомазанник, вечною тьмою!"
Молвил и сел - и холодная дрожь охватила вельмож,
и очнулись
Монстры безвестных миров, ожидая, когда их спасут
и окликнут;
Встал дюк Омон, чья душа, как комета, не ведая цели,
ни сроков,
В мире носилась хаосорожденной, неся поруганье и гибель, -
Как из могилы восстав, он предстал в этот миг пред кровавым
Советом:
"Брошены армией, преданы нацией, мечены скорою смертью,
Слушайте, пэры, и слушай, прелат, и внемли, о Король!
Из могилы
Вырвался призрак Наваррца, разбужен аббатом Сийесом
из Штатов.
Там, где проходит, спеша во дворец, все немеют и чувствуют
ужас,
Зная о том, для чего он могилу покинул
до Судного часа.
Бесятся кони, трепещут герои, дворцовая
стража бежала!"
Тут поднялся самый сильный и смелый из отпрысков крови
Бурбонской,
Герцог Бретанский и герцог Бургонский, мечом потрясая
отцовским,
Пламенносущий и громом готовый, как черная туча,
взорваться:
"Генрих! как пламя отвесть от главы государя? Как пламенем
выжечь
Корни восстанья? Вели - и возглавлю я воинство
предубежденья,
Дабы дворянского гнева огонь полыхал над страною
великой,
Дабы никто не посмел положить благородные выи
под лемех".
Дюк Орлеанский воздвигся, как горные кряжи, могуч
и громаден,
Глядя на Архиепископа - тот стал белее свинца, -
попытался
Встать, да не смог, закричал - вышло сипом, слова
превратились в шипенье,
Дрогнул - и дрогнула зала, - и замер, - и заговорил
Орлеанец:
"Мудрые пэры, владыки огня, не задуть, а раздуть его
должно!
Снов и видений не бойтесь - ночные печали проходят
с рассветом!
Буря ль полночная - звездам угроза? Мужланы ли - пламени
знати?
Тело ль больно, когда все его члены здоровы? Унынью ли
время,
Если желания жгучие обуревают? Душе ли томиться, -
Сердце которой и мозг в две реки равномерно струятся
по Раю, -
Лишь оттого, что конечности, грудь, голова и причинное
место
Огненным счастьем объяты? Так может ли стать угнетенным
дворянство,
Если свободен народ? Иль восплачет Господь, если счастливы
люди?
Или презреем мы взор Мирабо и решительный вид
Лафайета,
Плечи Тарже, и осанку Байи, и Клермона отчаянный голос,
Не поступившись величьем? Что, кроме как пламя,
отрадно петарде?
Нет, о Бездушный! Сперва лабиринтом пройди бесконечным
чужого
Мозга, потом уж пророчествуй. В гордое пламя,
холодный затворник,
Сердца чужого войди, - не сгори, - а потом уж толкуй
о законах.
Если не сможешь - отринь свой завет и начни привыкать
постепенно
Думать о них, как о равных, - о братьях твоих, а не членах
телесных,
Власти сознанья покорных. И прежде всего научись
их не ранить".
С места поднялся Король; меч в златые ножны возвратил
Орлеанец.
Знать колыхалась, как туча над кряжем, когда порассеется
буря.
"Выслушать нужно посланца толпы. Свежесть мыслей нам будет
как ладан!"
В нише пустой встал Омон и потряс своим посохом кости
слоновой;
Злость и презренье вились вкруг него, словно тучи
вкруг гор, застилая
Вечными снегами душу. И Генрих, исторгнув из сердца
пламенья,
Гневно хлестнул исполинских небесных коней и покинул
собранье.
В залу аббат де Сийес поднялся по дворцовым ступеням -
и сразу,
Как вслед за громом и молнией голос гневливый грядет
Иеговы,
Бледный Омона огонь претворил в сатанинское пламя
священник;
Словно отец, увещающий вздорного сына, сгубившего
ниву,
Он обратился к Престолу и древним горам,
упреждая броженье.
"Небо Отчизны, внемли гласу тех, кто взывает с холмов
и из долов,
Застланы тучами силы. Внемли поселянам,
внемли горожанам.
Грады и веси восстали, дабы уничтожить и грады,
и веси.
Пахарь при звуках рожка зарыдал, ибо в пенье небесной
фанфары -
Смерть кроткой Франции; мать свое чадо растит
для убийственной бойни.
Зрю, небеса запечатаны камнем и солнце
на страшной орбите,
Зрю загашенной луну и померкшими вечные звезды
над миром,
В коем ликуют бессчетные духи на сернистых неба обломках,
Освобожденные, черные, в темном невежестве
несокрушимы,
Обожествляя убийство, плодясь от возмездья,
дыша вожделеньем,
В зверском обличье иль в облике много страшней -
в человеческой персти,
Так до тех пор, пока утро Покоя и Мира, Зари
и Рассвета,
Мирное утро не снидет, и тучи не сгинут, и Глас
не раздастся
Всеобнимающий - и человек из пещеры у Ночи не вырвет
Члены свои затененные, оком и сердцем пространство
пронзая, -
Тщетно! Ни Солнца! Ни звезд!.. И к солдату восплачут
французские долы:
"Меч и мушкет урони, побратайся с крестьянином кротким!"
И, плача,
Снимут дворяне с Отчизны кровавую мантию зверства
и страха,
И притесненья венец, и ботфорты презренья, - и пояс
развяжут
Алый на теле Земли. И тогда из громовыя тучи
Священник,
Землю лаская, поля обнимая, касаясь наперствием плуга,
Молвит, восплакав: "Снимаю с вас, чада, проклятье
и благословляю.
Ныне ваш труд изо тьмы изошел, и над плугом нет тучи
небесной,
Ибо блуждавшие в чащах и вывшие в проклятых богом
пустынях,
Вечно безумные в рабстве и в доблести пленники
предубеждений
Ныне поют в деревнях, и смеются в полях, и гуляют
с подружкой;
Раньше дикарская, стала их страсть, светом знанья лучась,
благородной;
Молот, резец и соха, карандаш, и бумага, и звонкая
флейта
Ныне звучат невозбранно повсюду и честного пахаря
учат
И пастуха - двух спасенных от тучи военной,
чумы и разбоя,
Страхов ночных, удушения, голода, холода,
лжи и досады,
Зверю и птице ночной вечно свойственных - и отлетевших
отныне
Вихрем чумным от жилища людей. И земля на счастливой
орбите
Мирные нации просит к блаженству призвать, как их предков,
у Неба".
Вслед за священником Утро само воззовет:
"Да рассеются тучи!
Тучи, чреватые громом войны и пожаром убийств
и насилий!
Да не останется доле во Франции ни одного
ратоборца!"
Кончил - и ветер раздора по Зале пронесся, и тучи
сгустились;
Были вельможи, как горы, как горные чащи, трясомые
вихрем;
И, незаметно в шатанье дерев, в треске сучьев, рос шепот
в долине
Или же шорох - как будто срывались в траву виноградные
гроздья,
Или же голос - натруженный крик землепашца, не возглас
восторга.
Туче, чреватой огнем, уподобился Лувр, заструилась
по древним
Мраморам алая кровь; Дюк Бургундский дождался монаршего
слова:
"Видишь тот замок над рвом, что внушает Парижу опаску?
Скомандуй
Этой громаде: "Бастилия пала! Сошел замок призрачный
с места,
Тронулся в путь, через реку шагнул, отошел от Парижа
на десять
Миль. Твой черед, неприступная Южная крепость. Направься
к Версалю,
Хмуро взгляни в те сады!" И коль выполнит это она,
мы распустим
Армию нашу, что дышит войной, а коль нет -мы внушим
Ассамблее:
Армия страхов и тюрьмы мучений суть цепи стране
возроптавшей".
Словно звезда, возвещая рассвет потерпевшим
кораблекрушенье,
Молча направился горестный вестник пред Национальным
собраньем
С горестной вестью предстать. Молча слушали. Молча,
но громкие громы
Громче и громче гремели. Обломки колонн, прах времен -
так молчали.
Словно из древних руин, к ним воззвал Мирабо - громы стихли
мгновенно,
Хлопанье крыл было вкруг его крика: "Услышать хотим
Лафайета!".
Стены откликнулись эхом: "Услышать хотим Лафайета!".
И в пламя, -
Молниеносно, как пуля, что взвизгнула в знак объявления
боя, -
С места сорвавшись, "Пора!" закричал Лафайет.
И Собранье
В тучах застыло безмолвно, колчан, полный молний,
над градами жизни.
Градами жизни и ратями схватки, где дети их шли друг
на друга;
Голосовали, шепчась, - вихрь у ног, - голоса подсчитали
в молчанье,
И отказали войне, и Чума краснокрылая в небо
метнулась.
Молча пред ними стоял Лафайет, ожидая исхода их тяжбы, -
И приказали войскам отойти за черту в десять миль
от Парижа.
Старое солнце, садясь за горой, озарило лучом
Лафайета,
Но в глубочайшей тени было войско: с восточных холмов
наплывала
И простиралась над городом, армией, Лувром
гигантская туча.
Пламени светлою долей стоял он над пламени
темною долей;
Там бесновались ряды депутатов и ждали решенья солдаты,
Плача, чумной вереницей струились виденья приверженцев
веры -
Голые души, из черных аббатств вырываясь бесстыдно
на божий
Свет, где кровавая туча Вольтера, и грозные скалы
Жан-Жака
Мир затеняли, они разбивались, как волны,
о выступы войска.
Небо зарделось огнем, и земля серным дымом сокрылась
от взора,
Ибо восстал Лафайет, но в молчанье по-прежнему,
а офицеры
Бились в него, разбиваясь, как волны о Франции мысы
в годину
Битвы с Британией, крови и взора крестьянской слезы
через море.
Ибо над ним воспарял, пламенея, Вольтер, а над войском -
Жан-Жака
Белая туча плыла, и, разбужены, войнорожденные
зверства
Льнули ко грому речей, вдохновленных свободой и мыслью
о мертвых:
"Коль порешили вы в Национальном собранье войскам
удалиться,
Так и поступим. Но ждем от Собранья и Нации новых
приказов!"
Стронулось войско железное с огненным громом и грохотом
с места;
Ждали сигнальной трубы офицеры, вскочили в седло
вестовые;
Близ барабанщиков верных стояли, скорбя,
капитаны пехоты;
Подан был знак, и дорос до небес, и отправилось войско
в дорогу.
Черные всадники - тучи, чреватые громом, - и пестрой
пехоты
Двинулись толпы - при звуках трубы и фанфары, под бой
барабанный.
Топот и грохот, фанфары и трубы качнули дворцовые
стены.
Бледный и жалкий, Король восседал в окруженье испуганных
пэров,
Сердце не билось, и кровь не струилась, и тьма опечатала
веки
Черной печатью; предсмертной испариной тело и члены
покрылись;
Пэры вокруг громоздились, как мертвые горы, как мертвые
чащи,
Или как мертвые реки. Тритоны, и жабы, и змеи возились
Возле державных колен и сквозь пальцы державной ноги
подползали,
Ближе к державной гадюке, забравшейся в мантию,
дабы оттуда
С каменным взором шипеть, потрясая французские чащи;
настало
Всеотворенье Всемирного Дна и восстанье архангелов спящих;
Встал исполинский мертвец и раздул надо всеми их бледное
пламя.
Жар его сжег стены Лувра, растаяла мертвая кровь,
заструилась.
В гневе очнулся Король и дремотные пэры, узрев запустенье:
Лувр без единой души, и Париж без солдат и в глубоком
молчанье,
Ибо шум с войском пропал, и Сенат в тишине дожидался
рассвета.
Перевод В. Л. Топорова