Меню
Назад » »

Владимир Александрович Луговской (8)

МАЛЬЧИКИ ИГРАЮТ НА ГОРЕ

Мальчики заводят на горе
Древние мальчишеские игры.
В лебеде, в полынном серебре
Блещут зноем маленькие икры.

От заката, моря и весны
Золотой туман ползет по склонам.
Опустись, туман, приляг, усни
На холме широком и зеленом.

Белым, розовым цветут сады,
Ходят птицы с черными носами.
От великой штилевой воды
Пахнет холодком и парусами.

Всюду ровный, непонятный свет.
Облака спустились и застыли.
Стало сниться мне, что смерти нет —
Умерла она, лежит в могиле,

И по всей земле идет весна,
Охватив моря, сдвигая горы,
И теперь вселенная полна
Мужества и ясного простора.

Мальчики играют на горе
Чистою весеннею порою,
И над ними,
 в облаках,
 в зоре
Кружится орел —
 собрат героя.

Мальчики играют в легкой мгле.
Сотни тысяч лет они играют.
Умирают царства на земле —
Детство никогда не умирает.
Вечер лирики. 
Москва: Искусство, 1965.


ОБРАЩЕНИЕ
Я требую больше веры:
 огонь
Пожирает дрова.
 Вода
Раздвигает льды.
Ветер
 режет пургой.
Время
 ведет молодых.
Время идет с нами в строю,
Потому что страна молода.
Приходят на землю старую
Будущие города.
Я требую больше веры:
 хлеб
Кладут на весы.
 Милостыню
Просит старик.
Стынет на барахле
Детский стеклянный крик.
Но, до копейки себя сберегая,
Утомленная дочерна,
Сердцем ударных бригад
Пульсирует страна.
Я требую больше мужества!
 Сор
Сметают метлой.
 Уют
Швыряют в мартеновский цех.
Катится колесо.
Высчитана цель.
Я требую больше мужества!
 Труд
Сработал поверхность планеты.
 Песня
Ему помогала,—
Стой на горячем ветру
Ребенком Интернационала!
Тогда и твоя голова
Тяжелое солнце подымет.
Помни:
Огонь
 пожирает дрова,
А время
 идет с молодыми.
1929

Владимир Луговской. Стихотворения и поэмы. 
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. 
Москва: Советский писатель, 1966.


ПОВЕЛИТЕЛЬ БУМАГИ

 Вадим ехал скоро, и глубокая,
 единственная дума, подобно
 коршуну Прометея, пробуждала
 его и терзала его сердце.
 Лермонтов

Большой человек, повелитель бумаги,
Несет от московской жары
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры.

Такой величавый, внушающий рост
Тела, стихов и славы
Рванул его к сонму классических звезд,
Где он засиял по праву.

Большой человек постарел на полтона,
И девушки с легкой ленцой
Сначала глядят на его пальто,
Потом на его лицо.

Редакции были в него влюблены,
Но это не помогло —
От новолунья до полной луны
Он в весе терял кило.

Большую звезду разъедала ржа,
Протуберанцы тоски.
Поэзия стыла, как муха жужжа,
В зажиме его руки.

Мигрень поднимала собачий вой,
Ритм забивался в рот,
И дни пятилетки тянули свой
Фабричный круговорот.

Тогда прилипает к его груди
Денежный перевод.
Тогда остается тебе, Вадим,
Ирония и Кисловодск.

И снова пространства сосет вагон,
Россия путем велика.
И снова шеломами черпают Дон
Вечерние облака.

Угольным чертом летит Донбасс,
Рождаются города,
И, выдыхая горящий газ,
В домнах ревет руда,

А ночью, когда в колыбель чугуна
Дождь дочерей проводил,
Голосом грубым спросила страна:
«Что делать,
 товарищ Вадим?

Тебе отпустили хороший рот
И золотое перо.
Тебя, запевалу не наших рот,
Мы провели вперед.

Я, отряхая врагов и вшей,
Назвалась твоей сестрой,
Ты нахлебался военных щей
Около наших костров.

Но не таким я парням отдавалась
За батарейную жуть:
Мертвые у перекопского вала
Лапали мою грудь.

Ты же, когда-то голодный и босый,
Высосав мой удой,
Через свои роговые колеса
Глядишь на меня судьбой...

Судьбы мои не тебе вручены.
Дело твое — помочь.
Разоружись и забудь чины
В последнюю эту ночь!»

Большой человек, у окна седея,
Видел кромешную степь,
Скифию, Таврию, Понтикапею —
Мертвую зыбь костей.

Века нажимали ему на плечи,
Был он лобаст и велик —
Такую мыслищу нельзя и нечем
Сдвинуть и повалить.

«Проносятся эры, событья идут,
Но прочен земной скелет.
Мы тянем историю на поводу,
Но лучше истории,
 чем труду,
Должен служить поэт».

Тогда окончательно и всерьез
Стучит перебор колес;
Они, соблюдая ритм и ряд,
С писателем говорят:

«Теперь ты стал
 витым, как дым,
И кислым,
 как табак,
И над твоим лицом,
 Вадим,
И над твоим концом,
 Вадим,
Не хлынет
 ветром молодым
Твой юношеский
 флаг».

Большой человек, повелитель бумаги,
Не хочет изъять из игры
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры:

«Всю трагедийность существованья
И право на лучшую жизнь
По справедливости и по призванью
Я в книги свои вложил.

Я буду срамить ошибки эпохи,
Кромсающей лучших людей,
Я буду смирять ее черствую похоть
Формулами идей.

Родина и без моих блюд
Сама на весь мир звенит,
А если я слишком ей нагрублю,
Должна меня извинить».

Страна отвечает:
 «Стряхни с пиджака
Мой стылый ночной пот.
Эту историю о веках
Я слышала с давних пор.

За батарейную славную жуть
Ложилась я к мертвецам.
Беременной женщиной я лежу
И скоро рожу певца.

Голос широкий даст ему мать,
Песни его — озноб.
И будут его наравне понимать
Ученый и рудокоп.

А ты, кому строфика подчинена,
Кто звезды глядит в трубу,
По справедливости и по чинам
Устраивайся в Цекубу».
1929 (?)

Владимир Луговской. Стихотворения и поэмы. 
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. 
Москва: Советский писатель, 1966.


ПЕПЕЛ

Твой голос уже относило.
 Века
Входили в глухое пространство
 меж нами.
Природа
 в тебе замолчала,
И только одна строка
На бронзовой вышке волос,
 как забытое знамя,
 вилась
И упала, как шелк,
 в темноту.
Тут
 подпись и росчерк.
 Всё кончено,
Лишь понемногу
 в сознанье въезжает вагон,
 идущий, как мальчик,
 не в ногу
 с пехотой столбов телеграфных,
 агония храпа
 артистов эстрады,
 залегших на полках, случайная фраза:
 «Я рада»...
 И ряд безобразных
 сравнений,
 эпитетов
 и заготовок стихов.

И всё это вроде любви.
Или вроде прощанья навеки.
 На веках
 лежит ощущенье покоя
 (причина сего — неизвестна).
 А чинно размеренный голос
 в соседнем купе
 читает
о черном убийстве колхозника:

— Наотмашь хруст топора
 и навзничь — четыре ножа,
в мертвую глотку
 сыпали горстью зерна.
Хату его
 перегрыз пожар,
Там он лежал
 пепельно-черный.—

Рассудок —
 ты первый кричал мне:
 «Не лги».
Ты первый
 не выполнил
 своего обещанья.
Так к чертовой матери
 этот психологизм!
Меня обнимает
 суровая сила
 прощанья.

Ты поднял свои кулаки,
 побеждающий класс.
Маячат обрезы,
 и полночь беседует с бандами.
«Твой пепел
 стучит в мое сердце,
 Клаас.
Твой пепел
 стучит в мое сердце,
 Клаас»,—
Сказал Уленшпигель —
 дух
 восстающей Фландрии.
На снежной равнине
 идет окончательный
 бой.
Зияют глаза,
 как двери,
 сбитые с петель,
И в сердце мое,
 переполненное
 судьбой,
Стучит и стучит
 человеческий пепел.

Путь человека —
 простой и тяжелый
 путь.
Путь коллектива
 еще тяжелее
 и проще.
В окна лачугами лезет
 столетняя жуть;
Всё отрицая,
 качаются мертвые рощи.

Но ты зацветаешь,
 моя дорогая земля.
Ты зацветешь
 (или буду я
 трижды
 проклят...)
На серых болванках железа,
 на пирамидах угля,
На пепле
 сожженной
 соломенной кровли.

Пепел шуршит,
 корни волос
 шевеля.
Мужество вздрагивает,
 просыпаясь,
Мы повернем тебя
 в пол-оборота,
 земля.
Мы повернем тебя
 круговоротом,
 земля.
Мы повернем тебя
 в три оборота,
 земля,
Пеплом и зернами
 посыпая.
Январь 1930

Владимир Луговской. Стихотворения и поэмы. 
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. 
Москва: Советский писатель, 1966.


О ДРУЗЬЯХ

Когда ты спишь,
Когда ты спишь, моя милая,
Когда ты спишь,
 подложив под голову сон,
Эпоха решает меня помиловать,
Эпоха звучит со мной в унисон.

Довольно армейского пафоса!
 Довольно!
Когда ты спишь — я сжимаю рот:
Мне очень невесело и очень больно,
Или, быть может, совсем наоборот?

Или, быть может, совсем наоборот.
Я листаю спокойный учебник истории,
Я тихонько свищу сквозь зубастый рот:
Друзья мои, друзья мои —
 вы проспорили!

Вы проспорили всё, чем нужно дорожить —
Мясо мускулов, смех, ощущение времени.
Вы пускали в ход перочинные ножи,
А нужен был штык,
 чтобы кончить прения.

Вы, ощерив слова и сузив глаза,
Улыбались, как поросята в витринах.
Потом, постепенно учась на азах,
Справляли идейные октябрины.

А когда эпоха, челюсти разъяв,
Начала рычать о своих секретах,
Вы стали метаться, мои друзья —
Инженеры, хозяйственники и поэты.

Вы стали подписчиками «Нового мира»,
Оттуда философию выгребали лапами.
Вы стали грустны, как уплотненная квартира,
И не слышите,
 что говорят на Западе:

«Только тот, говорят,
 кто горяч и черств.
Расценивается
 в долг и смолоду
На миллиарды
 зонных верст,
На миллионы золота».

Вы стали бранить москвошвейные штаны,
И на Форда лить вежеталь восторга.
Вы увидели ночь, а не день страны
И не слышите,
 что говорят на Востоке:

«Только тот, говорят,
 кто горяч и черств,
Расценивается
 в долг и смолоду
На новый десяток
 шоссейных верст,
На первый удар
 парового молота»...

Мне не спится от вашего храпа и скрипа.
С вами спят ваши Сони, Зои и Нюры —
Это влажные груди человеческих скрипок
Затянули чудовищную
 увертюру.

Я листаю спокойный учебник истории,
Я тихонько свищу сквозь зубастый рот.
Вас провозит полночь по дороге проторенной
Или, быть может,
 совсем наоборот?

Нет.
Милая, когда ты спишь,
Когда ты спишь, забывая мои грехи,
Забывая время, и славу его, и утраты,
Я понимаю, как страшно писать стихи,
Особенно в пять часов утра.
1929

Владимир Луговской. Стихотворения и поэмы. 
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. 
Москва: Советский писатель, 1966.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar